Гоголь, Сенковский, Поль де Кок

Кривонос В. Ш. (Самара), доктор филологических наук, профессор Поволжской государственной социально-гуманитарной академии, профессор Самарской государственной областной академии (Наяновой) / 2013

Речь пойдет об одной литературно-критической мистификации 30-х годов XIX века, целью которой было ввести в заблуждение читателей относительно характера дарования Гоголя и его места в русской литературе. Суть мистификации заключалась не в том, чтобы приписать Гоголю не им сочиненные произведения, а в создании дефектного образа писателя, легко проецировавшегося бы читателями, позволившими себя обмануть, на знакомый им образец. В качестве такого образца, что показательно для складывавшейся литературной ситуации, предлагалась фигура Поль де Кока, французского беллетриста, переводные романы которого, пользовавшиеся у определенной категории читателей «совершенно неслыханным успехом», способствовали развитию массовой литературы в России: «Заведомо воспринимаемый просвещенной аудиторией как феномен массового чтива, Поль де Кок-романист в то же время становится существенным оценочным эталоном...»1

Автором мистификации выступил Сенковский, фельетонами, статьями и повестями, ориентированными как раз на запросы и вкусы любителей подобного чтива, утверждавший и подтверждавший репутацию «признанного шутника и остроумца»2. Практикуемые им полемические и нарративные приемы соответствовали представлению автора о «духе сатиры», современным воплощением которого должны были явиться его собственные сочинения, о чем он известил читателей в программной статье «Незнакомка», написанной от лица «книги», самой «Сатиры», и опубликованной впервые в альманахе А. Ф. Смирдина «Новоселье» (1833): «...дух резвый, веселый, игривый, насмешливый, с розовыми крыльями, с змеиным жалом, с язвительною улыбкою, злой как чорт, легкий как бабочка, полезный как яд в сильных болезненных припадках»3.

Обозначенные приемы были рассчитаны на активизацию восприятия всех тех, кого Сенковский в «Фантастических путешествиях Барона Брамбеуса» («Осенняя скука») иронически именует «храбрые читатели всего печатного» (Сенковский, II, 4). Именно они составляли и пополняли его собственную аудиторию, которую он, приспосабливаясь к ней, одновременно формировал, воспитывал и направлял. Как замечал один из авторов «Библиотеки для чтения», делясь наблюдениями над просвещением провинций «в наше время»: «Тот, кто года за три знал только бутылку, карты и собак, теперь читает книжку, и вы уже найдете у него полку с книгами! Когда я говорю — читает, это значит, что он только учится читать»4.

Происходивший в 30-е годы «процесс „первичной“ демократизации читательской массы» носил, как было показано в специальных исследованиях, «чисто количественный характер»: воспринимаясь «как мощная законодательная сила», определявшая своими «невысокими культурными запросами» книжно-журнальную политику, а массовый читатель, что было очевидно и для издателей, и для манипулировавших его вкусами литераторов, отличался «низким культурным уровнем»5. Поскольку читать он только учился, то готов был принимать критические суждения и оценки своего кумира за истину в последней инстанции.

Используя различные литературные маски, включая принесшую ему наибольшую известность маску Барона Брамбеуса, остроумца и ниспровергателя авторитетов, Сенковский вместе с тем дистанцировался от них посредством насмешки и иронии над читателем6, которого он взялся просвещать и развлекать. Не чуждался он при этом и самоиронии, подчеркивавшей роль игрового начала в его отношениях с количественно растущей аудиторией: «Надобно знать, что я человек ужасный, когда примусь философствовать. И конца не видать моим глубоким мыслям» (Сенковский, II, 364).

Уподобление Гоголя Поль де Коку не было со стороны Сенковского всего лишь шуткой или проявлением остроумия, но заключало в себе продуманную и по-своему глубокую мысль, продиктованную задачами его литературно-журнальной стратегии: место в литературе, на которое мог бы претендовать замеченный читателями и отмеченный критикой автор «Вечеров на хуторе близ Диканьки», уже занято французским беллетристом; ему суждено быть лишь копией оригинала: «Судя по роду его таланта, это малороссийский Поль де Кок. Не должно думать, чтобы в этом сравнении заключалась малейшая укоризна: искренняя и заслуженная похвала» (БдЧ 1834, 3-I, 31).

Сомнительность этой похвалы станет очевидной, если посмотреть, какие впечатления вынес автор-путешественник в «Фантастических путешествиях Барона Брамбеуса» («Поэтическое путешествие по белу свету»), познакомившись с красотами Малороссии: «Теперь я постигаю поэзию грязи, которую малороссияне так страстно любят переносить в свои романы. Если когда-либо ворочусь в Петербург, то сочиню роман в стихах, то есть поэму, в которой напишу грязью величественную картину моего странствования и моих ощущений» (Сенковский, II, 34).

Малороссияне, сочиняя наполненные экзотической грязью романы7, следуют, по Сенковскому, повествовательным нормам, установленным новой французской литературой, современное состояние которой выразительно обрисовал в «Большом выходе у Сатаны» (1832) Точкосостав, великий черт словесности: «Проза сделалась помойною ямой: она толкует только о крови, грязи, разбоях, палачах, муках, изувечениях, чахотках, уродах; она представляет нищету со всею ее отвратительностью, разврат со всею его прелестью, преступление со всею его мерзостью, со всею наготою, соблазн и ужас со всеми подробностями» (Сенковский, I, 421-422).

В массовом ее изводе литературу эту репрезентирует в повести Жюль Жанен, чей новый роман, рекомендованный для прочтения Сатане, есть «произведение самое адское» (Сенковский, I, 422). В качестве автора переводных «сатанинских романов и паяснических фельетонов»8 он пользовался у массового читателя популярностью не меньшей, чем Поль де Кок, с которым его помещали обычно в одном ряду: его именем «пестрели все журналы и газеты 30-х годов»9. Ср.: «В прошедшем году у нас переведены фантазии Жюль Жанена, три новые романа Поль де Кока и пр. и пр. Романисты отличаются игривою живостию слога, нередко блестящего, цветущего, увлекательного, но испещренного странными мыслями, странными оборотами, картинами, позорящими вкус, и к стыду рассудка и своего дарования щеголяют безнравственностию»10.

Понятно, почему лишь копией оригинала делает Гоголя, по логике Сенковского, не только способность предложить читателям развлекательное чтение, к которому они были приучены французской беллетристикой, но и специфическая предметно-тематическая сфера, к изображению которой тяготеет и малороссийский Поль де Кок: «Главный недостаток творений Поль де Кока — это выбор предметов повести, которые всегда почти у него грязны и взяты из дурного общества. Этот недостаток г. Панько-Рудый разделяет с ним в полной мере» (БдЧ 1834, 3-I, 32).

Итак, читателю предлагалась убедительная для него аналогия, которую Сенковский, последовательно ее отстаивая, разъяснял и комментировал по мере появления новых гоголевских произведений, «Арабесок» и «Миргорода», тоже не оставшихся без искренней и заслуженной похвалы: «Некоторые из страниц его в шуточном роде непритворно смешны и развеселят самого угрюмого человека» (БдЧ 1835, 9-VI, 13-14). Перемежая похвалы, ограничивавшие писательское дарование Гоголя шуточным родом, с перечислением характерных для последователя Поль де Кока недостатков, Сенковский стремился закрепить за Гоголем и сделать устойчивым для читательского мнения реноме сочинителя строго определенного типа: «Малороссийская повесть — настоящая его сфера. Эти два тома читаются легко и приятно» (БдЧ 1835, 9-VI, 30).

В рецензии на второе издание «Вечеров на хуторе близ Диканьки» критик, демонстрируя издевательски снисходительное отношение к отмеченным им недостаткам повестей, сравнивает и сопоставляет не только сочинения, но и публики Поль де Кока и Гоголя: «Публика г. Гоголя „утирает нос полою своего балахона“ и жестоко пахнет дегтем, и все его повести или, правильнее, сказки, имеют одинаковую физиогномию. Литература эта, конечно, не высока: эта публика еще одной ступенью ниже знаменитой публики Поль де Коковой, однако ж книга читается с большим удовольствием, потому что она писана слогом плавным, приятным, исполненным непринужденной веселости, для которой часто прощаешь автору неправильность языка и грамматические ошибки» (БдЧ 1836, 15-VI, 3).

Поль де Кок взят Сенковским как имя нарицательное, обозначающее тип писателя, чьи произведения отличаются фривольностью описаний и откровенным натурализмом рисуемых картин, рассчитанных, что замечал не один лишь редактор «Библиотеки для чтения», преимущественно на любителей «неблагопристойных сочинений» (Белинский, I, 250). И если одним читателям они доставляли большое удовольствие, то у других, как, например, у героя рассказа Достоевского «Чужая жена и муж под кроватью» (1848), вызывали ощущение морального шока: «...вот — выдумали, что Поль де Кок легкого содержания, а вся беда от Поль де Кока-то-с... вот!..»11

Солидаризируясь с первой группой читателей, Сенковский с ними себя, однако, не идентифицировал; он одновременно и отстранялся от вкусовых пристрастий публики Поль де Кока, и признавал за ней право на чтение книг, отвечающих именно ее потребностям. Что же касается сочинений малороссийского Поль де Кока, то Сенковский поступил с ними точно так же, как и «с множеством всякого рода пустых книг», «разбором» которых в своем журнале преимущественно и «занимался»: как писал Гоголя в статье «О движении журнальной литературы в 1835 и 1836 году», он «над ними шутил, трунил и показывал то остроумие, которое так нравится некоторым читателям» (VIII, 160).

Это капризное остроумие, предметом которого становились и сами читатели, придавало опытам Сенковского характер литературного шутовства, но вряд ли верно заключение, что «его критика была просто ерничеством, балагурством»12. Присущая текстам Сенковского «фельетонная занимательность»13, будучи важнейшей приметой его литературного стиля, обнажала и такое его писательское свойство, которое гоголевский герой обозначил формулой «легкость необыкновенная в мыслях», а следом утвердительно ответил на вопрос Анны Андреевны: «Скажите, так это вы были Брамбеус?» (IV, 49).

Такого же рода необыкновенная легкость, порождавшая иллюзию самопроизвольности и спонтанности высказываемых мнений и выставляемых оценок, характеризует не просто стиль, но то, что можно было бы назвать мыслями Сенковского. Потому его литературные приговоры и отличались какой-то странной несерьезностью, а полемические выпады и выходки, вроде уподобления Гоголя Поль де Коку, призваны были еще и развлечь, позабавить и развеселить собственную публику, также зачитывавшуюся произведениями французского автора: «Поль де Кока все читают, но, из приличия, никто не признается, что читал его. Есть вещи, о которых нет никакой надобности говорить! Следственно, и я не признаюсь, что читал Поль де Кока вообще и Девушки в семнадцать лет в особенности, но могу признаться в том, что ужасно скучал полтора часа по случаю этой книжонки» (БдЧ 1838, 30-VI, 31)

Сенковский, что примечательно, и себя включает, хоть и со знаменательной оговоркой (читал, проявив свойственную человеку слабость, но «ужасно скучал», понимая истинную цену «книжонки»), в число читателей Поль де Кока и вообще предельно расширяет самый круг этих читателей: в него входят «все». Впрочем, лукавое признание обличителя читательских нравов было всего лишь констатацией существующего порядка вещей и на статус открытия не претендовало. В посвященном Поль де Коку биографическом очерке, выпущенном в 1842 году, Некрасов, только входивший тогда в литературу, чутко уловил и зарегистрировал сложившееся в читательской среде отношение к массовой словесности: «Журналы наши прокричали Поль де Кока безнравственным, тривиальным, грязным; они иногда отказывались говорить об его произведениях, опасаясь обвинения в дурном тоне. И вот мы начали припрятывать романы Поль де Кока с своих кабинетных столов или закладывать их под спуд, под романы Дюма, Сю Сулье, Жорж Занд и тому подобных господ и госпож. Мы доставали их оттуда только украдкой, читали втихомолку, втихомолку смеялись, наслаждались и поучались, объявляя решительно, что не читаем и презираем Поль де Кока»14.

Массовая литература, обращенная «к предельно широкой, неспециализированной аудитории современников», именно в эту эпоху приобретает черты особого социального феномена, отличного от литературы высокой, элитарной, поскольку выходит «на свободный рынок со всей его изменчивой игрой разнообразных интересов, запросов и оценок»15. При этом существенно менялось самое представление «о функции литературы, траекториях обращения словесности в обществе»16.

Редактор «Библиотеки для чтения» принимал в расчет происходившие перемены и потому изобретал такие критерии оценки массовой словесности, которые оправдывали бы его собственную деятельность литератора и журналиста, что он и отразил в рецензии на повесть одного из популярных в читательской среде беллетристов: «Книгопродавцы говорят: славный писатель! Критики не совсем согласны с книгопродавцами, но критики не правы: славные писатели собственно только те, чьи книги охотно раскупаются публикою, потому что они очевидно приносят удовольствие читателям своими сочинениями назло всем критикам» (БдЧ 1838, 28-VI, 52).

К числу славных рецензент относит и куда более известных писателей, не входивших, однако, в круг творцов высокой литературы, например, Булгарина, чья аудитория была вполне соизмерима с аудиторией Поль де Кока, поскольку произведения плодовитого автора «Ивана Ивановича Выжигина» тоже читали «все»: «Кто не читает того, что напишет Ф. В. Булгарин! Одни, — самая большая часть, — читают для того, чтобы приятно провесть время, другие — самая меньшая, — для того, чтобы браниться, тоже весьма приятное препровождение времени. Таким образом г. Булгарин имеет всех своими читателями» (БдЧ 1837, 20-VI, 46)

О чем ведет речь Сенковский? Отнюдь не о тривиальности художественных решений, стереотипности сюжетных ходов и шаблонности приемов повествования как устойчивых приметах текущей словесности, над образчиками которой он так любил посмеяться или поиздеваться. А о количестве читателей и о раскупаемости произведений как важнейших факторах, определяющих место и функционирование литературы в современном обществе; массовая словесность, будучи составной ее частью и располагаясь в самом «низу» ценностной иерархии, противостояла словесности высокой, «состоящей из уникальных произведений, лишь с известным трудом поддающихся классификационной унификации»17.

Белинский, без всякого пиетета относившийся к Поль де Коку и к писателям из одного с ним ряда, включил в этот ряд и Барона Брамбеуса, одновременно разрушая другую параллель, преследовавшую цель негативной унификации; таков был его сильный полемический ход в борьбе за писательскую репутацию Гоголя: «Г-н Гоголь был ими пожалован в Поль де Коки, ими, которые сами есть истинные Поль де Коки!..» (Белинский, I, 250). В рецензии 1840 года на роман Поль де Кока «Прекрасный молодой человек» Белинский попытался объяснить, почему именно сочинения Барона Брамбеуса являются русской копией французского оригинала: «Характером своего таланта он очень напоминает русского Барона Брамбеуса. Это сходство особенно поразительно в описании смешных, т. е. „забавных“ положений известного рода...» (Белинский, IV, 54-55).

Между тем с выходом «Мертвых душ» полемика вокруг параллели ‘Гоголь — Поль де Кок’ предельно обострилась и приняла новый характер. Если Н. Полевой, огрубляя и упрощая содержание эстетически чуждого ему произведения, отдает предпочтение Поль де Коку, который хоть и «шутит, грязно шутит, зато он и не добивается ни в учители, ни в гении»18, то Сенковский уже в первоначальной редакции отзыва на поэму Гоголя вообще отказывает ей в художественной уникальности: это «нечистоплотный роман в пошлом роде Поль де Кока»19. В опубликованной статье, сочетающей в себе жанры рецензии и фельетона, критик и его воображаемый читатель (литературные маски Сенковского), имитируя обсуждение «Мертвых душ», соглашаются с тем, что герои Поль де Кока «не такие сплошные подлецы и глупцы», как герои Гоголя, а «только смешные оригиналы»: «При всей испорченности воображения, при всей неблагопристойности сцен, направление романа у Поль де Кока большею частью бывает нравственное» (БдЧ 1842, 53-VI, 51).

Уничтожая в процессе обсуждения все сколько-нибудь существенные для Гоголя смыслы (от жанрового наименования до изображения героев и авторских лирических отступлений), критик переводит поэму, используя типичный для дискредитации высокой словесности прием, в систему представлений о массовой литературе, традиционно обвинявшейся «в эстетической низкопробности и шаблонности, порче читательского вкуса»20.

Отвечая читателю, почему Поль де Кок не пускается «в эти смешные риторические тирады о своем литературном величии», критик приводит аргументы, выгодно оттеняющие литературное поведение французского романиста: «Поль де Кок живет в старинной, огромной и опытной литературе, видит все ничтожество дел текучей словесности, всю суетность славы, добываемой второстепенными талантами, трудящимися в „низком и ничтожном роде“, и он знает свое место в чине писателей» (БдЧ 1842, 53-VI, 52).

Гоголю, также отнесенному к второстепенным талантам, что подчеркивает проводимая аналогия, отводится, как и Поль де Коку, соответствующее место в писательской иерархии; разбираемая поэма, отраженная в сознании критика, является произведением «низкого и ничтожного рода», чего ее автор, учитывая состояние литературы, в которой он трудится, просто не способен понять и усвоить.

Причиной необыкновенной популярности Поль де Кока, как заключает читатель, служит отношение к нему в читательской среде, объединяющей всех, кто эстетической и нравственной взыскательностью не отличается, а потому способен оказать подобный прием и творению Гоголя: «Посмотрите, с какою жадностью пожирают эту литературскую нечистоту все классы читателей! каким лирическим смехом сопровождается это чтение в кухнях и передних! какое любопытство возбуждают эти соблазнительные сцены в молодой скромной женщине и в старом незастенчивом философе! От мелочной лавки до ученого кабинета, от лакейской до будуара, поискав хорошенько, везде найдете творения Поль де Кока, везде их ждут, читают, хоть и прячутся с ними. „Похождениям Чичикова“ я предсказываю такой же успех» (БдЧ 1842, 53-VI, 53).

Прогнозируемый успех поэмы, которая оценивается по меркам массовой литературы, уравнивает ее с творениями Поль де Кока и в смысле предполагаемого отношения читателей разных классов к общедоступному чтиву. Подобное отношение, как следует из статьи, и служит критерием высказанной в ней оценки произведения Гоголя, а также основанием видеть в нем русского (не малороссийского, учитывая предметно-тематический состав «Мертвых душ») Поль де Кока.

Белинский быстро откликнулся на неприятный для писательского имени Гоголя отзыв полемической статьей «Литературный разговор, подслушанный в книжной лавке», в очередной раз переадресовав Сенковскому полюбившуюся тому аналогию: имя писателя, «во многом походящего на Поль де Кока» и сопоставимого с ним «со стороны цинизма», никак не Гоголь, а «Барон Брамбеус» (Белинский, VI, 361).

А в статье «Русская литература в 1843 году» Белинский перевел разговор о литературной репутации Гоголя в другой контекст, где писатель выступает символической персонализацией читательских вкусов, интересов и предпочтений; настойчивое уподобление Поль де Коку, как выяснилось, хоть и оказалось чревато для автора «Мертвых душ» определенными репутационными потерями, но не смогло скрыть истинные размеры его писательского дарования: «...публика, равно как и литераторы, разделилась на две стороны, из которых одна, преусердно читая Гоголя, уверилась, что имеет в нем русского Поль де Кока, которого можно читать, но под рукою, не всем признаваясь в этом; другая увидела в нем великого поэта, открывшего новый, неизвестный доселе мир творчества» (Белинский, VIII, 80).

Мистификация Сенковского, если судить по разделению публики, удалась и не удалась: образ Гоголя-русского Поль де Кока зажил собственной жизнью, отделившись от своего создателя, но также и от того реального Гоголя, который не имел с этим образом ничего общего. Сам Гоголь еще раз вспомнит о своем французском собрате по цеху, когда, принявшись за второй том «Мертвых душ», столкнется с просьбами ускорить работу над его завершением; он так ответит Н. Я. Прокоповичу в письме от 28 мая <н. ст.> 1843 года, в котором нельзя не заметить косвенной отсылки к статье Сенковского и не почувствовать явного раздражения, вызванного известной параллелью: «Чем же я виноват, что у публики глупа голова и что в глазах ее я то же самое, что Поль де Кок. Поль де Кок пишет по роману в год, так почему же и мне тоже не написать, ведь это тоже, мол, роман, а только для шутки названо поэмою» (XII, 188).

Между тем Гоголь, даже если оставить в стороне усилия Сенковского по дискредитации его имени, действительно словно раздвоился в глазах читателей-современников. Так, «Мертвые души», прочитанные «всей толпой читателей» (VIII, 287), но адекватно понятые читателями образованными и эстетически подготовленными, продемонстрировали — с точки зрения функционирования в системе текстов и в культурном сознании — свою принадлежность и к массовой, и к высокой литературе, почему и были восприняты «в двойном свете»21. В двойном свете — благодаря парадоксам массовой литературы, присвоившей себе гоголевские произведения без согласия на то их творца — стала восприниматься и фигура самого Гоголя, неожиданно для себя представшего перед частью публики в парадоксальной роли собственного двойника.

Может, именно это обнаруженное им и тяготившее его двойничество, связанное с разделением публики и самой литературы, и побуждало Гоголя, замыслившего продолжение поэмы, «принимать в соображение не наслаждение каких-нибудь любителей искусств и литературы, но всех читателей, для которых писались Мертвые души» (VIII, 298)?

Примечания

1. Чекалов К. А. [Отчет по проекту] Переводная беллетристика как массовая литература. XVIII–XIX века. М., 2009. С. 4. URL: http://www.oifn-program.ru/files/otchety/napr3/chekalov.pdf (дата обращения 05.01.2013).

2. Каверин В. А. Барон Брамбеус. История О. Сенковского, журналиста, редактора «Библиотеки для чтения». М., 1966. С. 206.

3. Сенковский О. И. Собр. соч. Сенковского (Барона Брамбеуса): В 9 т. СПб., 1858. Т. I. С. 359. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте с указанием автора, тома римскими и страниц арабскими цифрами.

4. Библиотека для чтения. 1836. Т. 19. Отд. I. С. 49. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте с указанием сокращенного наименования журнала (БдЧ), года, номера тома арабскими и (через дефис) отделения римскими цифрами, страниц — арабскими цифрами.

5. Черняева Т. Г. К проблеме читателя в русской журналистике середины 1830-х годов // Художественное творчество и литературный процесс. Вып. 2. Томск, 1979. С. 4.

6. В рецензии на книгу M. Frasier «Romantic Encounters: Writers, Readers and the „Library for Reading“» (Stanford, 2007) А. И. Рейтблат, обратив внимание на «попытку показать, что и читатели Сенковского — в значительной мере продукт воображения», выделяет вывод исследователя: «Читатель и акт чтения подаются им с большой иронией» (Рейтблат А. Литературный рынок как продукт воображения: О. И. Сенковский и его журнал // НЛО. 2009. № 99). URL: http://magazines.russ.ru/nlo/2009/99/re31.html/ (дата обращения 03.12.2012).

7. Сенковский имеет в виду, что было отмечено комментаторами (Сенковский О. И. Сочинения Барона Брамбеуса. М., 1989. С. 478), упоминаемую в «Поэтическом путешествии...» «Монастырку», роман Антония Погорельского (А. А. Перовского), запомнившийся автору-путешественику описанием «арбузов, блох и клопов» (Сенковский, II, 33), а также, вероятно, произведения В. Т. Нарежного, «предтечи Гоголя», по определению И. А. Гончарова, в русской литературе (см.: Манн Ю. В. У истоков русского романа // Манн Ю. В. Диалектика художественного образа. М., 1987. С. 36-37), написанные, как и «Монастырка», на украинском материале.

8. Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: В 13 т. М., 1955. Т. VI. С. 521. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте с указанием автора, тома римскими и страниц арабскими цифрами.

9. Виноградов В. В. Избр. труды. Поэтика русской литературы. М., 1976. С. 78.

10. Журнал Министерства народного просвещения. 1835. Ч. 7. Отд. VI. С. 379-380.

11. Достоевский Ф. М. Чужая жена и муж под кроватью (Происшествие необыкновенное) // Достоевский Ф. М. Собр. соч.: В 15 т. Л., 1988. Т. 2. С. 92.

12. Дергачева Н. О. И. Сенковский и Барон Брамбеус: архитектоника литературной маски писателя // Зеленая лампа. 2004. № 1. URL: http://lamp.semiotics.ru/brambeus.htm (дата обращения 04.12.2012).

13. Фомичева В. Театральность в творчестве О. И. Сенковского. Jyvaskyla, 2001. С. 93.

14. Некрасов Н. А. Поль де Кок. Биографический очерк // Некрасов Н. А. Полн. собр. соч. и писем: В 15 т. Л., 1989. Т. XI. Кн. 1. URL: http://az.lib.ru/n/nekrasow_n_a/text_1842_pol_de_cock.shtml (дата обращения 14.12.2012).

15. Гудков Л., Дубин Б., Страда В. Массовая литература как социальный феномен // Гудков, Л., Дубин, В., Страда, В. Литература и общество: введение в социологию литературы. М., 1998. URL: http://www.iek.edu.ru/publish/pusl5.htm (дата обращения 03.12.2012).

16. Дубин Б. Интеллектуальные группы и символические формы. Очерки социологии современной культуры. М., 2004. С. 26.

17. Лотман Ю. М. О содержании и структуре понятия «художественная литература» // Лотман Ю. М. Избр. статьи: В 3 т. Таллинн, 1992. Т. I. С. 209.

18. Полевой Н. А., Полевой К. А. Литературная критика. Статьи и рецензии. 1825-1842. Л., 1990. С. 354.

19. Сенковский О. И. <Рукописная редакция статьи о «Мертвых душах»> // Гоголь: Материалы и исследования: В 2 т. Л., 1936. Т. 1. С. 227-228.

20. Дубин Б. Указ. соч. С. 27.

21. Лотман Ю. М. Массовая литература как историко-культурная проблема // Лотман Ю. М. Указ. соч. Т. III. С. 382.

Яндекс.Метрика