Н. В. Гоголь и В. А. Жуковский: в поисках исповедального слова
Балакшина Ю. В. (Санкт-Петербург), к.ф.н., доцент РГПУ им. А. И. Герцена / 2010
А. С. Янушкевич в монографии «В мире Жуковского», выявляя сходство творческих поисков В. А. Жуковского и Н. В. Гоголя в 1840-е годы, упоминает о появлении «в творчестве обоих писателей книг-исповедей, где искусство получает значение „исповедания веры“»1. Речь идет о «Выбранных местах из переписки с друзьями» Гоголя и «Мыслях и замечаниях» Жуковского. Однако помимо названных книг в 1840-е годы в творчестве Гоголя и Жуковского появляются и другие тексты, исповедальная природа которых отчетливо сознается их авторами: это «Авторская исповедь»2 Гоголя с примыкающими к ней письмами и ряд исповедальных фрагментов в дневниках Жуковского. Характерно, что названные тексты появляются в 1846-1848 годах, в пору активного личного и эпистолярного общения двух писателей, и, скорее всего, являются результатом творческого и личного взаимовлияния.
В письме от 6 (18) февраля 1847 г. Жуковский сообщает Гоголю, что прочитал книгу «Выбранные места из переписки с друзьями» и обещает «писать к автору все, что придет в голову о его мыслях или по поводу его мыслей» в надежде, что «эта переписка может также составить книгу, которая, если подлинно будет в ней что-нибудь достойное общего внимания, может выйти вслед за первою и пробудит в головах русских также несколько добрых мыслей»3. Отвечая на это письмо 22 февраля (6 марта) 1847 г., Гоголь особенно радуется «благодатному замыслу» своего старшего собрата писать письма по поводу его писем: «Я думаю, что появление их в свет может быть теперь самым приличным и нужным у нас явлением, потому что после моей книги все как-то напряжено, все более или менее, как противники, так и защитники, находятся в положении неспокойном, а многие недоумевают просто, куды пристать, не умея согласить многих, по-видимому, противоположных вещей от той резкости, с какою они выражены. Появление твоих писем может теперь произвести благотворное и примиряющее действие» (XIII, 244). Однако семейные обстоятельства не позволяют Жуковскому приступить к исполнению своего замысла в марте 1847 года. Свои письма к Гоголю по поводу «Выбранных мест» («О смерти», «О молитве», «О поэте и современном его значении») он пишет только в конце 1847 — начале 1848 гг. Мы можем предположить, что Гоголь не захотел отказаться от мысли о книге, написанной по поводу «Выбранных мест» и способной произвести «благотворное и примиряющее действие», и решил сам воплотить замысел, предложенный, но отложенный Жуковским. По крайней мере, в письме к Плетневу от 29 мая (10 июня) 1847 г. он пишет о будущей «Авторской исповеди» как о «небольшой книжечке», которая «может выходом своим устремить внимание на перечтенье „Переписки с друзьями“ в исправленном и пополненном издании» (XIII, 320).
Около 10 июня 1847 г. н. ст. Гоголь приезжает во Франкфурт-на-Майне, где остается до середины июля, пребывая в постоянном общении с Жуковским4. Логично предположить, что одним из возможных предметов обсуждения двух писателей стала «Авторская исповедь», над которой Гоголь начал работать в Неаполе, а продолжил во Франкфурте. По поводу «Выбранных мест» Жуковский писал: «Если б вместо того, чтоб скакать в Неаполь, ты месяца два провел бы со мною во Франкфурте, мы бы все вместе пережевали, и книга бы была избавлена от многих пятен литературных и типографических, которых теперь с нее не снимешь»5. Если такое «пережевывание» «Авторской исповеди» действительно состоялось во Франкфурте, то по-видимому, результатом его стал отказ Гоголя от публикации созданного им текста. Манера публичного самораскрытия смутила Жуковского уже в «Выбранных местах из переписки с друзьями»: «Когда [вместо самого автора] явилась перед мною мертвая печатная книга <...> то много, мне прежде показавшееся столь привлекательно-оригинальным, представилось странным и неприличным»6. В «Авторской исповеди» снова имело место обнажение души в ее творческой ипостаси пред публикой, пред миром. Отказаться от попытки «оправдываться перед миром» настойчиво советовал Гоголю в письмах к нему и о. Матфей Константиновский. В результате 16 (28) августа 1847 года Гоголь сообщает Шевыреву: «Что касается до объяснений на мою книгу, то я решился дело это оставить. Покуда не съезжу в Иерусалим, не предприму ничего, а до того и другие от многого очнутся» (XIII, 372).
Гоголь отказывается от публикации книги, но не может отказаться от самого типа исповедального самовысказывания, сформировавшегося уже «Выбранных местах из переписки с друзьями». Как справедливо замечает Ю. В. Манн, «Гоголь <...> в „Выбранных местах...“ выставил „на вид свою личность“ и оттого был наказан; но парадокс в том, что и в смирении он не может не говорить в сокровенно личном тоне, обнажая глубины своей психики и ее противоречия»7. В январе 1848 г., оправляясь в путешествие в Иерусалим, Гоголь пишет письма Жуковскому и о. Матфею Константиновскому, явно используя написанный в мае — июне 1847 г. текст «Авторской исповеди». Обоих адресатов Гоголь уверяет, что исповедуется перед ними: «Так как теперь предстоит мне путешествие в Иерусалим, то хочу тебе исповедаться; кому же, как не тебе?» (XIV, 33) — сообщает он Жуковскому, а через два дня посылает о. Матфею «исповедь моего писательства» и «исповедь уже не в писательстве» (XIV, 41).
Безусловно, Гоголь воспринимает посещение Гроба Господня как таинство, к которому надо внутренне готовиться — примириться с ближними, облегчить душу исповедью. Отсюда целый ряд прощальных писем писателя с просьбами о прощении и молитве. Однако религиозными и нравственно-психологическими мотивами потребность Гоголя в исповедальном слове, нам кажется, не исчерпывается. Неслучайно письмо Жуковскому он заканчивает просьбой, свидетельствующей о творческом импульсе, толкающем его к созданию этого исповедального послания, и о готовности вновь обнажить перед публикой глубины своей души: «Если письмо это найдешь не без достоинст<ва>, то прибереги его. Его можно будет при втором издании „Переписки“ поставить впереди книги на место „Завещания“, имеющего выброситься, а заглавье дать ему: „Искусство есть примирение с жизнью“» (XIV, 39).
Изучение записных книжек Жуковского убеждает нас в том, что в 1846 г. он также пережил жизненную и творческую потребность в письменном оформлении исповедального слова и даже собирался опубликовать часть своих дневников. Комментаторы дневниковой прозы Жуковского указывают, что «своеобразной исповедью поэта»8 является его запись от 2 (14) октября 1846 г. в записной тетради, содержащей фрагменты писем и нравственно-философских размышлений. Исповедальный характер также носит запись под № 43 (первая) в составе «Мыслей и замечаний» Жуковского, помеченная датой «14 (16) апреля <1846 года>». Если октябрьские заметки имеют характер сугубо личный, не предназначенный для внешнего читателя9, то апрельская запись, вероятно, готовилась Жуковским к публикации. Об этом свидетельствуют как характер тетради, в которую записывались «Мысли и замечания» (текст вписан чернилами и снабжен планом; записи пронумерованы и помечены красным цветом10), так и тот факт, что названный фрагмент не зачеркнут, а скорее, отчеркнут на полях.
Рассмотрим одну из возможных причин обращения Гоголя и Жуковского к формам публичного самовысказывания.
М. М. Бахтин писал о «трагедии завершенности героя Гоголя», о доведении им «до предела специфики прозаического образа человека, образа-прозвища«11. Хотя это суждение требует большого количества оговорок, связанных со сложностью, внутренней антиномичностью некоторых гоголевских персонажей, на первый взгляд производящих впечатление пустых или мертвых душ12, для нас значимо предположение, что перед Гоголем в процессе работы над 2-м томом «Мертвых душ» «должна была встать проблема образа», заключенная в вопросе о том, как «вернуть человеку (герою) утраченное им имя»13.
Перед вопросом о новых принципах построения образа человека, в условиях исчерпанности опыта романтической поэтики, оказывается в 1840-е годы и Жуковский. И. А. Айзикова отмечает, что в прозе Жуковского 1830-40-х гг. «чрезвычайно актуализируется <...> проблема „внутреннего человека“ и в связи с этим личностный, субъективный, поэтический, лирический план его прозы»14. Особую группу в прозаическом наследии Жуковского 1830-х гг., по мнению исследователей, «занимают очень разнородные в жанровом отношении сочинения, в центре которых — изображение отдельной личности — реального исторического лица«15. Об особой заинтересованности Жуковского антропологической проблематикой свидетельствуют также его заметки о воспитании, статьи «О меланхолии в жизни и в поэзии», «О внутренней христианской жизни» и др.
Поиск новой художественной модели построения характера у Гоголя и Жуковского, как неоднократно бывало в литературе, начинается с анализа собственной душевной жизни: со «строгого взгляда«16 на свою прошедшую жизнь, с желания «рассмотреть построже самого себя» (VIII, 432). Рефлексия Жуковского имеет прямое отношение к церковной исповеди. Поэт выделяет в таинстве покаяния два акта: «один простой, естественный: обвинение самого себя пред естественным, но невидимым представителем Божиим17 — совестию»; другой — «таинственный, перед видимым представителем Божиим» — священником. В письменных текстах осуществляется первый из двух актов — «воззрение на самого себя» перед судом совести, позволяющее достигнуть «состояния покаяния». Самоанализ Гоголя в случае с «Авторской исповедью» отчасти спровоцирован внешними причинами: той безжалостной, подчас оскорбительной критикой, которая обрушилась не только на книгу «Выбранных мест...», но и на ее автора. Оказавшись во власти овнешняющих и завершающих его личность характеристик, Гоголь хочет освободиться от них, показать, что «душа человека — кладезь, не для всех доступный иногда...» (VIII, 466).
Однако оба писателя сразу же возводят свой личный опыт в статус универсального размышления о человеке, принципиально отказываясь от романтической исключительности. Жуковский исповедальный отрывок из «Мыслей и замечаний» начинает в третьем лице («Тому труднее, кто вообще шел по бесконечной дороге жизни...») и только после развернутой характеристики душевного состояния некоего третьего лица сознается: «Во всем этом я вижу самого себя«18. Гоголь настаивает на том, что в его книге «выступило внаружу» (VIII, 433) все, что таит в себе каждый человек, и на собственном примере дает развернутое описание открывшихся ему глубин человеческой души: «В ней (в книге — Ю. Б.) находится то же, что во всяком человеке; прежде всего желанье добра, создавшее самую книгу, которое живет у всякого человека, если только он почувствовал, что такое добро; сознанье искреннее своих недостатков и рядом с ним высокое мненье о своих достоинствах; желанье искреннее учиться самому и рядом с ним уверенность, что можешь научить многому и других; смиренье и рядом с ним гордость, и, может быть, гордость в самом смирении; упреки другим в том самом, на чем поскользнулся сам и за что достоин еще больших упреков» (VIII, 433).
Эта характеристика сочетает в себе просветительские представления о благой, желающей добра человеческой природе с христианским пониманием глубинной греховности человека, обнаруживающем гордость даже в смирение. В этой характеристике Гоголь, с одной стороны, открывает многослойность и текучесть душевной жизни человека, а с другой — свидетельствует о ее невместимости в наличествующие этические и языковые системы описания психологических процессов. Жуковский в личных дневниковых записях также «ловит» себя на внутренней текучести, которая понимается им как умственное и нравственное «беспамятство», невозможность быть чем-то, что ты ни есть в настоящую минуту, а потому неспособность «вовремя применить правило к действию, дабы противоборствовать их вредному влечению настоящей минуты«19. Однако язык описания душевной жизни, особенно в предназначавшихся к публикации отрывках, у Жуковского остается вполне традиционным. Здесь мы найдет и присущие рационалистической поэтике противопоставления добродетелей и пороков, деятельного добра и деятельного зла, ума и сердца; и типичную для эпохи романтизма бинарность душевной жизни: эгоизму, холодности, окаменелости души противостоит ее стремление ко Христу, вера в Спасителя. Для стиля Жуковского характерны также развернутые синтаксические конструкции, позволяющие описать внутреннее состояние человека в разветвленной сложности, но и в остановленной рефлексией статичности.
Усложнение модели человеческого характера в литературе XIX века традиционно связывают с «принципом осознанной социально-исторической обусловленности», который «с течением времени вносил все более глубокие изменения в структуру душевных противоречий«20. Гоголь и Жуковский также стремятся увидеть историю души в развитии, проследить, как задатки природы (натуры) трансформируются под влиянием воспитания и научения, как сменяют друг друга различные возрасты человеческой жизни (ребячество, молодость, взрослость). Однако особая заслуга двух христианских художников нам видится не в том, что они описали ту сферу человеческой жизни, которая наиболее детерминирована историческими, возрастными или бытовыми факторами, а в том, что они попытались «нащупать» сферу его личностной свободы, опираясь на свой опыт воплощения таланта и постижения Провидения.
Поэтический талант, бывший безусловной ценностью и гарантией избранности в эпоху романтизма, оказывается у Гоголя и Жуковского величиной относительной, сложно влияющей на внутреннюю жизнь человека и требующей он него личной ответственности. У Жуковского талант «не достоинство, а дар», который, хотя и дан человеку по воле Божьей, не перестает от этого быть «искусительным и опасным». На собственном опыте он убеждается в том, что талант поэтический, «не развитый наукою и трудом, не озаренный верою», оказывается губительным для деятельности сердца, подменяет «минутными вдохновениями» «постепенную, строгую деятельность души, стремящейся к добру«21, «сентиментальностью» — «святыню любви христианской«22. Гоголь приводит пример с известной французской писательницей, «больше всех других наделенной талантами», но приведшей к развращению европейского общества, и приходит к выводу, что талант требует собственного духовного устроения его обладателя, должен быть соединен с «душой, умеющей любить полною и глубокою любовью» (VIII, 467).
Талант, понятый не как природная или Божественная данность, а как заданность, как призвание, которое человек должен реализовать, предполагает «героическую борьбу за самоопределение изнутри» (Н. А. Бердяев), сопротивление любым видам овнешняющих воздействий. В тексте «Авторской исповеди» эта борьба выражается в группах пространных вопросов, без разрешения которых не мыслим для Гоголя дальнейший жизненный и творческий процесс: «Но на всяком шагу я был останавливаем вопросами: зачем? к чему это? что должен сказать собою такой-то характер? что должно выразить собою такое-то явление? Спрашивается: что нужно делать, когда приходят такие вопросы? Прогонять их?» (VIII, 440).
Другим важнейшим элементом вновь выстраиваемой концепции личности и, следовательно, неотъемлемой частью художественного образа человека у Гоголя и Жуковского становится «диалог с Провидением». Для Жуковского путь выстраивания себя невозможен без помощи Бога и даже еще определеннее — без того, чтобы «совершенно все: и себя самого, и всякое земное попечение предать живому Спасителю«23. Но поэт осознает, что опыт веры непросто входит в душу современного человека. В описании своей духовной жизни он намечает те проблемы, раздумья о которых породят развернутые конфликты романов Ф. М. Достоевского: путь к обретению веры через «убеждения ума»; пробуждение души к вере через преступление; вопрос об оправдании благости Промысла в ситуации страданий ребенка (фрагмент № 33 «Мыслей и замечаний» Жуковского) и т. д.
У Гоголя в «Авторской исповеди» выявление логики действия Промысла Божьего в его судьбе становится внутренней пружиной развития всего текста. Сама идея «изложить всю повесть моего авторства» (VIII, 438) рождается из стремления Гоголя доказать читателю, что он «не умничал сам от себя», не «переменял поприще», но в его судьбе «следует признать участие того, кто располагает миром не всегда сообразно тому, как нам хочется, и с которым трудно бороться человеку» (VIII, 438).
Аллюзия к Библии (к эпизоду борьбы патриарха Иакова с Богом), легко распознаваемая в процитированном гоголевском тексте, далеко не единственная на страницах «Авторской исповеди». Прояснение Гоголем логики собственного жизненного пути происходит благодаря скрытым и явным отсылкам к судьбам таких библейских персонажей, как псалмопевец Давид, невинный страдалец Иов, богоизбранный пророк Моисея и т. д. Эти отсылки становятся устойчивым приемом, позволяющим увидеть сквозь призму частной жизни писателя «притчу» о духовном пути человека, прозревающего и реализующего Божий замысел о себе24.
Еще один прием, часто используемый Гоголем на страницах «Авторской исповеди», — описание усиливающегося действия Божественных сил, распознаваемого писателем в своей судьбе, которое в сочетании с конструкциями «я думал», «я считал», «я чувствовал» становится выражением человеческих усилий по постижению Божественной энергии. То, что в начале «Авторской исповеди» кажется читателю следствием спонтанных душевных движений, особенностей психофизического типа писателя, случайных встреч, постепенно обнаруживает свой целостный внутренний замысел, определяющий как внешнюю, так и внутреннюю жизнь пишущего, в первую очередь — его творчество.
В заключении вернемся к двум исповедальным письмам Гоголя от января 1848 г., представляющим собой своеобразный пересказ «Авторской исповеди», адресованный Жуковскому и о. Матфею. В первом из них речь идет «святыне искусства», обладающего божественно-примиряющей силой, являющегося «главным и первым» в жизни писателя (XIV, 34). Во втором — «о долге и обязанности службы» (XIV, 39), которую Гоголь должен сослужить своему отечеству и о необоснованности притязаний на приближение к небу. Письма написаны с разницей в два дня, и дело здесь не только в том, что Гоголь ориентировался на своих столь не похожих друг на друга адресатов. В колебаниях смысловой амплитуды исповедального слова нам видится диалектика внутреннего выбора писателя: что более оправдано в очах Божиих — искусство, вносящее в душу порядок и согласие, изливающее на сердце «елей всепрощающей любви к брату» (XIV, 37), или смиренное послушание Божественному промыслу, аскетическое самовоспитание вплоть до отказа от писательства. Попытка Гоголя примирить и соединить эти пути не была тщетной. Она дала мощный импульс как русской литературе, активно осваивавшей во второй половине XIX века экзистенциально-личностный подход к человеку, так и русской религиозной философии, соединившей традицию новоевропейской культуры с глубинной христианской проблематикой.
Примечания
1. Янушкевич А. С. В мире Жуковского. М., 2006. С. 302.
3. Переписка Н. В. Гоголя: В 2-х т. Т. 1. М., 1988. С. 200-201.
4. Манн Ю. В. Гоголь. Завершение пути: 1845-1852. М., 2009. С. 81.
5. Переписка Н. В. Гоголя: В 2-х т. Т. 1. М., 1988. С. 201.
7. Манн Ю. В. Указ. соч. С. 117.
8. Жуковский В. А. Указ. соч. Т. 14. С. 549.
13. Бахтин М. М. Указ. соч. С. 246.
14. Айзикова И. А. Жанрово-стилистическая система прозы В. А. Жуковского. Томск, 2004. С. 300.
16. Жуковский В. А. Указ. соч. Т. 14. С. 287.