Н. В. Гоголь и мейнстрим в русской журналистике второй четверти XIX века
Прохорова И. Е. (Москва), кандидат филологических наук, доцент кафедры истории русской литературы и журналистики факультета журналистики МГУ им. М. В. Ломоносова / 2013
Изучение восприятия и оценки Н. В. Гоголем основных и преобладающих тенденций в развитии отечественной периодики второй четверти XIX века (мейнстрима, если использовать современное понятие, емко и лаконично обозначающее данное явление) представляется очень важным и для современного гоголеведения, и для истории журналистики. Ведь несмотря на то, что взаимоотношения Гоголя и «срочной» словесности уже не раз так или иначе рассматривались историками литературы и журналистики1, полного, целостного, системного исследования на эту тему до сих пор нет.
Вообще отношение Гоголя к журналистике — и, в принципе, самому социокультурному феномену, и конкретным явлениям в современной писателю журнально-газетной практике 1820-1840-х годов — всегда отличалось сложностью, точнее сказать — двойственностью. Такая позиция была во многом обусловлена амбивалентностью журналистики как социального института и рода деятельности, что несет одновременно и новые возможности, и новые опасности для каждого человека, для социокультурного развития отдельной страны и человечества в целом. Вполне закономерно, что именно Гоголь, с его уникальной способностью видеть и показывать противоречия жизни, одним из первых в России заметил и отразил в произведениях разных жанров такую амбивалентность, дал неоднозначные оценки «движению» журналистики, ее роли в литературно-общественном процессе, специфике профессии журналиста.
Признание двойственности отношения Гоголя к журналистике, разумеется, не отменяет необходимости рассматривать его взгляды и поведенческие стратегии относительно журналистики в их развитии, с учетом смены доминант в разные периоды творчества, а иногда даже в рамках одного периода. Такая трансформация его позиции во многом была ответом на изменения в самом журнально-газетном мире в 1830-1840-х годах. Именно тогда количественный рост и демократизация аудитории создавали для журналистов (как издателей, так и авторов) пространство для достижения успеха любыми средствами. И хотя такие изменения в периодике России шли гораздо медленнее, чем в Европе и Американских штатах, вектор движения был общий. Все чаще преобладающим оказывалась установка изданий не на культурно-просветительский, а на коммерческий результат. Преимущественное внимание уделялось «текущему», «новости», особенно сенсационной и нередко с большой долей невероятности, в ущерб «вечному», универсально значимому и/или актуальному по сути. Так, на первый план в «срочной» словесности выходило удовлетворение сиюминутных интересов читателя без учета его истинных потребностей. Поэтому, анализируя суждения и поведение Гоголя в отношении журналистики, необходимо соотносить эволюцию его взглядов на периодику и особенности ее собственной истории.
В отношениях Гоголя к журналистике можно выделить два основных периода, граница между ними приходится на 1836 год — год великих достижений и одновременно разочарований писателя, связанных, прежде всего, с премьерой комедии «Ревизор» и участием в издании пушкинского журнала «Современник». 1836 год можно назвать переходным, даже в известной мере переломным, и в общем развитии социокультурной ситуации в стране, и в русской журналистике. С одной стороны, он прошел под знаком утверждения «торгового направления»: третий год по тиражным показателям устойчиво лидировал журнал «Библиотека для чтения». С другой — это год последних (по крайней мере, на этом этапе) попыток литераторов, исповедовавших идеи особой миссии просвещенного дворянства в развитии России, ее культуры, «срочной» словесности, издавать успешный журнал, способный влиять на общественное мнение. Именно этим, в принципе, руководствовались и А. С. Пушкин, решаясь на выпуск «Современника», и редакция «Московского наблюдателя», предпринимавшая тогда усилия для продолжения своего журнала.
Как известно, интерес Гоголя к журналистике проявился еще во время учебы в Нежинской гимназии высших наук (1821-1828). Причем внимание юноши привлекали и литературно-художественные, и критические, и собственно публицистические материалы авторитетных журналов. В письме С. П. Шевыреву от 10 марта 1835 г. Гоголь прямо упоминает о своем сочувствии «со школы» к выступлениям критика в «Московском вестнике» 1827-1830 годов (X, 354). При сопоставлении этих статей и заметок с позднейшими гоголевскими публикациями обнаруживаются явные переклички, что позволяет говорить об усвоении будущим писателем идей и устремлений, выраженных в этом органе интеллектуальной журналистики. Вероятно, гимназисту Гоголю запомнилась попытка Шевырева поставить вопрос о «теории журнализма» и написать специальное обозрение журналов (№ 1 за 1828 г.) — подобная задача будет решаться уже петербуржцем Гоголем в статье «О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 году». В Нежине начались первые журнально-издательские опыты Гоголя (рукописные журналы «Северная заря», «Звезда», «Парнасский навоз»). Правда, из-за безжалостности к ним времени сегодня практически невозможно оценить содержание этих «проектов».
В Петербурге Гоголь-поэт дебютировал почти одновременно в журнале и отдельным изданием (март и май 1829 г.). Стихотворение «Италия» было без подписи напечатано в журнале «Сын отечества и Северный архив» Н. И. Греча и Ф. В. Булгарина (№ 12), где в отделе поэзии публиковались в основном представители «массового» романтизма. Но если этот дебют прошел незаметно, то появление идиллии «Ганц Кюхельгартен» под псевдонимом В. Алов вызвало насмешливую критику в популярных тогда изданиях обеих столиц — журнале «Московский телеграф» (№ 12) и газете «Северная пчела» (от 20 июля). Последовавшая за этим (хотя не исключительно журналистами спровоцированная) экстремальная реакция автора — уничтожение нераспроданных экземпляров книги — четко выявила обостренное внимание Гоголя к журнально-газетной критике на его сочинения. Присущее писателю до конца жизни, оно во многом связано с осознанием огромной роли печатной критики (и шире — журналистики, причем не только «качественной») как посредника между художником и читателем, способствующего пониманию или непониманию, успеху или провалу произведения, да и самому автору помогающего взглянуть на него «со стороны».
Забегая вперед, отметим, что вскоре Гоголь увидел и начал использовать возможности режиссировать информационное сопровождение (как теперь говорят) своих публикаций, «заказывая» друзьям подготовку и размещение в столичной периодике рекламных объявлений о выходе нового сочинения и/или рецензий на него. Об этом свидетельствуют, например, письма Гоголя к М. П. Погодину от 22 января и 23 марта 1835 г., С. П. Шевыреву от 10 марта 1835 г. и 15 апреля 1842 г., Н. Я. Прокоповичу от 15 мая 1842 г. (Х, 347, 358, 354; ХII, 88, 60). Но приемы платной скрытой рекламы (все чаще применявшиеся в ходе коммерциализации журналистики — разумеется, неофициально), которыми тогда успешно овладевала петербургская «Северная пчела», писатель не принял. В комическом свете они изображены во 2-й редакции повести «Портрет», появившейся в чуждом «рыночной толпе» (ХII, 45) журнале «Современник» (т. 3 за 1842 г.). На выбор автором журнала повлияло, думается, не только то, что перешедшее после смерти Пушкина к П. А. Плетневу издание остро нуждалось в поддержке Гоголя. Ведь одновременно помощи ждали и редактировавшие «Москвитянин» М. П. Погодин и С. П. Шевырев. Видимо, важна была и «прописка» журнала в Петербурге: в столице «торгового направления» острее звучала тема нечестной рекламы. В «Портрете» описан визит молодого художника Чарткова к «одному издателю ходячей газеты» (подразумевалось — «Северной пчелы») и показана рекламная эффективность появившейся в ней на «другой же день» статьи «О необыкновенных талантах Чарткова». Так в повести 1842 г. отразились и отношение Гоголя к новым социокультурным реалиям, и перспектива обращения художественной литературы к журналистике как специальному предмету изображения.
Начало же пути Гоголя-прозаика в 1830 г., как и Гоголя-поэта годом ранее, ознаменовалось негативным опытом. Хотя теперь это было связано не с критическими насмешками, а журнально-издательской практикой. Как нередко случалось в условиях почти полного отсутствия законов об авторских правах, издатель журнала «Отечественные записки» П. П. Свиньин в № 2 и 3 за 1830 г. опубликовал гоголевскую повесть «Бисаврюк, или Вечер накануне Ивана-Купала» в редакции, не согласованной с автором. Инцидент с произволом Свиньина у молодого писателя был, возможно, не единственным2, а позднее, в 1833-1834 годах, Гоголя возмущали подобные замашки О. И. Сенковского, «распорядителя» альманаха «Новоселье» и журнала «Библиотека для чтения» (ср. о нем же: «единственный двигатель журнала». — VIII, 169, 520). Все это не могло не усиливать настороженного отношения писателя к «срочной» словесности.
Однако, когда открылась возможность включиться в научно-популярный журнально-публицистический дискурс, сотрудничая в периодике пушкинского круга писателей (при посредничестве О. М. Сомова), Гоголь этим воспользовался. В «Литературной газете» (№ 1 за 1831 г.) помещена его статья «Несколько мыслей о преподавании детям географии» с подписью Г. Янов. А через несколько дней в той же газете впервые в печати появилась фамилия Гоголя — под философским этюдом «Женщина». Содержащий реминисценцию из идиллии «Изобретение ваяния» только что умершего А. А. Дельвига, этюд был органичен в номере, посвященном памяти издателя газеты. Существуют небезосновательные предположения, что в изданиях пушкинского круга Гоголь планировал и свой критический дебют (для него, например, могло писаться эссе «Борис Годунов. Поэма Пушкина»), однако по не вполне понятным причинам публикация не состоялась.
О готовности Гоголя присоединиться к пушкинскому кругу в его журнальной полемике с «торговым направлением» и конкретно с Булгариным свидетельствует художественно-публицистический «проект» Гоголя «написать эстетический разбор», сравнив романы Булгарина и писателя «третьего ряда» А. А. Орлова в духе пушкинского памфлета «Торжество дружбы, или Оправданный Александр Анфимович Орлов»3. Об этом Гоголь сообщил Пушкину 21 августа 1831 г. (Х, 203), то есть еще до выхода в свет названной антибулгаринской статьи, с которой он познакомился, очевидно, в рукописи. Пушкин поддержал замысел «ученой критики» в письме к Гоголю от 25 августа 1831 г., но сразу же предположил, что автор «слишком ленив», чтобы «привести его в действие»4. Проект действительно не был реализован, но его идея, в отличие от эссе о «Борисе Годунове», не совсем «пропала» для читателей. Ее следы можно увидеть в последовавшем вскоре продолжении полемических опытов самого Пушкина — статье «Несколько мыслей о мизинце г. Булгарина и о прочем»5.
Стремление заявить о себе как историке, ученом и педагоге, владеющем публицистическим пером, в 1834 г. привело Гоголя в «Журнал Министерства народного просвещения» (это издание министр С. С. Уваров тогда возобновил в формате, явно выходившем за рамки ведомственного органа). Но даже сильно заинтересованный в таком сотрудничестве, Гоголь оказался не вполне способен работать как профессиональный журналист, от которого требуется точно и в срок выполнять «задания» редакции. Тем не менее, в ежемесячнике увидели свет его 4 статьи: «План преподавания всеобщей истории» (№ 2), «Отрывок из истории Малороссии» и «О малороссийских песнях» (№ 4), «О Средних веках» (№ 9). Заметим, что вскоре автор счел нужным с минимальной правкой перепечатать их (как и статью о географии из «Литературной газеты») в сборнике «Арабески» (1835), будто подчеркивая более высокие назначение и статус всех этих статей по сравнению с тем, на что могли претендовать произведения «срочной» словесности.
Безусловно, центральный эпизод в журнально-публицистической «карьере» Гоголя связан с первым томом пушкинского «Современника» (1836). По словам Гоголя в письме-статье «О „Современнике“» (1846), в этом журнале он был не просто ближайшим приглашенным сотрудником — именно его обещание всемерной помощи во многом определило решение колебавшегося до последней минуты Пушкина начать издание (VIII, 421). Вклад Гоголя действительно очень весом — прежде всего, как критика и публициста, способствовавшего приданию «Современнику» типологических черт журнала. Так он, по сути, взял на себя подготовку критико-библиографической рубрики «Новые книги», внесшую в издание абсолютно необходимую «современную живость».
Особую же нагрузку несла статья Гоголя «О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 году» (VIII, 156-176), задуманная и, в конце концов, напечатанная как анонимная (многими она тогда была принята за программу издания — и не только из-за анонимной публикации). Соединяя аналитичность и образность в своей публицистической статье, автор весьма негативно отозвался о текущем состоянии и русской периодики в целом, и отдельных изданий. Однако в этих оценках, а тем более в «теоретической» преамбуле просвечивала конструктивность общей установки Гоголя — указать на перспективы развития журналистики, оптимальной реализации присущих ей от природы коммуникативных свойств и функций. Декларировались четыре непременные требования к периодике: «обдуманный план действий», проводимый не диктаторской, но «сильной рукой» редактора; умение выработать «свое мнение», «определенный тон» в издании; энциклопедическое «разнообразие» материалов; «современная живость» содержания. Выполнение всех требований должно было обеспечить изданию честный (принципиально важное для автора определение) успех, дав аудитории («покупщикам») качественный журнальный «товар». Так Гоголь включился в начинавшееся тогда в русской периодической печати обсуждение возможности сосуществования «словесности и коммерции», просветительских ценностей и «рыночных» подходов, баланса интересов читателей, авторов, издателей. Поиск такого баланса призван был влиять на мейнстрим в развитии отечественной журналистики.
Прокламируя просветительскую роль периодики в формировании мнений читающей публики (ее культуры, в широком смысле слова), Гоголь справедливо и в духе времени, перекликаясь с большинством журнальных критиков, подчеркивал решающее значение литературно-критического отдела. «Подать свой голос» в газетно-журнальной критике он призывал «писателей с большим талантом» (В. А. Жуковского, П. А. Вяземского, И. А. Крылова). В черновике статьи Гоголь апеллировал среди прочего к личной заинтересованности писателей влиять на «текущие мнения», поскольку «обращающиеся в толпе» «неправильные, невежественные» суждения о литературе представляют «опасность» и для восприятия их собственных произведений (VIII, 538).
Интересно, что в опубликованном в «Современнике» тексте на первый план выдвинут другой аргумент: «критика, начертанная талантом, переживает эфемерность журнального существования» и «имеет равное достоинство со всяким оригинальным творением» (VIII, 175). Так критическая деятельность в периодике, часто третируемая писателями как нечто недостойное их гения, уравнивалась по значению с художественным творчеством. Причем право на долголетие, а может быть, и бессмертие, по Гоголю, заслуживает критика с подчеркнуто личностным началом — «в ней виден разбираемый писатель, в ней виден еще более сам разбирающий» (там же). Это, конечно, можно считать проявлением романтического подхода к критике, но не в меньшей степени — следствием хорошего знания психологии писателя (не обязательно романтика!). Ведь писатель в любой творческой деятельности ставит во главу угла возможность самовыражения, личностное начало, что всегда отличает «писательскую критику».
Вместе с тем позитивные настроения Гоголя в отношении участия писателей в журналистике не стоит преувеличивать. Симптоматично, что незадолго до призыва к художникам слова активнее заниматься газетно-журнальной критикой сам Гоголь предпочел выступить с обширной, во многом программной литературно-критической статьей «Несколько слов о Пушкине» только в своем сборнике «Арабески». Насколько известно, даже попыток ее опубликовать в периодике автор не предпринимал. Правда, сборник имел черты «моноальманаха», но все же его нельзя отнести к периодическому типу издания. Притом в решении Гоголя в данном случае едва ли сказалась простая непоследовательность, несоответствие рекомендаций «другим» и собственного поведения. За ним, думается, стояла отмеченная выше двойственность в его отношении к журналистике. Недаром ведь прозвучавший в «Современнике» призыв писателя к коллегам по литературному цеху — «подать свой голос» в журналистике — противоречил и тому, что чуть позднее, в письме от 28 ноября 1836 г., Гоголь советовал Погодину (XI, 76-77).
Само письмо представляется чрезвычайно значимым для характеристики гоголевской позиции относительно журналистики. Оно написано уже за границей, после череды неоднозначных событий, переживаний писателя в первой половине 1836 г., приведших к его «бегству» из России. Этот событийный и психологический фон, разочарование Гоголя, вероятно, связанное и с репликой Пушкина в 3-м томе «Современника» о том, что мнения автора статьи «О движении журнальной литературы...» в 1-м томе не во всем сходны с позицией издателя, очень важен для понимания упомянутого письма. В нем тема «обмана» в журналистике, затронутая в статье для «Современника» лишь в связи с обличением представителей «торгового направления» (которые обманом снабжают своих читателей некачественной литературной продукцией), связывалась с отношением к «срочной словесности» как таковой. «Шарлатанство» (слово повторено в письме дважды) и «отвага» надеть «грязную рубаху ремесленника», вести дело «с кабачными бойцами» объявлялись неотъемлемыми свойствами журналистики как профессии. Ведь как раз они открывают простой и быстрый путь ко всегда искомому периодикой читательскому успеху. В контексте столь пессимистических суждений о журналистике закономерным оказывается и заявление Гоголя о нежелании вообще заниматься «статейками», и его совет Погодину — не быть «истрачивающим свой талант на повседневное».
Известно, что впервые резко негативная трактовка журналистики как рода деятельности появилась у Гоголя еще в письме И. И. Дмитриеву от 30 ноября 1832 г. Сообщая об отказе Пушкина от издания литературной и политической газеты, Гоголь его оправдывал: «В нынешнее время приняться за опозоренное ремесло журналиста не слишком лестно и для неизвестного человека; но гению этим заняться значит помрачить чистоту и непорочность души своей» (X, 247). Однако до ноябрьского письма 1836 г. Гоголь никогда не заявлял о своем нежелании вообще участвовать в журналистике. Напротив, он выступал с проектами профессионального журнально-издательского противостояния тем, кто позорит «ремесло журналиста». Таковы его советы Погодину и Шевыреву (письма конца 1834 — начала 1835 годов), как сделать готовившийся ими журнал «Московский наблюдатель» качественным и одновременно конкурентоспособным. Причем в этих рекомендациях Гоголь проявил способность не только идти «с веком наравне» в разработке «теории журнализма», но и объективно оценивать способности своих коллег (да и собственные) отвечать на новые вызовы времени, на усложнение журнально-издательского процесса, требовавшего от его участников все больших усилий. В результате в упоминавшемся уже письме к Плетневу «О „Современнике“» в 1846 г. Гоголь прямо указал на неготовность литераторов его круга к журналистскому «самоотвержению» — «все бросить и издавать один журнал, жить и говорить только этим журналом» (VIII, 421). Но здесь, подчеркнем, не шла речь о сознательном отказе от «ремесла журналиста» как дела «опозоренного».
Двойственность позиции Гоголя проявилась также в том, что, даже заявив в ноябрьском письме 1836 г. Погодину о стратегии дистанцирования от «срочной» словесности и в дальнейшем в основном сохраняя этому верность, он не стал полностью безразличен к «текущему», к возможностям журналистики. Недаром в последние 15 лет жизни Гоголя в периодике все же появились три новых его журнально-публицистических произведения. Это две статьи в «Современнике» («Петербургские записки 1836 года» в 1837 г. и «Об Одиссее, переводимой Жуковским» в 1846 г., причем последнюю, по инициативе автора, тогда же поместили два другие издания), а также небольшая рецензия в «Москвитянине» в 1842 г. Был у Гоголя и не реализованный по разным причинам план дать в 1845 г. в «Современник» статью «В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность».
Разумеется, особенно ценилась Гоголем обратная связь с читателем, которую обеспечивала пресса с ее коммуникационной природой. Отсюда постоянное желание писателя «достать» самые «разные критики», просьбы «передать» ему «все мненья», высказанные в периодике, например, о его книге «Выбранные места из переписки с друзьями» (письмо Шевыреву от 11 февраля 1847 г.; X, 213).
Однако, как уже подчеркивалось, интерес к журналистике в сознании и авторских стратегиях Гоголя сосуществовал с недоверием к ней и стремлением дистанцироваться от нее. В этой связи показательна история издания книги «Выбранные места...», которую составили почти три десятка статей на актуальные современные темы, написанных в жанре «открытого письма» с явной задачей повлиять на общественное мнение, — то есть текстов в основе своей публицистических! Казалось бы, вполне закономерно было ожидать от автора деятельного желания для начала ознакомить с ними публику, используя именно периодические издания с их оперативностью выпуска и «заданными» тиражами. Но, как известно, Гоголь не проявил особой заинтересованности в таких публикациях — лишь две статьи (упоминавшиеся выше «Об Одиссее...» и «В чем же наконец существо русской поэзии...») рассматривались им в контексте возможностей периодики. И это в условиях, когда мейнстрим в развитии словесности все активнее определялся как раз сериальными изданиями и происходила своего рода «журнализация» литературы.
Характерно, что приблизительно тогда же, давая Плетневу советы по реформированию «Современника», Гоголь предлагал перейти от журнального типа издания к альманашному. Основным аргументом была неготовность редактора и его сотрудников к «самоотвержению», обязательному для издания журнала в большей степени, чем альманаха. Но, если сопоставить рекомендации Гоголя Плетневу и собственные издательские предпочтения автора «Выбранных мест...», нельзя не заметить определенной тенденции его отказа от журнально-газетного формата.
Еще в ранней молодости осознав великую роль журналистики, с ее коммуникационной природой, для истинного социокультурного развития России, человечества в целом, в конце жизни Гоголь все жестче связывал с периодикой опасность «обмана», «мнимости», «шарлатанства», «гаерства» и нечестной коммерции, профанирования связей между автором и читателем. С годами в его обычно двойственных суждениях и поведенческих стратегиях в отношении журналистики главенствующей стала идея дистанцирования. Таков был малоутешительный итог его журнально-издательских размышлений и опытов 1820-1840-х годов. Хотя нельзя не признать, что в значительной мере его опасения отражали реальные пороки и болезни журналистики, без которых, очевидно, вообще невозможно ее развитие.
Примечания
4. Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 16 т. М.; Л., 1950. Т. ХIV. С. 215.