«Выбор невесты» накануне «Женитьбы» (Гофмановская поэтика и комедия Гоголя)
Зорин А. Н. (Саратов), к.ф.н., доцент Саратовского государственного университета им. Н. Г. Чернышевского / 2003
Тексты Гоголя римского периода — несомненная попытка писателя «врасти» сюжетно и метафорически в европейскую культуру и, в то же время, актуализировать в русской литературе контексты европейских авторов. В «Женитьбе», окончательная работа над которой проходила на фоне римских впечатлений, обращают на себя внимание размышления Гоголя о супружестве и любви.
В культуре позднего романтизма женщины уподоблялись бесплотным существам из иного мира, воплощенной идее красоты, добра, чистоты. «В противоположность им мужские персонажи, напротив, представляются абсолютно земными, за исключением поэтов, музыкантов и прочих существ «не от мира сего», неприспособленность которых к реальной жизни лишь оттеняет норму во всем ее прозаизме. При всех их достоинствах этим мужчинам не удается подняться до высоты своих подруг; на их долю остаются только драматические, но обреченные на неудачу усилия к тому, чтобы приобщиться к совершенству <...> Женщина снисходит, мужчина стремится ввысь — обратная ситуация1. Это непосредственная параллель с гоголевскими представлениями, манифестированными им в трактате «Женщина».
В письме Данилевскому в 1832 г. Гоголь, обсуждая достоинства поэзии разного рода, в качестве аргумента приводит следующие рассуждения: «Прекрасна, пламенна, томительна и ничем неизъяснима любовь до брака; но тот только показал один порыв, одну попытку к любви, кто любил до брака. Эта любовь не полна; она только начало, мгновенный, но зато сильный и свирепый энтузиазм, потрясающий надолго весь организм человека. Но вторая часть, или лучше сказать, самая книга, — потому что первая только предуведомление к ней, — спокойна, и целое море таких наслаждений, которых с каждым днем открывается все более и более; и тем с большим наслаждением изумляешься им, что они казались совершенно незаметными и обыкновенными» (Х, 227). Не только содержание высказывания, но и интонация письма схожи с убеждениями Кочкарева в «Женитьбе»: «Брак это есть такое дело... Это не то, что взял извозчика да и поехал куды-нибудь; это обязанность совершенно другого рода...» (V, 55).
Примечательно, что в том же письме Данилевскому в качестве человека, способного ощущать разные стороны любви до и после брака, Гоголь приводит Ивана Федоровича Шпоньку. И подчеркивает собственное внутреннее родство с ним. В классической работе А. Л. Слонимского «История создания „Женитьбы“ Гоголя» подробно рассматривается схожесть характеров Шпоньки и Подколесина2. В сущности, окончательный вариант «Женитьбы» — по мировоззренческим основам, по общей идее, по степени рефлективности героев — ближе к повести «Иван Федорович Шпонька и его тетушка», нежели к первоначальному замыслу «Женихов».
К 1834 г. взгляды Гоголя меняются, и это, как замечают исследователи, находит свое отражение в петербургских повестях и «Миргороде». В этот период «Гоголь остро ощущает двусмысленность красоты, знает о существовании двух идеалов — идеала Мадонны и идеала Содомского»3. Некий мистический ужас связан у него с представлениями о любви, он предчувствует ее страшную разрушительную силу для собственной души.
Когда писатель завершает «Женитьбу» (к 1841 г.), в его душевном состоянии происходят уже глубокие кризисные изменения. Они связаны, в частности, со смертью в июне 1839 г. друга Гоголя — графа Иосифа Виельгорского. Замечательная личность своей эпохи, ближайший товарищ наследника престола Александра Николаевича и ученик Жуковского, выросший в царской семье, знаток искусств и литературы, 23-летний Виельгорский умер в Риме от чахотки в самом расцвете своих талантов. Исследователи отмечают удивительную волю и мудрость юного графа. Иосиф, с ранних лет понимавший серьезность возложенной на него ответственности, фактически занимал по отношению к цесаревичу Александру позицию не товарища, а педагога. «Моя обязанность быть при нем, быть ему полезным и бороться с теми, которые могут иметь на него дурное влияние», — так он формулировал в дневнике свою миссию4.
Последние три недели жизни молодого человека Гоголь почти не отходил от его постели. Это был тот момент, когда замкнутый, порой эксцентричный и саркастичный Гоголь обрел истинного друга. «Ты не можешь себе представить, до какой степени это была благородно высокая, младенчески ясная душа... — писал он позже Данилевскому. — Ум, и талант, и вкус, соединенные с такою строгою основательностью, с таким твердым, мужественным характером, это явление, редко повторяющееся между людьми» (XI, 234-235).
Потрясение, пережитое в момент смерти друга, было таким сильным, что слабые нервы писателя не выдержали, и Гоголь сам пережил мистическое состояние умирания. Позже об этом страшном миге он говорил только намеками: «... было Божественное вмешательство, чудо милости Божьей»5. Подлинность этого уникального факта, по мнению Мочульского, подтверждается тем, что в начале 1840-х гг. Гоголь испытывает мучительную внутреннюю раздвоенность.
После произошедшего, в конце 1839 г., Гоголь возвращается к работе над «Женитьбой» и заканчивает комедию к весне 1841 г. Он кардинально меняет прежнюю структуру и конфликт пьесы, придает ей вид окончательной редакции. И чуть позже готовит к печати отрывок «Ночи на вилле» — одну из вершин гоголевской романтической поэзии. «Ночи на вилле», — замечает Е. И. Анненкова, — запечатлели непривычное для Гоголя состояние любовной и родственной отданности другому человеку <...> Ночи рядом с умирающим И. Виельгорским, нуждавшимся в участии Гоголя и вызвавшим в нем родственную нежную заботу, прежде почти неведомую Гоголю, породили произведение, похожее на дневник»6.
В первые месяцы своего пребывания в Риме «Гоголь чувствовал, что жизнь словно утекает у него между пальцев; вместо спокойной, благополучной зрелости перед ним замаячил призрак старости, неотвратимо затягивающей подобно болоту»; у писателя проявилось бессознательное стремление «забыться», убежать — не столько от старости, сколько от подступающего омертвения души; знакомство с Виельгорским позволило ему в уже безнадежно больном человеке увидеть то, что искал, — « молодое талантливое существо, очищенное близостью смерти от всякой плотской скверны и в последние дни вдруг одарившее его чувством полноты и красоты жизни»7.
Образ, близкий к идеальному, Гоголь видел еще в одном человеке — в своей бывшей ученице Марии Балабиной. Ее он считал личностью незаурядной и поддерживал с ней постоянную переписку. Когда в поле зрения Гоголя попал юный Виельгорский, по своим душевным качествам превосходящий других знакомых, писателю внезапно пришла в голову мысль о соединении девятнадцатилетней Балабиной с его новым другом. Очевидная несбыточность этого плана (а письмо к Погодину от 5 мая 1839 г. свидетельствует о том, что Гоголь понимает, что Иосифу недолго осталось жить) не смущала писателя, вдохновленного исключительностью и красотой замысла.
В письме М. Балабиной от 30 мая 1839 г. Гоголь признается: «Бедный мой Иосиф! один единственно прекрасный и возвышенно благородный из ваших петербургских молодых людей, и тот!.. <...> Я ни во что теперь не верю, и если встречаю что прекрасное, тотчас же жмурю глаза и стараюсь не глядеть на него <...> Когда я думал об вас (я об вас часто думаю и особенно о вашей будущей судьбе), я думал: „Кому вы достанетесь? Постигнет ли он вас и доставит ли вам счастие, которого вы так достойны?“ Я перебирал всех молодых людей наших в Петербурге: тот просто глуп, другой получил как-то несчастную крупицу ума и за то уже хочет высказать ее всему свету; тот ни глуп, ни умен, но бездушен как сам Петербург. Один был человек, на котором я остановил свой взгляд, — и этот человек готовится не существовать более в мире... Вы извините, что пустился быть вашей свахой, что называется иначе кума. Мое мысленное сватовство, как вы видите, неудачно» (XI, 227-228).
Прекрасные образы юных друзей особенно контрастны на фоне яростного гоголевского негодования в письмах по поводу филистерской Германии, олицетворяющей пошлость, и лживого, холодного Петербурга — достойной столицы страны, где нет места ничему высокому, где «одни лишь свиньи живущи».
Размышления о возможном сватовстве утопичностью мечты о счастье похожи на рассуждения Стародума в «Недоросле» или даже гофмановского архивариуса Линдхорста в «Золотом горшке». Но в контексте гоголевского творчества возможно и другое сопоставление. В момент глубокого душевного потрясения Гоголь идеалистически наивно выступает в неожиданной для себя роли — свата или свахи, как он сам себя называет. Ему грезится женитьба как земное воплощение идеала брака — соединение двух прекрасных, чистых, юных людей. Как ему кажется, мечте нет никаких препятствий, и хоть на миг на этом свете возможно создать идеальное. В трагической обреченности этого фантастического плана — одно из возможных объяснений мотивов действий Кочкарева. Подобно герою своей комедии, Гоголь ревизует «список» возможных женихов («тот просто глуп» — «и Иван Павлович дрянь! все они дрянь»; «другой получил как-то несчастную крупицу ума и зато уже хочет высказать ее всему свету» — «ведь то, что ни попало: Иван Павлович, Никанор Иванович, черт знает что такое!»; «тот ни глуп, ни умен, но бездушен как сам Петербург» — «какое скоромные! драчуны, самый буйный народ»...). И демонстрирует мистическую уверенность, подобно Кочкареву надеясь осуществить задуманное. По сути, он вступает в опасные игры с самой судьбой.
Возвратимся к аллюзиям с «Золотым горшком» Гофмана, к тому, как схоже в этой ситуации поведение Гоголя с попытками архивариуса Линдхорста соединить идеально прекрасных, исключительных молодых людей — Серпентину и Ансельма (подобный всеведущий помощник, зачастую наделенный сверхъестественной силой, типичен для произведений Гофмана — скажем, магистр Абрахам, наставляющий Иоганна Крейслера). Аллюзии с «Золотым горшком» можно увидеть и в характеросложении, и в сюжетных ситуациях «Женитьбы»: например, Геербрант решает жениться сразу после получения чина надворного советника, а Вероника легко примиряется с благополучным, но далеко не идеальным замужеством; антагонистичны два покровителя героя — Линдхорст и злокозненная Рауэрин. Неожиданное бегство Подколесина, его отчаянный прыжок в окно схожи с решимостью Ансельма отстаивать свое понимание счастья и любви. Все это дает возможность А. И. Иваницкому отметить родство сквозного гоголевского мотива «смутной женобоязни» («Сорочинская ярмарка», «Шпонька», «Вий», «Женитьба») с поэтикой Гофмана (в частности, с «Повелителем блох»). Завораживающее, искусительное женское начало оценивается как разрушительное для целостного, органичного, «младенческого» мировосприятия героев8.
Сюжет «Женитьбы», в окончательном ее варианте, чрезвычайно схож с повествовательными линиями новеллы Гофмана «Выбор невесты». Уже подзаголовок ее — «История, в которой происходит много совершенно невероятных событий» — отсылает к подзаголовку «Женитьбы»: «Совершенно невероятное событие в двух действиях». Невероятные, фантастические события в новелле тоже разворачиваются вокруг притязаний нескольких героев на руку красавицы Альбертины Фосвинкель. А самый достойный из них — юный художник Эдмунд Лезен, чтобы стать ее женихом, обращается к могущественному справедливому покровителю — золотых дел мастеру и магу Леонгарду — и побеждает в своеобразной лотерее. Как в случае с поименованными бумажками Агафьи Тихоновны, Лезен выбирает тот ларец из трех, где лежит портрет его возлюбленной. Так, благодаря магическому вмешательству, он обручается с Альбертиной. Однако художник решает, что прежде, чем связать себя заботами семейной жизни, надо поехать в Рим, столицу искусства. В эпилоге эта претендующая на исключительность история страсти героев завершается просто и буднично: «Эдмунд уже больше года живет в Риме; и, говорят, будто они с Альбертиной пишут друг другу все более редкие и все менее пылкие письма. Как знать, возможно даже, что брак их расстроится <...> Возможно, что Альбертина выйдет за учтивого докладчика по судебным делам, когда он получит хорошую должность... Ну, что же, поживем, увидим»9.
Гофман — единственный из поздних романтиков, у кого представления об идеальном мире теряют ореол таинственности и предстают в гротесковом свете. Это касается, прежде всего, размышлений о любви и возможности обретения счастья. Попытка счастливого соединения двух любящих людей в браке демонстрирует тщетность этих надежд: брак либо невозможен, либо оказывается несчастливым (исключение — тот же «Золотой горшок» или «Крошка Цахес», где, однако же, счастливые герои дистанцированы от реальности). То, что, казалось бы, способно и должно соединять людей и давать им ощущение счастья, в реальности оборачивается подменой. Как отмечают исследователи творчества Гофмана, в его размышлениях этого периода отразился и полный драматизма личный опыт — в частности, история несчастной любви к Юлии Марк.
В осознании недостижимости «высокого и огненного счастья», покоя и умиротворения в союзе с другим человеком «Женитьба» продолжает гофмановскую традицию. Но, в отличие от Гофмана, у Гоголя невозможно отделить «филистеров» и жестко противопоставить их художникам и музыкантам. В поздних гофмановских произведениях есть мысль о возможности «своего», отдельного, обывательского счастья у людей с менее возвышенными устремлениями и жизненными установками. То есть тех, кто его, казалось бы, способен достичь без особого труда. У Гоголя счастье оказывается невозможным вообще. «На свете счастья нет...» — повторяет он вслед за учителем. Никто не счастлив.
О значительном влиянии поэтики Гофмана на прозу Гоголя написано много10. Оно проявилось как в отдельных элементах сюжетной условности — фантастичность, гротеск, — так и в построении повествования как театрализованного действа, когда «и Гофман, и Гоголь словно совмещают в своей прозе повествовательные и драматургические приемы», при этом «их рассказы выглядят нередко как сценарии кукольного театра»11. Добавим: где каждый из них видит себя кукловодом, по чьему желанию персонажи разыгрывают придуманные авторами комбинации.
Петербург и Рим. Башмачкин и Аннунциата. «Женитьба» и «Ночи на вилле». Разные чувства, разная атмосфера. Но, разведенные по разным полюсам, эти сюжеты и образы говорят о единстве противоположностей в гоголевском художественном мире, о том общем полярном пространстве, где органично сосуществуют возвышенное и его гротесковое отображение. Скукоженное, скомканное, приниженное в человеке парадоксально и органично соседствует с высоким, «оглядывается» на него.
О синтетичности гоголевского подхода может свидетельствовать и такой факт. Гоголь, автор, по расхожему мнению, уморительной комедии о нелепых женихах, позднее, в конце 1840-х гг., неожиданно поставит себя в похожую ситуацию, безнадежно прося руки сестры Иосифа Виельгорского — Анны.
Чему же он тогда смеялся в «Женитьбе», переживая в душе нечто схожее с чувствами своих героев? Смеялся, быть может, своим страстям, как объяснял он позднее смысл «Ревизора», смеялся своим слабостям и наивным представлениям, хотел справиться с ними, избавиться на письме и тем самым отдалить от себя, преодолеть и забыть, подобно Гете в «Вертере». Прощался с иллюзорностью романтических представлений, которыми делился с Данилевским в 1832 г. Подобно Акакию Акакиевичу тосковал по близкому человеку и пытался преодолеть одиночество, понимая при этом безнадежную обреченность таких попыток.
Проблема, мучительно формулируемая в пьесе на протяжении почти десятка лет, оказалась неразрешимой. «Женитьба» отобразила, от варианта к варианту, размышления об исключительности любви в человеческой жизни, двойственности ее природы, о невидимых миру препятствиях в сближении людей и о бесконечном, непреодолимом одиночестве. Об этом же Гоголь писал и в других произведениях, создавая образы бесконечно одиноких людей — от Шпоньки до героев «Ночей на вилле», Плюшкина и Акакия Акакиевича.
Квинтэссенция этих размышлений — в одном из писем, датированном августом 1842 г., где писатель говорит о высокой любви, которая преодолевает смерть, которая выше чувственного и земного. Он остается идеалистом с идеей общечеловеческого родства душ. В таком мире для него живы дорогие люди, потому что нет земных преград, нет земной необходимости присутствия, сближения с родным человеком. Сфера любви — духовное общение. «Разве любовь, обнявшая мою душу и возрастающая в ней более и более с каждым днем, не стоит благодарности? <...> Но любовь душ — это вечная любовь. Тут нет утраты, нет разлуки, нет несчастий, нет смерти. Прекрасный образ, встреченный на земле, тут утверждается вечно; все, что на земле умирает, то живет здесь вечно, то воскрешается ею, сей любовью, в ней же, в любви, и она бесконечна, как бесконечно небесное блаженство» (XII, 95).
В пьесе мечты не о житейском счастье — о гармонии, которая должна преобразовать жизнь, и жажде воплотить юношеские грезы, и — невозможности этого. Финал комедии — не только возвращение героя в мир привычного уклада, гармоничного жизнечувствия12 — это и некий подвиг отказа от земной любви, от вожделенного порыва к Агафье Тихоновне, то есть от чувства, сконцентрированного в одном человеке, ради любви высокой. Герой умеет любить, он способен на это. Но он уходит. Остается готовым к духовному подвигу. Подобно рано ушедшему из жизни Виельгорскому. Подобно пришедшему к такому выводу Гоголю.
Примечания
3. Мочульский К. Гоголь. Соловьев. Достоевский. — М., 1995. — С. 15.
4. Лямина Е. Э., Самовер Н. В. Указ. соч. — С. 329-330.
5. Мочульский К. Указ. соч. — С. 25.
7. Лямина Е. Э., Самовер Н. В. Указ. соч. — С. 481.
8. Иваницкий А. И. Гоголь. Морфология земли и власти. — М., 2000. С. 145-146.
12. Прозоров В. В. Прыжок в окно // Лит. учеба, 1994. — Кн. 5. — С. 71-86.