Пушкинская и гоголевская оценка Карамзина: сходства и различия
Сапченко Л. А. (Ульяновск), д.ф.н., профессор Ульяновского государственного университета / 2004
В 1891 г. В. В. Розанов, опровергая мнение о «равноценности» Пушкина и Гоголя, писал: «... прежде всего — они разнородны. Их даже невозможно сравнивать, и, обобщая в одном понятии „красоты“, „искусства“, мы совершенно упускаем из виду их внутреннее отношение, которое позднее развивалось и в жизни, и в литературе, раз они привзошли в нее как факт. Разнообразный, всесторонний Пушкин составляет антитезу к Гоголю, который движется только в двух направлениях: напряженной и беспредельной лирики, уходящей ввысь, и иронии, обращенной ко всему, что лежит внизу. Но сверх этой противоположности в форме, во внешних очертаниях, их творчество имеет противоположность и в самом существе своем»1.
Что же касается пушкинских и гоголевских отзывов о Карамзине, то здесь можно отметить принципиально общую черту: высокая, порой высочайшая, оценка Карамзина, его заслуг перед российской историей и словесностью, хотя критерии оценки были во многом различны. Для Пушкина особое значение приобрела соотнесенность «великого писателя» и «честного человека», исторический дискурс (постижение связи времен), проблема жизнестроительства, в плане же решения литературно-эстетических задач — создание русской прозы. Для Гоголя в образе Карамзина слились понятия «писатель», «живая душа» и служение правде и России, обеспечивающие независимость автора в обществе.
В статье «Пушкин и Карамзин» С. О. Шмидт отметил, что такая тема предполагает разные аспекты. «Это — и взаимоотношения Пушкина и
Карамзина. И — написанное, сказанное Пушкиным о Карамзине. И — Карамзин в творчестве, в сознании, в жизни Пушкина...»2.
Опираясь на пушкинские высказывания, на историю взаимоотношений Карамзина и Пушкина, можно наметить в творчестве, в сознании и в жизни Пушкина три грани восприятия Карамзина: Карамзин для России, Карамзин для русской литературы (прозы) и Карамзин для Пушкина.
Пушкин определил значение Карамзина («великого писателя во всем смысле этого слова»3) для всей русской истории и культуры: «Чистая, высокая слава Карамзина принадлежит России, и ни один писатель с истинным талантом, ни один истинно ученый человек, даже из бывших ему противниками, не отказал ему дани уважения глубокого и благодарности» (12, 72), подчеркнул также благородство души автора российской истории: «„История государства Российского“ есть не только произведение великого писателя, но и подвиг честного человека» (11, 57). Как известно, своего «Бориса Годунова», Пушкин «с благоговением и благодарностию» посвятил «драгоценной для россиян памяти Николая Михайловича Карамзина» (14, 118) и впоследствии называл его «Историю...» «бессмертной книгой» (12, 136).
Что касается решения литературно-эстетических задач, то Пушкин видел в Карамзине союзника в деле создания русской прозы.
Считая прозу Карамзина «лучшей в нашей литературе» и определяя эту похвалу как еще «не большую» (11, 19), Пушкин тем не менее писал 6 февраля 1823 г. из Кишинева П. А. Вяземскому в Москву: «... ради Христа прозу-то не забывай; ты да Карамзин одни владеют ею» (13, 57).
«Карамзин освободил язык от чуждого ига и возвратил ему свободу, обратив его к живым источникам народного слова», — утверждал Пушкин (11, 249). В своей заметке «О прозе» Пушкин размышляет о тех писателях, которые почитают «за низость изъяснить просто вещи самые обыкновенные» и «думают оживить детскую прозу дополнениями и вялыми метафорами», которые никогда не скажут дружба, не прибавя: сие священное чувство, коего благородный пламень и пр.«, не скажут: «рано поутру», а напишут: «Едва первые лучи восходящего солнца озарили восточные края лазурного неба». «Ах, как это все ново и свежо» (11, 19), — иронически добавляет автор.
Но то, что обычно считается преодолением карамзинских традиций, было на самом деле их продолжением. Совершенно так же, как сочиненные Пушкиным примеры, строится фраза и у Карамзина в «Рыцаре нашего времени»: «... природа, подобно любезной кокетке, сидящей за туалетом, убиралась, наряжалась в лучшее свое весеннее платье; белилась, румянилась... весенними цветами; смотрелась в зеркало ... вод прозрачных, и завивала себе кудри... на вершинах древесных — то есть в мае месяце...»4.
В отзывах Пушкина оценка прозы Карамзина остается неизменно высокой, но и его поэтическое творчество5, его позиция как историка, его жизненная философия и само его жизненное поведение во многом служили Пушкину ориентиром. 30 ноября 1825 г. из Михайловского в Петербург А. А. Бестужеву: «... Изучение новейших языков должно в наше время заменить латинский и греческий — таков дух века и его требования. Ты — да, кажется, Вяземский — одни из наших литераторов — учатся; все прочие разучаются. Жаль!
Высокий пример Карамзина должен был их образумить» (13, 234). Эти строки соотносятся с пушкинским фрагментом «Карамзин»: «Ноты „Русской истории“ свидетельствуют обширную ученость Карамзина, приобретенную им уже в тех летах, когда для обыкновенных людей круг образования и познаний давно окончен и хлопоты по службе заменяют усилия к просвещению» (11, 57 и 12, 306).
Что касается эпиграмм Пушкина против Карамзина, то поэт берет на себя ответственность лишь за одну из них и называет ее «острой и ничуть не обидной» (13, 286). По-видимому, речь идет об эпиграмме: «В его истории изящность, простота...». С. О. Шмидт считает «очень убедительными и изящными соображения В. Э. Вацуро, соотнесшего ... содержание эпиграммы с конкретным эпизодом в труде Карамзина из истории „государствования“ особо почитаемого им Ивана III, когда тот трем высокопоставленным лицам заменил смертную казнь торговою, т. е. наказание кнутом»6. Тогда эпиграмма, утверждает С. О. Шмидт, «теряет усматриваемый в ней столь широко обличительный смысл», и, как определил сам Пушкин в цитированном письме к Вяземскому «остра и ничуть не обидна» »7.
После смерти Карамзина, в письме к П. А. Вяземскому от 10 июля 1826 г. из Михайловского в Петербург Пушкин требует: «Напиши нам его жизнь, это будет 13-й том „Русской истории“; Карамзин принадлежит истории» (13, 286).
В оценках Пушкина Карамзин предстает не только как Колумб российской истории, но и как первооткрыватель во многих других областях культуры. В письме к А. Х. Бенкендорфу от 19 июля — 10 августа 1830 г. Пушкин отметил еще одну грань деятельности Карамзина: «Человек, имевший важное влияние на русское просвещение, посвятивший жизнь единственно на ученые труды, Карамзин первый показал гений торговых оборотов в литературе. Он и тут (как и во всем) был исключением из всего, что мы привыкли видеть у себя» (14, 253).
П. А. Вяземский считал, что «Пушкин едва ли не более всех других писателей родственно примыкает к Карамзину и является прямым и законным наследником его»8.
Как бы вступая в диалог с кн. Вяземским и размышляя о жизнестроительстве Карамзина и Пушкина, современный исследователь пишет: «Пушкин, действительно, во многом ориентировался на Карамзина, но не слишком удачно... Пушкину не удалось добиться доверия властей (а он стремился к этому), в то время как оппозиционеры упрекали его в конформизме. Он не сумел урегулировать своих денежных проблем, и, тяготясь зависимостью, вынужден был снова и снова просить деньги у двора. Его периодические издания и исторические труды не вызывали читательского отклика — штабеля нераспроданной „Истории Пугачевского бунта“ зрелищно оттеняют ненасытный спрос читателей на „Историю... “ Карамзина. Что до семейных невзгод, то они кончились гибелью поэта»9. А. Л. Зорин полагает, что жизнестроительный опыт Карамзина уникален для русской истории, но, по мнению А. С. Немзера, духовная победа Пушкина носила иной характер10. Действительно, Пушкину удалось в совершенной художественной форме, в величайших творениях воплотить то, что лишь было намечено и «недовоплощено» у Карамзина.
В творчестве Карамзина обозначилась включенность человека «своего времени» во время историческое и вселенское. В способности улавливать связь времен и отвечать им своей жизнью видел Карамзин высшую человеческую мудрость. Как продолжение этого через все творчество Пушкина проходит слово-образ «пора», выражающий специфическое соответствие внутреннего самоощущения человека его возрасту, его эпохе, космическим ритмам. Преемственность в сфере духа между Карамзиным и Пушкиным обнаруживается не только в представлениях о времени, но и о пространстве. Известные пушкинские слова о том, что «деревня наш кабинет», восходят, по-видимому, к фразе из статьи Карамзина «Отчего в России мало авторских талантов?»: «... надобно заглядывать в общество — непременно, по крайней мере в некоторые лета, но жить — в кабинете»11. С этой точки зрения Пушкин снова выступает прямым карамзинским наследником. Лирико-философское рассуждение Карамзина «О счастливейшем времени жизни» во многом предваряет пушкинскую жизненную философию.
Диалог с Карамзиным не был монотонным, порой возникал спор, и спор принципиальный, касавшийся и социальных, и политических, и эстетических сфер (так, например, «Деревня» Пушкина во всех этих смыслах звучит полемично по отношению к «Деревне» Карамзина), но в то же время вновь и вновь обнаруживается родство двух гениев русской литературы в сфере политического и нравственного идеала, в эстетических и философских исканиях. Развиваются и трансформируются карамзинские принципы в языке и стиле Пушкина, с Карамзиным связана типология характеров в пушкинском творчестве, представление о сложной противоречивости нравственной природы человека (о «странностях любви»12), сама концепция Истории13.
«Пушкин всегда любил и не мог не любить Карамзина. Всякий благородный русский должен любить Карамзина. Но Пушкин был более мудр, чем он...»14, — отмечал В. В. Розанов.
* * *
Испытав влияние Карамзина еще в детстве (отец писателя в Васильевке «пытался воплотить сентиментальный идеал жизни, воспетый Карамзиным»15), Гоголь впервые познакомился с его творениями в Нежинской гимназии высших наук, а в Петербурге «оказался в тесных дружеских отношениях не только с ближайшим окружением писателя, но и с его семьей»16.
На протяжении ряда лет Гоголь неоднократно обращался к «Истории государства Российского» и делал многочисленные выписки, сосредоточиваясь на процессе объединения русских земель.
В гоголевских «Выбранных местах...», там, где речь идет о должном устройстве российской жизни, о государе и помещиках, об «умении обходиться с людьми»17 прозвучали основные идеи Карамзина, высказанные им в «Письме сельского жителя» и в «Записке о древней и новой России». По словам Ю. М. Лотмана, Карамзин противопоставил бюрократии «наивную мысль о семейной, патриархальной природе управления в России. Утопизм этого представления очевиден. Однако оно сыграло в истории русской общественной мысли слишком серьезную роль, чтобы можно было ограничиться такой оценкой. Идея «непосредственной» отеческой власти противостояла европеизированному бюрократическому деспотизму — прямому потомку петровского «регулярного государства». Наиболее близкими продолжателями Карамзина были Гоголь и Л. Толстой»18.
Аналогии между «Письмом сельского жителя» Карамзина и письмом «Русский помещик» из «Выбранных мест...» поразительны, хотя у Гоголя, напротив, — письмо к сельскому жителю. «Завязка» во всех случаях одна и та же. «Главное то, что ты уже приехал в деревню и положил себе непременно быть помещиком; прочее все придет само собою»19, — пишет Гоголь, как бы прямо ориентируясь на Карамзина. Начало и конец «Русского помещика» соединены опять же восходящей к «Письму сельского жителя» и предваряющей толстовское «Утро помещика», мыслью: быть помещиком над своими крестьянами повелел тебе Бог, и он взыщет с тебя, если б ты променял свое званье на другое. «... Не служа доселе ревностно ни на каком поприще, сослужишь такую службу государю в званье помещика, какой не сослужит иной великочиновный человек. Что ни говори, но поставить 800 подданных, которые все, как один, и могут быть примером всем окружающим своей истинно примерною жизнью, — это дело не бездельное и служба истинно законная и великая» (VIII, 328). Однако в гоголевском тексте помещик более уподобляется проповеднику, который открывает пред паствой текст Святого Писания и объявляет им (мужикам) «всю правду», чтобы они, исправившись, могли, в свою очередь, и других учить «хорошему житию». Как бы взяв за образец обычаи, заведенные карамзинским «сельским жителем», Гоголь настаивает на непосредственное участии помещика во всех хозяйственных работах, проведении общих праздников трижды в год и т. д. (VIII, 324). Предваряя Л. Н. Толстого, Гоголь советует: «Возьми сам в руки топор или косу» (VIII, 325).
Заходит речь и о сельской школе. Подобно Карамзину, Гоголь отметает «вздорные» представления «европейских человеколюбцев» (у Карамзина — « иностранных филантропов«) и большие надежды возлагает на правила морали. Аналогичным образом появляется фигура деревенского священника как ближайшего помощника и собеседника. Но у Карамзина он обладает всевозможными познаниями в теологии, морали, физике, ботанике и медицине, у Гоголя же священник должен быть образован и воспитан самим помещиком, да и читают они лишь духовные книги. Автор «Выбранных мест...» важную роль отводит роли проповеди и подготовке к ней, которую нельзя просто так доверить священнику.
Должно вместе с ним читать Златоуста и отмечать нужные места для произнесения их перед народом. Большое значение придается исповеди.
Гоголевский дискурс, как и карамзинский, завершается процветанием и помещика, и крестьян, духовным родством между ними, чувством честно исполняемого долга.
«В духе Карамзина Гоголь оценивал самодержавие как «палладиум» России»20. Оба считали, что сердца государей в руках Провидения. Оба задумывались о чувстве страха как о силе, более всего способной управлять людьми. Размышляя о природе гоголевской религиозности, М. О. Гершензон писал, что С Богом Гоголя связывал только страх, а все сокровища его души принадлежали «не Богу, а народному благу»21, отечеству, России.
В наиболее существенных моментах художественная антропология Гоголя, по словам С. А. Гончарова, соотносится с религиозно-учительной темой «долга», «служения», «поприща»22. В гоголевской системе оппозиций («мертвые души» — «живые души») признак живой души — верность святому долгу, посвящение себя высокому служению. Так, деревня для писателя — не «храм уединенного размышления», но поприще деятельности для практического и нравственного благоустройства жизни.
Карамзин использовал усадебное уединение (в том же Остафьеве) для своих писательских трудов, имевших влияние на всю Россию. В жизни и деятельности обоих писателей произошло «переосмысление масштабов, основ, природы и роли самого искусства, поиск нового творчества, нового универсума сознания»23.
В статье «В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность» Гоголь точно назвал причину известного неприятия Карамзина как литератора рядом последующих русских писателей: наследие отделилось от личности и было растащено подражателями, которые «послужили жалкой карикатурой на него самого и довели как слог, так и мысли до сахарной приторности» (VIII, 385). В то же время сам Гоголь, преобразуя традиции сентиментализма, воспринял многие грани карамзинского нравственно-эстетического идеала.
Имя Карамзина постоянно встречается в гоголевской переписке. Он внимательно следил за историей создания и открытия памятника Карамзину в Симбирске. «Похвальное слово Карамзину...», произнесенное при открытии памятника М. П. Погодиным, вызвало одобрение Гоголя. Соглашаясь с ним (в письме к Н. М. Языкову от 23 апреля 1846 г.), Гоголь писал: «Карамзин представляет, точно, явление необыкновенное»24. Именно здесь дана характеристика Карамзина, позднее использованная Гоголем в статье «Карамзин» («Выбранные места из переписки с друзьями»). Эта характеристика не в меньшей степени, чем Карамзина, раскрывает самого Гоголя и выявляет то, что их объединяло: представление о высокой миссии писателя, о его достоинстве и независимости, но в первую очередь о любви ко благу как о наивысшем свойстве человеческой души.
В «Выбранных местах из переписки с друзьями» обращает на себя внимание, что среди названий глав встречаются имена собственные. Их только три. Первым расположен Жуковский как автор перевода «Одиссеи». Третьим — Иванов как «исторический живописец», и только одно имя дано без всяких уточнений и комментариев, без определений — Карамзин. Такое название главы — единственное во всей гоголевской книге. По всей видимости, глава «Карамзин» имеет ключевое значение в «Выбранных местах из переписки с друзьями». Карамзин, осуществлявший свое «доброе влияние» на всю Россию, в полной мере свершил, по мнению Гоголя, свой христианский и гражданский долг.
Приоритет нравственности перед литературой определяет гоголевское восприятие Карамзина, прежде всего как человека, живой души. Даже в погодинском «Похвальном слове...» он ценит прежде всего то, что в нем Карамзин «становится как живой перед глазами читателя» (VIII, 266).
В соответствии со своей системой ценностей, Гоголь видит в Карамзине учителя, дающего урок всем российским писателям, и карамзинская мысль, что «творец всегда изображается в творении и часто — против воли своей»25, у Гоголя преобразуется в идею о том, что автору с душой неопрятной, невоспитавшейся не дано сказать правды, ибо, опять же, по словам Карамзина, «дурной человек не может быть хорошим автором»26. Если для Гоголя, «роль художника как творца красоты и степень его свободы находятся в прямой зависимости от степени его нравственной и душевной чистоты»27, то в этом его убеждении первая роль принадлежит Карамзину.
В «Авторской исповеди» Гоголь, говоря о своем несходстве с Карамзиным, в то же время берет его в союзники, когда объясняет причины «выставления своей внутренней клети»: «Я поступил в этом случае так, как все те писатели, которые говорили, что было на душе. Если
бы и с Карамзиным случилась эта внутренняя история во время его писательства, он бы ее также выразил. Но Карамзин воспитался в юношестве. Он образовался уже как человек и гражданин, прежде чем выступил на поприще писателя. Со мной случилось иначе» (VIII, 444).
В духовном завещании, в предсмертных записках Гоголь призывает своих соотечественников: «Будьте не мертвые, а живые души»28.
Комментируя эти слова, исследователи, как правило, не упоминают Н. М. Карамзина. Между тем, путь к пониманию духовного завещания Гоголя не может проходить без уяснения гоголевского восприятия жизни и творчества Карамзина, живой души русской литературы.
В Карамзине Гоголь видел такого человека и писателя, который помог ему, Гоголю, «вырасти выше духом» (VIII, 219). Именно на него призывал Гоголь быть похожими своих духовных наследников. Такой памяти хотел Гоголь и для себя после смерти.
Таким образом, пушкинские оценки Карамзина более многогранны, многосторонни: «великий писатель» и «честный человек», «первый историк», «последний летописец», «гений торговых оборотов в литературе» и т. д. Гоголевская дана преимущественно с точки зрения выполнения Карамзиным его долга как писателя.
С этих же позиций Гоголь оценивает и Пушкина («Зачем, к чему была его поэзия? Какое новое направление мысленному миру дал Пушкин? Что сказал он нужное своему веку? Подействовал ли на него, если не спасительно, то разрушительно? ... Зачем он был дан миру и что доказал собою?») и определяет его миссию: «Пушкин был дан миру на то, чтобы доказать собою, что такое сам поэт, и ничего больше...» (VIII, 381).
Но оба сходятся в утверждении единства «великого писателя» и «честного человека», оба видят в Карамзине первооткрывателя.
Соглашаясь с В. В. Розановым, можно сказать: «Точки зрения Гоголя и Пушкина на все обстоятельства русские, на русского человека и характер его, можно, кажется, признать окончательно проверенными у всех умных русских людей»29.
Примечания
1. Розанов В. В. О Пушкине. Эссе и фрагменты. М., 2000. С. 134-135.
4. Карамзин Н. М. Соч.: В 2 т. Л., 1984. Т. 1. С. 585.
6. Шмидт С. О. Пушкин и Карамзин // Н. М. Карамзин. Юбилей 1991 года. Сб. научных трудов. С. 76.
8. Вяземский П. А. Эстетика и литературная критика. М., 1984. С. 320.
11. Карамзин Н. М. Соч.: В 2 т. Т. 2. С. 125.
12. «Странность любви, или Бессонница» — название стихотворения Карамзина 1793 г.
14. Розанов В. В. О Пушкине. Эссе и фрагменты. С. 269-270.
21. Гершензон М. О. Избранное. Т. 3. М., 2000. С. 479.
25. Карамзин Н. М. Соч.: В 2 т. Т. 2. С. 60.
28. Гоголь Н. В. Выбранные места из переписки с друзьями. М., 1990. С. 380.