Литературный контекст 1840-х годов в подтексте «Мертвых душ»: Тентетников и его окружение — возможные прообразы и прототипы
Кораблев А. А. (Донецк, Украина), доктор филологических наук, профессор, зав. кафедрой теории литературы и художественной культуры Донецкого национального университета / 2013
Мы уже знаем, что в первом томе говорится о самых известных лицах государства российского1. Наверное, то же ожидает читателя и во втором томе...
Первый, с кем встречается герой и знакомится читатель, — Тентетников Андрей Иванович, помещик, 33 или 32 лет, не женат. Мнения соседей о нем разные — от «естественнейший скотина!» до «А вот я завтра же к нему за недоимкой!». Мнение повествователя: «коптитель неба» (VII, 9), один из тех, кого называют «увальнями, лежебоками, байбаками» (VII, 11). Мнение же читателя хоть и обусловлено, но не ограничено этими суждениями, он волен иметь собственное мнение, однако посмотрим, как искусно Гоголь управляет его своеволием, настраивая на внимательное, пристальное прочтение.
Описывая быт и бытие Тентетникова, автор вызывает у читателя неотчетливые, но явно не случайные литературные ассоциации. Не случайные потому, что взаимосвязанные, и потому, что пушкинские. Для читателя, который так же внимательно, ассоциативно прочитывал первый том, это не безотчетная литературная игра, на что поздний Гоголь и не стал бы тратиться, а продолжение авторской тайнописи и, в частности, тайной полемики с Пушкиным.
* * *
День начинается у Тентетникова «очень поздно» — по-онегински. Между чаем и обедом он сочиняет трактат о России, и тоже по-онегински — пока что это занятие «ограничивалось одним обдумыванием» («ничего / Не вышло из пера его»2). Для более близкого знакомства с персонажем рассказывается история его воспитания. Коротко говоря, это смена наставников, как и у Онегина: сперва «несравненный Александр Петрович», который, к несчастью, скоропостижно умер, потом Федор Иванович, который своими новшествами только развратил и омертвил вверенное ему заведение. В общем, как сказал поэт, «Сперва Madame за ним ходила, / Потом Monsieur ее сменил»3.
Затем была служба в департаменте, куда герой устроился с большим трудом и с помощью дядиных протекций. Но прослужил недолго — не желая прислуживаться, уехал в деревню. Видимо, автор решил, что так современнее и характерологичнее, чем если бы племянник переехал в деревню из-за дядиного наследства, да и онегинская реминисценция не так нарочита. Впрочем, в следующей главе он все-таки вставил в текст осла — хоть и по другому случаю, но зато трижды, чтобы заметили, и, главное, в связи с дядей:
«Дядя-то, дядя! <...> Экой осел. <...> Ведь он осел».
«Осел, ваше превосходительство» (VII, 44).
Для современников это была более внятная, чем сейчас, двойная реминисценция — пушкинско-крыловская:
Мой дядя самых честных правил... («Евгений Онегин»)4;
Осел был самых честных правил (басня «Осел и Мужик»)5.
Хозяйствовал Тентетников, опять же, по-онегински («Ярем он барщины старинной / Оброком легким заменил...»6): «Уменьшил барщину, убавив дни работ на помещика и прибавив времени мужику» (VII, 19). Иногда его навещали соседи (у Пушкина: «от делать нечего друзья»7), но скоро их поверхностные разговоры и вольное обращение стали его раздражать, и он раззнакомился со всеми, оставшись один со своим сочинением.
Теперь для полноты сюжета, который здесь выглядит как гравюра с известной картины, нужна любовная история. А как еще пробудить к жизни скучающего героя? Это сможет только милая и умная деревенская девушка. И она, конечно же, живет по соседству.
Тут автору мало одного пушкинского сюжета, и он берется за другой, тоже пушкинский, соединяя его с первым: Тентетников ссорится с отцом возлюбленной, тем самым как бы превращаясь из Онегина в Дубровского. А для верности, чтобы читатель не усомнился в своей догадке, повествователь в самом конце главы, описывая состояние героя, оставляет подсказку:
«„Странное состоянье!“ сказал он и придвинулся к окну глядеть на дорогу, прорезавшую дуброву...» (VII, 36; курсив мой. — А. К.).
Но можно посмотреть и шире, концептуальнее. Глядя из-за плеча этого пушкинско-гоголевского героя на «дорогу, прорезавшую дуброву», можно увидеть в этом авторский символ: это же гоголевская дорога прорезает пушкинскую дуброву.
* * *
Пользуясь недовоплощенностью персонажей второго тома, исследователи намного увереннее называют прототипы, чем при прочтении первого тома. Так, И. А. Виноградов остроумно предположил, что Тентетников — это Николай Языков8. Ключом послужила фамилия персонажа, взятая из ранней редакции — Дерпенников. Близкая культурная аллюзия — город Дерпт, где учился поэт, а его стихотворение «Дерпт» Гоголь цитирует в «Переписке с друзьями» (VIII, 388). Стало быть, учебное заведение, где учился Тентетников, — Дерптский университет? Но не бывает таких университетов, где бОльшую часть предметов читает один преподаватель, пусть даже необыкновенный. Да и не было в годы учебы Языкова (1822-1829) такой резкой перемены, как описано у Гоголя. И потом, если это Языков, тогда что это за криминальное дело, открытое против него? «Преступленье против коренных государственных законов, равное измене земле своей» (VIII, 119). Вроде не было такого...
Преступленье, в котором обвиняется Тентетников, — это участие, вернее, причастность, а еще вернее — его случайное пребывание в каком-то «филантропическом обществе», которое затеяли, как об этом сказано, «два философа из гусар, начитавшиеся всяких брошюр, да не докончивший учебного курса эстетик, да промотавшийся игрок» (VIII, 26). Авторитетные исследователи с величайшей корректностью формулируют свои предположения, почему-то не решаясь сказать прямо, что «филантропическое общество» — это весьма известное, если не сказать знаменитое, революционное общество Петрашевского.
Нетрудно объяснить, почему осторожничали в советское (сталинское!) время академические комментаторы — Гоголь, конечно, великий сатирик и обличитель, но и Петрашевский великий революционер, и если один на другого бросает такую тень, то получается как-то идеологически неправильно. Но и умолчать не позволяет научная добросовестность. И придумывается оборот, не хуже гоголевского: петрашевцы упомянуты, но в связи с обличениями властей, каковые обличения и произносятся в поздней редакции.
А вот что останавливает и уклоняет от прямого ответа сейчас, в наше свободное, постсоветское время, например, И. П. Золотусского, который почти разгадал эту гоголевскую загадку? Он пишет: «Не рискнем утверждать, что Гоголь изобразил здесь кружок Петрашевского, но некоторые совпадения в составе участников и в программе „общества“ и кружка налицо»9.
А мы рискнем. Скажем прямо, рискуя навлечь на себя упреки в категоричности и каталогичности: «филантропическое общество» — это общество Михаила Васильевича Буташевича-Петрашевского (1821-1866), собиравшееся в его доме в 1844-1848 годах, где действительно обсуждались филантропические проекты всемирного счастья, но все закончилось арестами и смертным приговором, который в самый последний момент был заменен разными сроками каторги и ссылки. А двойная и внутренне созвучная фамилия организатора, добавим, еще более сближает его с гоголевским персонажем, у которого, напомним, фамилия Вороной-Дрянной.
Примечательно, что собрания петрашевцев, на которых обсуждались вопросы социального переустройства, происходили примерно в те же годы, когда писался второй том «Мертвых душ», где произносились ответы на эти же вопросы. И если «филантропическое общество», которое переломило судьбу бедного Тентетникова, — это кружок Петрашевского, тогда что может помешать нам продолжить эту мысль и заключить, что Тентетников — это Федор Михайлович Достоевский (1821-1881). Не похож? Ну, так мы воспринимаем Достоевского в основном по романам «Преступление и наказание» и «Братья Карамазовы», «Идиот» и «Бесы», а Гоголь — по «Бедным людям». Не потому ли начинается глава о Тентетникове повторяющимся словом «бедность», да еще в стилистике Макара Девушкина: «Зачем же изображать бедность, да бедность <...> Что ж делать, если уже такого свойства сочинитель и, заболев собственным несовершенством, уже и не может изображать он ничего другого, как только бедность, да бедность...» (VII, 7; курсив мой. — А. К.).
Повесть «Бедные люди» прислала Гоголю его духовная ученица Анна Вьельгорская, тем самым, может, и не без умысла, воспроизводя ситуацию, описанную в той повести, где героиня тоже присылает герою повесть. Но ситуация не только воспроизводится, она эффектно замыкается, как электрическая дуга, ибо присланная герою повесть — гоголевская «Шинель».
Герой Достоевского раскритиковал книжку, назвал злонамеренной, неправдоподобной, но по его рассуждениям выходило, что, наоборот, очень даже правдоподобная, до полного узнавания в ней своей «подлой» жизни. Макар Алексеевич оказывался двойником Акакия Акакиевича, а Достоевский, соответственно, двойником Гоголя. Его так молва уже называла: «новый Гоголь». Как не заинтересоваться преемником?
Гоголь, получив его книгу, ответил сдержанно, предварительно: «„Бедные люди“ я только начал, прочел страницы три и заглянул в середину, чтобы видеть склад и замашку речи нового писателя <...> В авторе „Бедных людей“ виден талант, выбор предметов говорит в пользу его качеств душевных, но видно также, что он еще молод. Много еще говорливости и мало сосредоточенности в себе: все бы оказалось гораздо живей и сильней, если бы было более сжато. Впрочем, я это говорю еще не прочитавши, а только перелистнувши» (письмо А. М. Вьельгорской от 14. V. 1846, Генуя; XIII, 66).
Об этой повести Гоголь уже знал от друзей, и в таком тоне, что Достоевский, даже еще не прочитанный, был обречен попасть в его поэму:
«В Питере, по мнению „Отечеств<енных> Записок“, явился новый гений — какой-то Достоевский...» (Н. М. Языков — Н. В. Гоголю. 18. II. 1846; XIII, 460);
«Здесь Белинский с Краевским беснуются из-за какого-то Достоевского» (П. А. Плетнев — Н. В. Гоголю. 4/16. III. 1846; XIII, 460).
Понятно, что в гоголевском литературном паноптикуме, если он действительно закодирован в поэме, этот феномен непременно должен был занять какое-то место, только какое? Но как только «новый гений» взошел на эшафот, стало ясно: первое. Галерея 30-х годов в первом томе завершилась Пушкиным, галерея 40-х во втором томе должна начаться Достоевским.
В сохранившейся главе Тентетников мало похож на Достоевского, словно поначалу писался с другого оригинала. Но автор, кажется, не торопился добавлять сходства. Характер вообще стал отступать на второй план во втором томе, а на первый выходила судьба. И, согласимся, судьба у этого гения поистине романная. Роман, а не судьба. Стремительный литературный взлет — и стремительная жизненная катастрофа. И не где-нибудь в закоулке империи, не в провинциальной глуши, а в столице, у всех на виду. А еще — и это должно было болезненно поразить Гоголя! — эта трагическая судьба каким-то особенным образом соединена с его собственной. Мало того, что этот Достоевский вошел в литературу в его «Шинели», он и пострадал, можно сказать, из-за него, потому что вина этого «петрашевца» заключалась лишь в том, что на одном из собраний (15 апреля 1849 г.) он прочитал запрещенное письмо Белинского по поводу гоголевских «Выбранных мест». Вот и выходило, что и в его взлете, и в его падении отчасти повинен и автор этих произведений.
Выйдя из гоголевской «Шинели», Достоевский тут же вошел в «Мертвые души». Он изначально, по природе своей литературен, чувствует слово и себя в слове. Но он, как и Гоголь, и сверхлитературен, оттого и прототипичен, его не надо зазывать и заманивать к себе в поэму, он сам приходит. И приходит он не как театральный зритель, занимая свое место в зале, и не как актер, которому уже назначена роль, а как соавтор, решительно перестраивающий пьесу. Войдя в «Мертвые души», он наэлектризовал их собой, гальванизируя литературные трупы. Его судьба стала основной осью повествования, соединившей первую главу с заключительной, основным смысловым стержнем, определяющим основную тенденцию нового времени.
* * *
Подтвердить или опровергнуть наше предположение должны соседи Тентетникова, с которыми он, превосходя их в глубине, прервал отношения. Для этого нужно установить, есть ли у них прототипы, и если есть, то знакомы ли они с Достоевским. Но можно рассуждать и от обратного: не было ли среди знакомых Достоевского в 40-е годы похожих на соседей Тентетникова?
«Прежде из соседей завернет к нему, бывало, отставной гусар-поручик, прокуренный насквозь трубочный куряка...» И предположим, что первый сосед — это Дмитрий Васильевич Григорович (1822-1899), известный русский писатель. Он был соседом Достоевского в буквальном смысле — они снимали вместе двухкомнатную квартиру и как раз в то время, когда его приятель писал «Бедных людей». А почему «отставной гусар-поручик»? Возможно, биографическая неточность. Григорович не был гусаром, но он учился, опять же, вместе с Достоевским, в военно-инженерном училище, но оставил учебу. А отставным гусаром был его отец Василий Ильич.
Второго соседа узнать еще легче, и читатели его узнали, конечно10, как не узнать: Виссарион Григорьевич Белинский (1811-1848). Гоголь пишет о нем, словно обмакнув перо в желчь — словно отвечает на его разгневанное письмо по поводу «Выбранных мест» (от 3 июля 1847 г.): «...резкого направления недоучившийся студент, набравший мудрости из современных брошюр и газет» (VII, 22).
Достоевский же, у которого были свои поводы ответить на то злополучное письмо, и гораздо более серьезные, отзывается о Белинском в иной тональности. 30 лет спустя, в «Дневнике писателя» за 1877 год, вспоминая свой литературный дебют, Достоевский расскажет историю, которая, по-видимому, отразилась во втором томе «Мертвых душ», а значит, была известна их автору, — историю появления в русской литературе «нового Гоголя». Если пренебречь незначительными расхождениями с другими воспоминаниями, то путь «Бедных людей» в свет выглядит так: Григорович — Некрасов — Белинский.
Естественно предположить, что третий сосед Тентетникова — Варвар Николаевич Вишнепокромов — это третий участник этой истории, Николай Алексеевич Некрасов (1821-1878) — поэт, соредактор (с 1846 г.) журнала «Современник». В имени «Варвар» можно усмотреть либо указание на трущобное прошлое народного поэта, либо аттестацию его образования, вернее, отсутствие такового; отчество «Николаевич» может быть производным от имени; а уж в фамилии персонажа, если присмотреться, можно прочитать почти все буквы фамилии прототипа: Вишнепокромов — Некрасов.
Характеристики, которыми наделен Вишнепокромов, резковаты — он «пустоват», «подловат», «гадковат». К сожалению, в репутации поэта можно найти соответствия таким резкостям: «мерзавец», «архимерзавец», «великая дрянь», «шулер», «вор», «плут», «аферист», «делец», «циник», «развратник»... даже «Чичиков»... Читатель, возможно, возразит, что это только разговоры. Но и Гоголь допускает оговорку: «Да ведь это рассказывают только» (VII, 42). Зачем же пересказывать недостоверное? Да затем, что такие разговоры — тоже часть литературной истории.
* * *
Слухи и сплетни — тонкая и деликатная материя, они могут быть по-своему правдивы, утрируя какие-то черты, но, по крайней мере, они должны быть правдоподобны, иначе будут сразу же отвергнуты. Некрасов хоть и сходен с Вишнепокромовым и в сюжет гоголевский вхож, но все-таки сестру свою он из дома он не выгонял и с братьями ладил. Так что не все здесь сходится. И значит, надо еще внимательнее присмотреться к персонажу, не скрывается ли за ним еще какой-нибудь прототип.
В записной книжке Гоголя 1841-1844 годов есть подсказка: в перечне пород голубей содержится и «вишнепокромой — с каймой на крыльях вишнев<ого> цвета» (VII, 328). Голубь, значит. С виду — голубь, а внутри — гад. Прямо по-евангельски: «...будьте мудры, как змеи, и просты, как голуби» (Мф., 10:16). Но голубь Вишнепокромов гад не в том смысле, что он мудр аки змий (ясно сказано «пустоват»), а именно потому, что он гад («гадковат») — обидел братьев и выгнал из дому сестру.
Смотрим, нет ли кого-нибудь в окружении Гоголя с «голубиной» фамилией. И с удивлением видим: Соллогуб! Писатель, аристократ, приятель Гоголя — Владимир Александрович Соллогуб (1813-1882). Познакомились они еще в 1831 г., подружились, виделись часто, а в 1843-1844 годах находились вместе в Баден-Бадене, потом в Ницце. Как раз тогда, когда писались первые главы второго тома.
Правда, чтобы оказаться в числе соседей Тентетникова, одного знакомства с Гоголем недостаточно — нужно познакомиться, а затем раззнакомиться с Достоевским. Было такое? — Было. Гоголь мог знать об этом непосредственно от Соллогуба, прекрасного рассказчика.
Хорошо, здесь сошлось. Ну а как быть с обиженными братьями и изгнанной сестрой? Брат-то у Владимира Александровича, как бы он к нему ни относился, всего один — Лев Александрович. Может, имеются в виду двоюродные братья? Их у него немало: двое Соллогубов, семеро Голицыных, трое Васильчиковых... Попробуй обидеть кого-нибудь! Ну, если не считать одного из них, которого граф Соллогуб за человека не считал, вернее, считал отдельно от остальных детей: «У тетки Васильчиковой было пятеро детей: два сына, две дочери и третий сын, слабоумный с детства...»11 Такого всякий может обидеть, хоть и ненароком. Мог ли Гоголь что-то знать о такой обиде? Мог. Потому что был учителем этого слабоумного, и об этой поре своей жизни. Николай Васильевич не любил вспоминать. Но и не забывал, по-видимому.
Обиды — понятие неочевидное, то ли были, то ли не были, не докажешь, а вот как быть с сестрой, выгнанной из дому? Найдем и сестру, если постараемся. Кузины у графа Соллогуба поинтереснее кузенов. Красавицы. Соперницы. Избранницы. Особенно Надин — Надежда Львовна Соллогуб (1815-1903). В нее был влюблен женатый Пушкин, вызывая нешуточную ревность Натальи Николаевны. Он разуверял жену, мол, все вздор: «Охота тебе, женка, соперничать с графиней Соллогуб. Ты красавица, ты бой-баба, а она шкурка» (Н. Н. Пушкиной. 21. X. 1833)12; «Лучше бы ты о себе писала, чем о Sollogoub, о которой забираешь в голову всякий вздор — нa смех всем честным людям и полиции, которая читает наши письма» (Н. Н. Пушкиной. <29>. V. 1834)13. Может, и впрямь вздор, но — высокий и нежнейший:
Нет, нет, не должен я, не смею, не могу
Волнениям любви безумно предаваться;
Спокойствие мое я строго берегу
И сердцу не даю пылать и забываться...14
Так вот, эта юная красавица была «выгнана из дому» — вывезена за границу от греха подальше. «Когда попытки противостоять пылкому влечению поэта оказались тщетными, родственники девушки прибегли к крайнему решению. В июле 1836 года Софья Ивановна увезла племянницу за границу, откуда Надежда Львовна вернулась только после гибели А. С. Пушкина, и притом женой декабриста А. Н. Свистунова»15.
* * *
Вроде все неувязки завязаны, нестыковки состыкованы, и даже дальнейшая перспектива обозначена. Все так. Одно нехорошо: Тентетников не похож на Достоевского. Достоевский, допустим, дал ему судьбу, но кто дал ему характер? — А что если прав проницательный исследователь, уловивший созвучие между ранней фамилией персонажа и университетским городом — Дерпенников и Дерпт? Там ведь, кроме Языкова, учился и другой близкий приятель Гоголя — все тот же Владимир Александрович Соллогуб (1813-1882).
Примечательно, что в том самом пакете, который прислала Гоголю добрейшая Анна Михайловна Вьельгорская, в компании с «Бедными людьми» Достоевского находилась повесть «Воспитанница» Соллогуба, посвященная Н. В. Гоголю. Выходит, две книги, оказавшись в одном пакете, а затем соединившись в творческом воображении писателя, сплавились в один образ, который соотносим с литературными типажами первого тома.
Отвечая Вьельгорской, Гоголь благосклонно оценивает посвященную ему книгу, не упустив возможности отпустить душеполезную сентенцию, в которой он выказывает отношение не столько к книге, сколько к писательскому творчеству, неотделимому, как он считает, от душевного совершенствования: «„Воспитанница“ весьма замечательна. Соллогуб идет вперед» (А. М. Вьельгорской. 14. V. 1846, Генуя; XIII, 66).
Возможно, Николай Васильевич немного деликатничал, поскольку Владимир Александрович — муж Софьи Михайловны Вьельгорской, сестры Анны Михайловны, так что если сватовство Николая Васильевича не пустые сплетни и если бы Анна Михайловна дала согласие, то стал бы Владимир Александрович для Николая Васильевича свояком. Но и без родственных уз их отношения были вполне свойскими. Соллогуб вспоминает, как писатель укорял его в том же, в чем будет уличать Тентетникова, — в лени:
«Сколько раз Гоголь сердито укорял меня в моей лени!
— Да не пишется что-то, — говорил я.
— А вы все-таки пишите, — отвечал он мне...»16
Повести Соллогуба подобны проекциям гоголевской поэмы — воспроизводят какую-нибудь одну из ее особенностей. «Большой свет» (1840) — помимо того, что это светская повесть, она еще и криптографическая, и уже поэтому, даже независимо от ее художественных достоинств, вызвала большой интерес в большом свете. Все разгадывали прототипов: Михаил Леонин — Михаил Лермонтов, Сафьев — С. А. Соболевский или А. А. Столыпин-Монго и т. д.17 А «Тарантас» (1845) — вообще римейк «Мертвых душ», вариант «птицы-тройки», едущей из гнусного настоящего в светлое будущее.
Кстати, уместными оказываются в главе о Тентетникове и многочисленные пушкинские аллюзии, потому что Соллогуб был не только знаком с Пушкиным, не только его боготворил, но и был вызван им на дуэль (в конце 1835 г.). К счастью, все закончилось примирением.
Итак, посмотрим и сравним, какие значения и смыслы открываются, если учитывать обнаруженные литературные аллюзии.
Если Тентетников — Соллогуб, то в этом случае Гоголь просто описывает находящуюся рядом с ним натуру, находя в ней типологические черты русского характера.
Если Тентетников — Достоевский, тогда участие Чичикова (и самого автора) в его судьбе становится актом реальной помощи осужденному. Пользуясь своим немалым влиянием на умы соотечественников, Гоголь, по-видимому, решил повлиять на судебное решение по Достоевскому, вызволить его с каторги, пусть даже в ущерб художественности.
Перечитаем диалог об участи Дерпенникова-Тентетникова в заключительной главе второго тома, но так, словно это диалог писателя с самим государем императором. Ведь, скорее всего, так он и мыслился. Для простоты понимания заменим имена и титулы — вымышленные на подлинные:
«Послушайте, <Николай Васильевич>, скажите мне, я вас одного знаю за честного человека, что у вас за страсть защищать всякого рода мерзавцев?»
«Ваше <величество>», сказал <Гоголь>: «кто бы ни был человек, которого вы называете мерзавцем, но ведь он человек. Как же не защищать человека, когда знаешь, что он половину зол делает от грубости и неведенья? Ведь мы делаем несправедливости на всяком шагу даже и не с дурным намереньем и всякую минуту бываем причиной несчастия другого. Ведь ваше <величество> сделали также большую несправедливость».
«Как!» воскликнул в изумлении <государь>, совершенно пораженный таким нежданным оборотом речи.
<Гоголь> остановился, помолчал, как бы соображая что-то, и, наконец, сказал: «Да вот хоть бы по делу <Достоевского>».
«<Николай Васильевич>, преступленье против коренных государственных законов, равное измене земле своей».
«Я не оправдываю его. Но справедливо ли то, если юношу, который, по неопытности своей, был обольщен и сманен другими, осудить так, как и того, который был один из зачинщиков? Ведь участь постигла ровная и <Достоевского>, и какого-нибудь <Буташевича-Петрашевского>, а ведь преступленья их не равны».
«Ради Бога», сказал <государь> с заметным волненьем: «вы что-нибудь знаете об этом? Скажите...» (VIII, 119-120).
Примечания
1. См.: Виноградов И. А. «Дело, взятое из души...» // Гоголь Н. В. Мертвые души. М., 1995. С. 23-32; Он же. Гоголь — художник и мыслитель: Христианские основы миросозерцания. М., 2000. С. 313-346; Он же. Поэма Н. В. Гоголя «Мертвые души»: проблемы интерпретации и текстологии. М., 2003. С. 85-97; Двинятин Ф. Н. О литераторском подтексте в характерологии первого тома «Мертвых душ» Гоголя // Канадский колледж: Сб. статей. К 5-летию основания. СПб., 2000. С. 153-161; Он же. Об одном возможном случае прототипического подтекста: персонажи Гоголя и литераторы // Текст и комментарий: Круглый стол к 75-летию Вяч. Вс. Иванова. М., 2006. С. 167-183; Кораблев А. Криптография «Мертвых душ» // Радуга (Киев). 2009. № 8. С. 103-131; № 9. С. 131-147; № 10. С. 115-140; Он же. История литературы в «Мертвых душах»: портреты и оригиналы // Н. В. Гоголь и русская литература: К 200-летию со дня рождения великого писателя. Девятые Гоголевские чтения. М., 2010. С. 239-247.
2. Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. Л., 1978. Т. 5. Евгений Онегин. Драматические произведения. С. 23.
5 Крылов И. А. Полн. собр. соч.: В 3 т. М., 1946. Т. 3. С. 135.
6. Пушкин А. С. Указ. соч. С. 32.
8. Виноградов И. А. Поэма «Мертвые души»: проблемы истолкования // Гоголевский вестник. — Вып. 1. — М., 2007. С. 144.
9. Золотусский И. П. Гоголь и Достоевский: Вступление в тему // Н. В. Гоголь: Загадка третьего тысячелетия. М., 2002. С. 242; курсив мой. — А. К.
10. Шенрок В. И. Материалы для биографии Гоголя: В 3 т. М., 1895. Т. 3. С. 429; Веселовский Алексей. Этюды и характеристики. — 4-е изд. — М., 1912. Т. 2. С. 224; Скворцов Б. Личные источники Мертвых Душ. Казань, 1917. С. 8.
11. Соллогуб В. А. Повести. Воспоминания. Л., 1988. С. 426.
12. Пушкин А. С. Письмо Пушкиной Н. Н. от 21 октября 1833 г. // Пушкин А. С. Указ. соч. Т. 10. Письма. С. 352.
14. Пушкин А. С. К ***: («Нет, нет, не должен я, не смею, не могу...») // Там же. Т. 3. Стихотворения, 1827-1836. С. 227.
15. Молева Н. Дворянские гнезда. М., 2008. Режим доступа: http://www.e-reading.org.ua/bookreader.php/85370/Moleva_-_Dvoryanskie_gnezda.html
16. Соллогуб В. А. Указ. соч. С. 494.
17. Чистова И. С. Беллетристика и мемуары Владимира Соллогуба // Соллогуб В. А. Указ. соч. С. 5-6.