Образ Фаддея Булгарина и «масслит» в восприятии А. С. Пушкина и Н. В. Гоголя

Белоногова В. Ю. (Нижний Новгород), к.ф.н., доцент Нижегородского государственного университета / 2004

Статья Гоголя «Несколько слов о Пушкине», написанная в 1832 году и увидевшая свет в сборнике «Арабески» (1835), должна была, по замыслу автора, продемонстрировать и его солидарность с Пушкиным в понимании писательского успеха и взаимоотношений писателя с читателем.

В 1830-е годы, ставшие во многих отношениях переломной эпохой в развитии русской литературы, может быть, чаще, чем когда бы то ни было, в обществе задумывались над факторами, определяющими писательский успех. В условиях демократической переоценки ценностей враждебная пушкинскому кругу журналистика отвергала «салонную литературу», полагая широкую публику высшим судом для поэта. Для писателей пушкинского круга известность, основанная на суждениях «толпы», не более чем мода, им была близка ориентация на поэзию для немногих. Анализируя в статье «Несколько слов...» феномен пушкинской славы периода южной ссылки и причины охлаждения публики к поэту в конце 1820-х годов, Гоголь приходит к выводу: «Увы, это неотразимая истина, что чем более поэт становится поэтом, чем более изображает он чувства, знакомые одним поэтам, тем заметнее уменьшается круг обступившей его толпы и наконец так становится тесен, что он может перечесть по пальцам всех своих истинных ценителей»1.

Эти гоголевские строки отчетливо перекликаются, например, с мыслью Жуковского о «непристрастной заслуженной похвале избранных, которых великое мнение управляет общим и может его заменить»2. И с суждениями самого Пушкина, высказанными им в болдинской статье о Баратынском3. Скорее всего, мысли эти, близкие и Пушкину, и Жуковскому, и другим людям «пушкинского круга», не раз обсуждались ими. Летом 1831 года в Царском Селе участником этих бесед бывал и Гоголь, который ощущал себя их единомышленником. Написанная им вскоре статья «Несколько слов о Пушкине», казалось бы, подтверждает: он в этом споре на стороне «пушкинской партии».

Однако есть в статье эпизод, который вселяет некоторые сомнения. Это эпизод из детства Гоголя. Написав «пейзаж, на первом плане которого раскидывалось сухое дерево», он получил урок взрослых соседей-обывателей: «Хороший живописец выбирает дерево рослое, хорошее..., а не сухое». Гоголь извлек из него мудрость: надо «знать, что нравится, а что не нравится толпе» (VII, 62). Казалось бы, если художник свободен от мнений толпы, зачем ему знать ее мнения? Мы не раз еще наткнемся на эту гоголевскую двойственность в отношении к так называемому массовому читателю. Он то с презрением говорит о читательской «черни» и читательском «торжище» (в своих ранних статьях), то упрекает С. П. Шевырева в статье «О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 году» в недооценке широкой публики и невнимании к ней (VII, 160-161). Высмеивает и пародирует в своей прозе самого популярного массового писателя 1830-х годов Ф. В. Булгарина, «оруженосца и конюшенного» публики, и сам с жадностью ловит толки и мнения о своем творчестве именно широкого и массового читателя.

Фигура Фаддея Булгарина в контексте противостояния массовой и элитарной культуры применительно ко второй четверти XIX столетия — это, конечно, фигура узловая. Отношение кого бы то ни было к Булгарину, во многом, характеризует его отношение к проблеме в целом. Вот почему ожесточенная борьба Пушкина с Булгариным вошла в анналы. Больше того, именно благодаря этой борьбе Булгарин, во многом, и остался в истории русской словесности. Как своего рода антипод Пушкина. Или антигерой русской литературы.

История взаимоотношений Пушкина и Булгарина хорошо известна. Напомню только, что инициатором открытого противостояния стал именно Пушкин. Причем задолго до того, как в конце 1829 года его кругу стало известно о сотрудничестве Булгарина с тайной полицией. В начале 20-х годов Пушкин печатался в булгаринских «Литературных листках» и даже писал ему вежливые письма. Но он довольно быстро распознал в нем глубоко чуждое истинному творчеству явление. И поэтому уже в июле 1827 года решительно отговаривал Дельвига печатать в «Северных цветах» очерк Булгарина о Карамзине4. И даже «открыто нападал на Булгарина» в присутствии Н. И. Греча5.

Последующие антибулгаринские выступления Пушкина нанесли его репутации непоправимый урон. Тот факт, что имя Булгарина навсегда осталось в литературной среде понятием нарицательным и даже оскорбительным, что с тех пор любое сотрудничество с правительством в России стало невозможным для порядочного писателя, а исключительный нравственный авторитет русской литературы стал одним из ее родовых признаков, во многом, его, Пушкина, заслуга. Стремление поэта отстоять чистоту литературных нравов давно принято считать главным мотивом борьбы Пушкина с Булгариным.. Но суть конфликта, как мне представляется, не изменилась бы, будь даже Булгарин человеком добропорядочным и честным.

При всей многозначности понятия «массовая литература» чаще всего под ним подразумевают так называемую литературу второго ряда, которая выполняет функцию закрепляющую, шаблонизирующую. Или вообще ценностный «низ» литературной иерархии, отвергаемый наукой как кич или псевдолитература. Но «низовая» или народная литература существовала всегда. Начиная с русского лубка и кончая «формульной литературой» ХХ века. Характерными чертами подобного рода творчества называют подцензурность, национальный колорит, новизну и одновременно узнаваемость сюжетов, нацеленность на отвлечение от жизненных проблем и развлечение, тягу к сверхъестественному и неизменному счастливому концу и так далее. Однако помимо эстетического уровня и структурно-содержательных характеристик, роднящих массовую литературу с низовой, собственно массовая литература включает в себя еще и некий социокультурный компонент.

В статье «Торжество дружбы, или Оправданный Александр Анфимович Орлов» (1831) Пушкин, как мне кажется, фиксирует как раз этот компонент. Проводя отчетливую параллель, по существу, уравнивая творчество Булгарина с книжками одного из заметных низовых писателей того времени, он показал и их отличие друг от друга. «Что же причиною» тому, что «Александр Анфимович пользуется гораздо меньшею славою, нежели Фаддей Венедиктович?» «Оборотливость, любезные читатели, оборотливость Фаддея Венедиктовича... „Иван Выжигин“ существовал еще только в воображении почтенного автора, а уже в „Северном архиве“, „Северной пчеле“ и „Сыне Отечества“ отзывались об нем с величайшею похвалою. Г-н Ансело в своем путешествии, возбудившем в Париже общее внимание, провозгласил сего еще не существовавшего „Ивана Выжигина“ лучшим из русских романов. Наконец „Иван Выжигин“ явился; и „Сын Отечества“, „Северный архив“ и „Северная пчела“ превознесли его до небес. Все кинулись его читать; многие прочли до конца; а между тем хвалы ему не умолкали в каждом номере „Северного архива“, „Сына Отечества“ и „Северной пчелы“. Сии усердные журналы ласково приглашали покупателей; ободряли, подстрекали ленивых читателей; угрожали местью недоброжелателям, не дочитавшим „Ивана Выжигина“ из единой низкой зависти.

Между тем какие вспомогательные средства употреблял Александр Анфимович Орлов? Никаких, любезные читатели!

Он не задавал обедов иностранным литераторам...» и т. д.6

О чем здесь идет речь у Пушкина? О том, что в наше время называется «раскруткой» или пиаром, которые противостоят творчеству как таковому и являются неотъемлемой частью явления, называемого массовой культурой. Точно так же, сравнивая «сии два блистательных солнца нашей словесности», Пушкин в этой статье говорит, что романы Булгарина «более обдуманы и доказывают большое терпение в авторе», тогда как повести Орлова берут преимущество «живостью и остротою рассказа»7. «Обдуманность и терпение автора», в представлении Пушкина, можно рассматривать как выстраивание Булгариным некоей продуманной кампании, как реализацию некоего «проекта».

Конечно, в отношении Пушкина к Орлову чувствуется ирония. Естественно, с иронией он называет его в статье «почтенным другом своим». Но он оказывает ему всяческое внимание, вступает с ним в переписку. И многих современников даже коробило, что поэт «не стыдился входить в сношения с неблагопристойным, продажным писакой» (по воспоминаниям Ксенофонта Полевого8). Одним словом, к Орлову, а вместе с ним ко всей низовой литературе, Пушкин относился, скорее всего, добродушно и с пониманием.

И совсем иное (при подчеркиваемом им эстетическом родстве того и другого) Пушкин почувствовал в Булгарине. Он почувствовал в нем прообраз явления гораздо более опасного. Он почувствовал в нем выразителя агрессивного духа грядущей культуры, чисто коммерческой и бездуховной по сути. Того, что мы теперь имеем в виду, говоря о массовой культуре. Вот почему «эти площадные брани», по выражению М. П. Погодина, так его трогали. Смутные отголоски его отношения к этому явлению можно ощутить в статье «Джон Теннер», в которой он говорит о цинизме американской демократии, где «все благородное, бескорыстное, все возвышающее душу человеческую — подавлено неумолимым эгоизмом и страстию к довольству (комфорту)», где «...талант из уважения к равенству, принужден к добровольному остракизму»9.

Восхищенный полемическим ходом, примененным в статье «Торжество дружбы...», Гоголь в письме к Пушкину от 21 августа 1831 года подхватил его мысль и продолжил сравнение, набросав план эстетического разбора двух романов — «Петр Иванович Выжигин» Булгарина и «Сокол был бы сокол, да курица съела» Орлова. При этом изящно вплел эту параллель в контекст современной журнальной полемики, упомянув и споры о романтизме, и борьбу «демократов» с «аристократами». Вспомнив нападки на Пушкина за байронические отголоски в его поэзии, Гоголь предлагает дать развернутое сравнение Булгарина, якобы представляющего «чисто байронское» направление в русской словесности, с самим Байроном (VIII, 41). При чем сравнивает не только свойства творчества того и другого, но и, якобы, сходства в судьбе и даже портретное сходство (тут явно обыгрывалась недавняя история со скандальной публикацией Булгариным своего портрета в издаваемых им собственных «Сочинениях», что было не принято среди литераторов того времени).

Явные преувеличения, гротеск, ирония, констатация фактов «с точностью до наоборот» — все это было рассчитано на явно комический эффект. Пушкин наверняка уже высказывал похвалы ему как явно комическому таланту. И Гоголь словно подыгрывает Пушкину, пытаясь рассмешить его. Невольно вспоминается мнение барона Розена об отношении Пушкина к Гоголю: «Он (Пушкин — В. Б.) всегда желал иметь около себя человека милого, умного, с решительною наклонностью к фантастическому: «Скажешь ему: пожалуйста, соври что-нибудь!» И он тот час соврет, чего никак не придумаешь, не вообразишь»10. Правда, ответ Пушкина на это письмо был достаточно прохладным: «Проект Вашей ученой критики удивительно хорош. Но Вы слишком ленивы, чтоб привести его в действие»11.

Фантазия о Булгарине-Байроне дана у Гоголя в одном ключе с юмористической историей о фыркающих типографских наборщиках, которым «штучки», присланные Гоголем из Павловска, «принесли большую забаву»12. С этой истории письмо начиналось. Пушкину она понравилась, и он использовал ее в своем печатном отзыве о «Вечерах на хуторе близ Диканьки» в «Литературных прибавлениях к Русскому инвалиду». Кстати, гоголевское замечание, завершающее этот эпизод («Из этого я заключил, что я писатель совершенно во вкусе черни»), конечно, тоже надо принимать как шутку или игру. На самом деле, Гоголь ощущает себя в тот момент, конечно, писателем пушкинского, а не булгаринского «лагеря».

Приехав в Петербург в 1829 году, молодой Гоголь обращался за помощью к авторитетному журналисту Булгарину, и тот брался помочь ему с устройством на службу. Но пройдет полтора года, и любое упоминание Гоголем имени Булгарина в письмах носит уже не просто негативный характер, но характер эпиграмматический. И почти всегда упоминание это рассчитано на создание дополнительного комического эффекта. Рассказывая, например, приятелю А. С. Данилевскому о литературных новостях столицы в письме 1833 года, Гоголь пишет: «Поздравляю тебя с новым земляком — приобретением нашей родине. Это Фаддей Венедиктович Булгарин. Вообрази себе, уже печатает малороссийский роман под названием „Мазепа“. Пришлось и нам терпеть! В альманахе „Комета Белы“ был помещен его отрывок под титулом „Поход Палеевой вольницы“, где лица говорят даже малороссийским языком. Попотчевать ли тебя чем-нибудь из Языкова, чтобы закусить (...) конфектами» (VIII, 58). Тон Гоголя свидетельствует, что речь идет о фигуре явно одиозной, почти анекдотической.

Удобной возможностью обстоятельно высказать свое отношение к Булгарину и его изданиям была статья «О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 году», опубликованная в пушкинском «Современнике», где Гоголь весьма резко высказывается по адресу многих изданий. Львиная доля статьи отдана нелицеприятной критике Сенковского с его «Библиотекой для чтения». Характеристика же изданий Булгарина и Греча на удивление сдержанна и бесцветна. Что касается «Северной пчелы», то критика сводилась к тому, что это всего лишь «исправная ежедневная афиша» или «корзина, в которую всякий сбрасывал все, что ему хотелось» (VII, 154). О «Сыне Отечества» было сказано уклончиво, хотя и не без юмора: «Однако ж журнал существовал, стало быть, читатели и подписчики были. Эти читатели и подписчики были почтенные и пожилые люди, живущие в провинциях, которым что-нибудь почитать так же необходимо, как заснуть часик после обеда или выбриться два раза в неделю» (VII, 155).

Наконец, в своей художественной прозе 1830-х годов Гоголь много пародирует Булгарина и «Северную пчелу». Анализ повести «Записки сумасшедшего», проведенный И. П. Золотусским13, показал, что в ней на фоне широко развернутого пародийного полотна Гоголем дается все-таки картина своеобразного противостояния героя бездуховной и шаблонизирующей идеологии «Северной пчелы». В других повестях — в «Невском проспекте» (где два слоеных пирожка и кое-что из «Северной пчелы» успокаивают побитого поручика Пирогова), в «Носе», в «Портрете», как и в «Ревизоре», — намеки на «Северную пчелу» и ее редактора — это всегда материал, прежде всего, для создания комического эффекта.

Со временем тон редких упоминаний Булгарина в письмах Гоголя меняется. В письме П. В. Анненкову в феврале 1844 года Гоголь просит: «Уведомьте, в каком положении и какой приняли характер ныне толки как о „Мертвых душах“, так и о „Сочинениях“ моих... Можно много довольно умных замечаний услышать от тех людей, которые совсем не любят моих сочинений. Нельзя ли при удобном случае также узнать, что говорится обо мне в салонах Булгарина, Греча, Сенковского и Полевого? В какой силе и степени их ненависть, или уже превратилась в совершенное равнодушие?» (VIII, 199-200). А в письме С. Т. Аксакову в ноябре 1842 года из Рима он говорит: «Мне даже критики Булгарина приносят пользу, потому что я, как немец, снимаю плеву со всякой дряни«(VIII, 190). Традиционный негатив по отношению к Булгарину лично остается, но мнение его как представителя определенного взгляда и определенных общественно-литературных сил, ориентированных на широкого массового читателя, для Гоголя представляет явный интерес. Потому что самому Гоголю близка ориентация на широкого массового читателя. Потому что Гоголь, как и Булгарин, стремится воздействовать своим словом на как можно больший круг современников.

«Ненависть» Булгарина к Гоголю (а, по выражению Ап. Григорьева, она была буквально его «идеей фикс») до самой смерти не превратилась в равнодушие. Почему? Самый простой ответ в словах И. С. Тургенева: ««Мертвые души» заставили преспокойно забыть господ Выжигиных и компанию...»14 Но дело не только в этом. Гоголь вызывал ненависть Булгарина, потому что «вторгся на его территорию», использовал взлелеянные им, Булгариным, приемы массовой, ориентированной на большинство читающей публики литературы и превзошел его. Н. Н. Акимова убедительно показала, как «через переработку приемов массовой литературы, через использование журнально-газетной смеси, вульгарного анекдота и других низких жанров» Гоголь шел к новым формам литературы. «Он пытался совместить несовместимое — истинную талантливость с признанием у широкой читательской аудитории»15.

«Пушкинская партия» в лице Гоголя получила писателя, завоевавшего массового читателя, отбиравшего этого читателя у Булгарина. И в этом тоже общественное и историко-литературное значение Н. В. Гоголя. Однако отношение самого Гоголя к Булгарину приобретало в связи с этим некоторую невнятность и внутреннюю противоречивость.

Примечания

1. Гоголь Н. В. Собрание сочинений в восьми томах. М., 1984. Т. VII. С. 64. Дальше ссылки на это издание с указанием тома и страницы — в тексте.

2. Жуковский В. А. Письмо из уезда к издателю // Жуковский В. А. Эстетика и критика. М, 1985. С. 165-166.

3. Пушкин А. С. Полное собрание сочинений в десяти томах. Л., 1978. Т. VII. С. 153.

4. Там же. Т. Х. С. 181.

5. Русский вестник, 1875, № 8. С. 597.

6. Указанное издание А. С. Пушкина. Т. VII. С. 173.

7. Там же. С. 171.

8. Цит. по: Николай Полевой. Материалы по истории русской литературы и журналистики тридцатых годов. Л., 1934. С. 236.

9. Там же. С. 298.

10. А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. В 2-х томах. Изд. третье, дополн. Т. 2. СПб, 1998. С. 319.

11. Пушкин А. С. Полное собрание сочинений в десяти томах. Т. Х. Л., 1979. С. 293.

12. Там же.

13. Золотусский И. П. «Записки сумасшедшего» и «Северная пчела» // Золотусский И. П. Час выбора. М., 1976. С. 205-230.

14. Тургенев И. С. Полное собрание сочинений и писем: В 30 томах. М., 1978. Т. 1. С. 238.

15. Акимова Н. Н. Булгарин и Гоголь. Массовое и элитарное в русской литературе: проблема автора и читателя // Русская литература, 1996, № 2. С. 15.

Яндекс.Метрика