«Дом Гоголя» три года спустя

Исполнилось три года со дня открытия музея Гоголя, в некотором роде юбилей, и после того как споры вокруг него чуть поутихли, явилась естественная потребность осмыслить, что же у нас в конце концов получилось. У нас — ибо Литературный музей в лице Е. Михайловой (замдиректора по научной работе) и автора этой заметки принимал самое непосредственное участие в создании музея. Можно возразить, что мы лица заинтересованные и потому пристрастные. Это, конечно, так, но нам ведомо то, чего не знают лица посторонние, и наша осведомленность и вовлеченность в захватывающий процесс работы над гоголевским музеем, надеюсь, смогут искупить завышенную, на иной, сторонний взгляд, оценку результата. К тому же нас, участников, было много, а главное, все определил художник, в полную власть которого мы с доверием и восторгом отдались.

Главная моя задача — показать, что в сложившихся обстоятельствах и в данное время музей получился именно таким по какой-то собственной неумолимой логике, будто направляемый невидимой рукой.

Напомню коротко, с чего все начиналось — историю, равно уникальную и типичную.

Музей создавался в мучительной и напряженной борьбе, словно против него ополчились темные силы со страниц гоголевских повестей, и нам приходилось сражаться с ними вместе с писателем. Победа музейщиков до сих пор кажется чудом. Помогло и то, что ни одно принципиальное решение не принималось без участия музейного и научного сообщества, самых авторитетных его представителей. Регулярные обсуждения и научные заседания расширенного ученого совета продолжались около двух лет. Поэтому слишком самонадеянно с порога (в прямом и переносном смысле) отвергать результат усилий стольких квалифицированных специалистов. Каждый из них вложил все свои силы, профессиональные, душевные и физические, в общее дело, проявив максимум воли и стойкости, сделав все от него зависящее.

Самые бурные страсти разгорелись вокруг художественного решения. Был дружно отвергнут первоначальный сугубо выставочный вариант, предполагавший современное оборудование в виде горизонтальных и вертикальных витрин. Большинство участников дискуссии сошлись на том, что должен быть воссоздан типологический интерьер во всех пяти мемориальных комнатах, но не полностью, а с введением определенных акцентов.

Восстановление интерьеров было продиктовано «памятью пространства», если можно так выразиться. После окончания реставрации и ремонта помещение выглядело мрачным и омертвелым. Но стоило разместить в нем мебель, как на наших глазах оно преобразилось, словно в него вдохнули жизнь, и стало совершенно ясно, как неуместны были бы витрины в этих комнатах. Казалось бы, почему этим и не ограничиться? Ведь обжили же типологические интерьеры Пушкин на Мойке и Лермонтов на Малой Молчановке и ничего другого там пока не хотелось бы видеть. Однако в случае с Гоголем это оказалось невозможно.

Происшедшее в этом доме настолько ярко, уникально и фантастично, что кажется пьесой, сочиненной великим драматургом, и не было нужды ничего придумывать от себя — отдельные сцены так и встают у нас перед глазами.

Многие писатели вольно или невольно как бы выстраивает свою жизнь по собственному сценарию, но с Гоголем особый случай. Театр — его страсть, актерство — несбывшаяся мечта, и создается впечатление, что Гоголь собственную жизнь превращает в театр, в котором он актер и режиссер одновременно, а в зрителях недостатка не бывает. Весь драматизм, однако, в том, что Гоголь не играет, а буквально живет на сцене, и это стоит ему неизмеримо дороже, чем театральным актерам.

Концепция музея продиктована самими обстоятельствами жизни Гоголя. Дом Толстых, последнее пристанище Гоголя, где он прожил с 1848 по 1852, больше чем какой-либо другой, хранит память о писателе и самых драматических его днях. За три месяца до смерти Гоголь читал здесь «Ревизора» своим друзьям и актерам Малого театра. В этом доме совершаются две трагедии — сожжение «Мертвых душ» и смерть их создателя. Всем этим определяется и атмосфера мемориальных комнат — «монастырская тишь» дома Толстых, и главные акценты экспозиции, которые подводят своеобразный итог художественным и духовным поискам Гоголя и носят обобщающий и символический смысл.

Все главные события связаны между собой темой прощания: чтение «Ревизора» — прощание с друзьями, сожжение «Мертвых душ» — прощание с творчеством; смерть Гоголя — прощание России с писателем. Но трагедия оборачивается победой: сожжение рукописи — не только жертвоприношение писателя, но и победа художника. Преодоление страха смерти, постоянно преследовавшего писателя, стало победой над ней. Именно смерть вознесла Гоголя на ту духовную высоту, на которую ему не удавалось подняться при жизни. И потому дорога в бессмертие, в бесконечность стала главным итогом экспозиции. Музей задуман как место паломничества, подобно пушкинской квартире на Мойке.

Были привлечены самые известные и опытные художники: А. Конов, Ю. Решетников, Л. Озерников и А. Тавризов, — все ученики Е. Розенблюма. Первые два, ближе познакомившись с крайне сложной и неопределенной ситуацией, вскоре отказались из-за предельно сжатых сроков. Состязание развернулось между двумя последними. По воле музейщиков и ученых был выбран проект Леонтия Озерникова, воплотившего и развившего сокровенные идеи и мечты экспозиционеров, обогатив их своей феерической фантазией.

Главная заслуга в торжестве справедливости при выборе художественного решения принадлежит прежде всего сотрудникам музея — редкому и удивительному единодушию внутри рабочей группы и альянсу между научными сотрудниками и их директором В. П. Викуловой, которая, при всей своей царственности и властном характере, не только не оказывала на них давления, но учитывала малейшие замечания и пожелания, отстаивая их перед московскими властями. Если бы не ее дипломатическое искусство и несгибаемая стойкость в отношениях с вышестоящим начальством, музей, созданный под давлением, с навязанным оформлением, был бы совершенно другим, и вряд ли пришелся бы по душе публике хотя бы потому, что в нем отсутствовала бы атмосфера любви, согласия и взаимопонимания, связывавшая всех участников во время работы над ним. А это необходимое условие успеха (увы, трудноисполнимое). Бывают случаи полного или частичного взаимонепонимания, когда художнику и музейщикам не удается примирить интересы, и это не может не отразиться на общем впечатлении. Представьте себе сотрудников музея, которых постоянно раздражает своя экспозиция, которым неуютно в собственном доме. Ведь от их настроения зависят и экскурсии, и сама жизнь экспонатов, исходящая от них энергетика...

Музейное пространство решается как спектакль, поставленный самим Гоголем. Особыми художественными средствами в музее выделено несколько образов.

Образ «подвижнической кельи, в которой он бился и страдал до тех пор, пока вынесли его бездыханным из нее» (слова П. Анненкова о «Мертвых душах»).

Образ дороги, объединяющий Гоголя, побывавшего во многих городах России и Европы, и его героев, спасающихся бегством, — Чичикова, Хлестакова, Подколесина. Свой последний путь в буквальном смысле слова Гоголь совершает в этом доме, добираясь ночью, со свечой в руке, через все комнаты из левой половины дома в гостиную правой половины, чтобы сжечь свою поэму, потом вернуться обратно и уже больше не выходить из той комнаты, в которой он умрет через 9 дней (на 10-й) после сожжения рукописей.

Образ огня, одновременно очистительного и испепеляющего.

Образ сцены — театральной и жизненной. Те самые слушатели, которые внимали Гоголю, блистательно разыгрывавшему перед ними свою комедию, через три месяца станут зрителями уже не театрального спектакля, а жизненной драмы: из этой же гостиной они, столпившись в дверях, будут наблюдать трагедию смерти автора «Ревизора» и «Мертвых душ», разворачивающуюся в соседней комнате.

Художественное решение основано на контрасте между реальностью быта (в пяти мемориальных комнатах воссоздан типологический интерьер с традиционной для гоголевского времени развеской) и просвечивающим сквозь него мистическим смыслом, приданным одному из предметов в каждой комнате с помощью стеклянных инсталляций и аудио-световых эффектов.

Стеклянные инсталляции, выделяющие тот или иной предмет, изготовлены так искусно и так тактично вписаны в меблировку комнат, что ничуть не противоречат ей, будто растворяясь в воздухе.

Сундук в прихожей превращен в бричку. В нужный момент он освещается и раздаются звуки, сопровождающие путника — цоканье копыт, завывание ветра и пр. и пр., рождающие ассоциации с пушкинскими стихами («Мчатся бесы рой за роем...»).

Камин в гостиной-приемной Гоголя уподоблен «часовне книги» на месте «голгофы писателя». Гаснет свет и он выступает из тьмы, освещая голубым пламенем горящие и не сгорающие рукописи. Наверху, над каминными часами, указывающими время события, в колеблющемся прозрачном дыму, — убегающие последние воспоминания, призраки тех, кто сыграл особую роль в биографии Гоголя: гр. А. П. Толстого, гр. А. Г. Толстой, Е. М. Хомяковой, о. Матвея Константиновского, а также профиль Данте, вызывающий ассоциацию с «Божественной комедией» великого неосуществленного замысла Гоголя.

Конторке, за которой работал Гоголь, в кабинете-спальне придан сакральный смысл, благодаря символике на стекле, световым эффектам и звукам органа.

Кресло, на котором сидел Гоголь во время чтения «Ревизора», ассоциируется с престолом Вседержителя или царским престолом, а сама гостиная-приемная гр. Толстого становится сценой и зрительным залом одновременно. Гаснет свет в гостиной, освещается символическая сцена, звучат отрывки из «Ревизора».

В этом зале предполагалось включить посетителей музея в число слушателей Гоголя, поставив вокруг стола стилизованные стулья, но это было реализовано лишь частично, поскольку сценическая установка заняла слишком много места и стулья (а теперь банкетки) поместились вдоль противоположной ей стены, как бы вытесненные за пределы происходящего действия.

Посмертная маска писателя в «комнате памяти» отделена от нас стеклянной ширмой с изображением «лествицы», по которой мечтал подняться Гоголь («Лестницу, поскорее, давай лестницу» — последние, по воспоминаниям, его слова).

Заключительный (уже не мемориальный) зал был задуман как стилизованный домашний театр с подмостками и креслами: сцены из жизни Гоголя, воссозданные в мемориальных комнатах, превращались бы в сцену жизни Гоголя и его героев, а посетители — в зрителей спектаклей по гоголевским произведениям. Однако художник решил иначе: он сделался полноправным интерпретатором Гоголя наряду с прежними и современными иллюстраторами, и гоголевские герои не оставили места для театральных кресел.

Фантасмагория гоголевского мира буквально ошеломляет (а некоторых шокирует) яркими, лубочными образами, нарочитым, вызывающим китчем. Барельефы, созданные художником музея, перекликаются с образами барельефа андреевского памятника.

В одном зале в сжатом, концентрированном виде представлены вся жизнь и творчество Гоголя глазами современного человека на фоне развернутых увеличенных панорам и перспектив Украины, Петербурга, Рима, Москвы.

На огромном щите скомпонованы графические портреты Гоголя разного времени, а в центре, на колонне, выделено увеличенное воспроизведение его портрета раб. Ф. Моллера (1840), дополненное свечой в руке писателя; лежащая перед портретом книга отзывов ассоциируется с Псалтирью.

Зал сконструирован в форме круга, и Гоголь вместе со зрителями оказывается в положении героя «Вия» Хомы Брута, окруженного чудовищами, от которых он пытается спастись молитвами. Это один из символов трагедии Гоголя — осаждающие его порождения творческой фантазии и невозможность избавиться от их преследования.

Последний зал снабжен несколькими экранами, в том числе киноэкраном с непрерывной демонстрацией фильмов по Гоголю и о нем, выполненными по новейшей технологии и содержащими исчерпывающую информацию о писателе, его биографии и творчестве, а также музейных материалах (портреты Гоголя и его окружения, места его пребывания, иллюстрации к его произведениям и пр. и пр.).

После открытия музея страсти вокруг него не только не улеглись, но напротив, разгорелись с новой силой. Мнения диаметрально разделились. Самый чувствительный удар был нанесен одним из создателей и идеологов музея Тарасом Поляковым, привлеченным к работе самим художником в качестве сценариста. Результат вступил в противоречие с блистательным авангардистским сценарием и потому подвергся не менее блистательной уничтожающей критике, на которую трудно что-либо возразить, особенно на отдельные правомерные и справедливые замечания, скорее по адресу экспозиционеров. Между тем, весь вопрос в том, насколько самостоятелен художник и способен ли он быть просто исполнителем чужого замысла. Бывают, конечно, счастливые исключения, но приходится смириться с тем, что художник — творец и в силу своей природы именно он диктует условия игры. Ему, разумеется, приходится идти на компромиссы, но он никогда не пойдет на принципиальные уступки, не перестав быть художником, а мы не вправе от него этого требовать. Л. Озерников очень чутко прислушивался к малейшим замечаниям, охотно воспринимал и усваивал чужие наблюдения, но в главном насмерть стоял на своем. Упреки в чрезмерном увлечении чертовщиной, звучавшие с самого начала работы, он решительно отметал, считая эту чертовщину неотъемлемой принадлежностью гоголевского мира. Впрочем, и Поляков никак ее не отрицал. Основное их разногласие сводилось к тому, где позволить ей разгуляться — в мемориальной части дома, в зале «Ревизора», или же в последнем зале, который мыслился сценаристом как «читательский рай», или «Храм Просвещения». Художник предпочел не нарушать цельности восприятия мемориальных комнат, и дал себе волю за их пределами, что и стало главной мишенью Полякова, назвавшему последний зал Пандемониумом, или Храмом Сатаны. На это, правда, можно возразить, что именно описание всякой нечисти и доставляет читателю главное наслаждение, преобразуя Храм Сатаны в «читательский рай».

Из музея получилось, как тому и следует быть, не совсем то, что мерещилось музейщикам, совсем не то, о чем мечталось сценаристу, а нечто третье, цельное и органичное, во что воображением художника переплавились выраженные разными участниками мысли и пожелания.

Как же воспринимается музей Гоголя теперь, по прошествии времени?

Стремительно развиваются информационные технологии, аудио- и видео-эффекты, становясь неотъемлемой принадлежностью музейного пространства, и то, что шокировало и эпатировало три года назад, стало не только привычным, но необходимым и естественным, нисколько не нарушающим мемориальности обстановки. Впрочем, продолжают бытовать две противоположные оценки: полное неприятие или безусловное одобрение.

Мне выпала честь регулярно бывать в «Доме Гоголя», в качестве члена закупочной комиссии, вместе с моим коллегой по Литературному музею Николаем Прохоровым, и мы в курсе повседневных дел гоголевского музея. С каждым посещением этот дом становится мне все дороже и роднее. Он наполнен жизнью, и не только за счет многочисленных посетителей музея, библиотеки, читального зала, частых музыкальных, литературных и театральных вечеров и концертов, что неудивительно — имя Гоголя притягивает к себе магнитом. Жизнью дышат сами мемориальные комнаты с их необыкновенной атмосферой домашнего уюта и камерности, таинственности и фантастичности одновременно. Все пространство музея обвеяно любовью, на всем, буквально на каждой вещи, следы ухоженности и внимания. Нынешние хозяева служат памяти Гоголя столь же беззаветно, как служили писателю прежние хозяева Толстые, да и все без исключения его друзья и знакомые. На каждом музее всегда лежит печать того, кому он посвящен, кто как бы диктует его обитателям законы и правила поведения. Гоголь был окружен самоотверженными друзьями и такой же самоотверженности требует он и от нынешних своих спутников. Другим здесь делать нечего. И как же преданы ему те, кто здесь служит — служит в прямом и переносном смысле. Те, кто рассказывает о нем публике, и те, кто стоял у истоков музея — главная хранительница В. Н. Беляева и Е. Н. Овсянникова. У них особая роль: помимо профессиональных хранительских функций, блюсти порядок и неприкосновенность домашнего очага, каким стал этот дом для Гоголя.

Существенно и то, что в «Доме Гоголя» под одной крышей уживаются и мемориальный музей, и библиотека, что многих не устраивает. А для нас, поклонников музея и его обитателей, нет ничего естественнее и отраднее такого соседства, когда писатель ежедневно встречается с читателями. Особенно это важно именно для Гоголя, жизнь которого немыслима вне общения с друзьями и почитателями.