Вий на работе и на покое: образ «страшного истребителя» у Гоголя и Ремизова

Розанов Ю. В. (Вологда), к.ф.н., доцент Вологодского государственного педагогического университета / 2007

При подготовке апрельской книжки журнала «Русская мысль» за 1909 год, в которой должен был печататься цикл снов А. М. Ремизова «Бедовая доля», в редакцию поступила просьба автора о замене этого произведения на рассказ «Ночь у Вия», что и было сделано. Таким способом Ремизов отметил столетний юбилей Н. В. Гоголя. Даже критика из дружественного лагеря встретила ремизовское «подношение» юбиляру с явным недоумением. Б. А. Садовский писал: «Небольшой рассказ г. А. Ремизова „Ночь у Вия“ неприятно поражает какой-то натянутой пустотой. А. Ремизов здесь слабо пародирует собственную „Посолонь“. Мы далеки от мысли, что даровитый писатель начинает повторять самого себя: по-видимому, „Ночь у Вия“ — одно из ранних его произведений»¹. Оправдательные предположения критика не соответствует действительности — рассказ был написан в 1908 году. «Ночь у Вия» (во второй редакции — «Летавица») представляет собой часть большого «научно-художественного» проекта Ремизова по реконструкции свода низшей славянской демонологии — книги «К Морю-Океану». В 1910 году «сборка» книги была закончена и она в качестве продолжения «Посолони» была опубликована в составе шестого тома собрания сочинений Ремизова².

В составленный писателем свод Вий вошел сразу по двум основаниям. Во-первых, этот персонаж фигурирует в классическом труде по русской мифологии — в «Поэтических воззрениях славян на природу» А. Н. Афанасьева. Вторая причина заключается в повести Гоголя. Символисты готовы были признать за литературными шедеврами не просто мифологический статус, но и мифопорождающие свойства. В 1912 году Ф. К. Сологуб в письме к А. А. Измайлову прямо говорил о такой возможности: «Мне кажется, что такие великие произведения, как „Война и мир“, „Братья Карамазовы“ и прочие должны быть источниками нового творчества, как древние мифы были материалом для трагедий»³. Ремизов в этом вопросе занимал еще более радикальную позицию, что объясняется его близостью к кругу Вяч. Иванова, в котором в то время обсуждались разные аспекты «соборного» творчества. Если «великие произведения» живут по законам мифотворчества, то становится почти обязательным их продолжение, дополнение и даже изменение мифотворцами нового времени. «Только так, коллективным преемственным творчеством, — писал Ремизов, — создастся произведение, как создались мировые великие храмы, мировые великие картины, как написались бессмертная „Божественная комедия“ и „Фауст“»⁴. В полной мере соавтором Гоголя и его продолжателем Ремизов ощутил себя гораздо позже, уже в эмиграции, когда начал работать над книгой «Огонь вещей», в которую вошли и его своеобразные варианты отдельных глав «Мертвых душ». Рассматриваемый здесь рассказ «Ночь у Вия» представляет собой первую, еще не очень уверенную попытку «продолжить Гоголя».

Обратимся к тексту Ремизова. Осенняя непогода, когда «сея, как ситом, тихо падает севень — осенний обложной дождь», вынудила Алалея и Лейлу, детей, странствующих по «лесу русской мифологии», постучаться в лесную избушку, которая оказалась теремом Вия. Наши герои, как и все русские дети, хорошо знали этого страшного «начальника» всякой нечисти по книге Гоголя и поэтому сильно испугались: «Вия! — голоса у путников стали, как струнки: пропадут, тут им живу не быть, — того самого Вия: подымите мне веки, ничего не вижу!⁵. Двуголовый конь Унеси-голова, прислуживающий Вию, успокаивает детей и сообщает им новые, неизвестные по повести Гоголя, сведения о своем хозяине: «Нынче Вий на покое, — зевнул одной головой конь двуголовый, а другой головой облизнулся, — Вий отдыхает: он немало народу-людей погубил своим глазом... А Пузырь с клещами да жалами помер. <...> — Ну, идите! Да осторожней! Глядите под ноги. Тут лежат вилы. Не наткнитесь! Это — вилы самого Вия: вилами Вию подымали веки!»⁶. Сообщение о смерти Пузыря свидетельствует о том, что визит детей к Вию случился уже после событий, описанных Гоголем. В повести Пузырь, одно из чудовищ в свите Вия, был вполне жив: «...держалось в воздухе что-то в виде огромного пузыря, с тысячью протянутых из середины клещей и скорпионных жал. Черная земля висела на них клоками» (II, 217). Другая информация взята Ремизовым из «Поэтических воззрений славян на природу» Афанасьева, где сказано, что вий — «мифическое существо, у которого веки опускаются до самой земли, но если поднять их вилами, то уже ничто не утаишь от его взоров»⁷. Дополнительными источниками для писателя могли быть сказки, в которых встречается мотив век (бровей, ресниц), поднимаемых «вилами железными», прежде всего сказка «Иван Быкович»⁸. От себя Ремизов добавил только одну «человеческую» деталь — выход Вия «на покой». В церковной практике старой России это выражение применялось обычно к духовенству на пенсии.

Постараемся понять и оценить логику такого решения писателя. Ремизов знал о Вие из двух основных источников, между которыми он усмотрел стадиальное различие. В книге Афанасьева Вий представлен как «страшный истребитель, который взором своим убивает людей и обращает в пепел города и деревни»⁹. Высокой степенью могущества и злобности наделены и типологически близкие Вию мифологические персонажи других народов, в частности герои кельтского и осетинского эпоса¹⁰, однако нет никаких оснований полагать, что они были известны Ремизову. В произведении Гоголя Вий уже существенно ослаблен и его злодеяния не столь масштабны. Вместо эпического сонма погубленных душ и уничтоженных городов жертвой «истребителя» становится лишь несчастный Хома Брут, да и с тем всей «вийной» свите пришлось провозиться три ночи. Налицо определенные признаки старения. К юбилейному гоголевскому 1909 году после событий, описанных в повести, прошло тоже достаточно много времени. Вий состарился и одряхлел до такой степени, что его верные слуги не рискуют показывать беспомощного хозяина гостям, демонстрируя лишь его магический атрибут — вилы. Впрочем, какие-то признаки жизни он все же подает: когда один из гостей лесного дома стал слишком эмоционально рассказывать историю своей несчастной любви, «за перегородкой у Вия заворочалось»¹¹.

Однако не все так безнадежно в судьбе героя. Верный хозяину двухголовый конь Унеси-голова сообщает детям, что Вий скоро «накопит силы, примется вновь за дело»¹². Ремизов наделяет Вия особым видом мифологического бессмертия, которое можно назвать циклическим. Писатель позаимствовал идею цикличности или непосредственно из фольклора, или, что более вероятно, из фольклористики. Чаще всего в народных мифологических представлениях вечно возобновляемые жизненные циклы отдельных персонажей сопоставляются с лунными фазами. В вышедшей в 1903 году книге С. В. Максимова «Нечистая, неведомая и крестная сила», хорошо знакомой Ремизову, данное свойство отнесено к водяному. «Никогда не умирая, — указывает этнограф, — водяные цари тем не менее на переменах луны изменяются: на молодике они и сами молоды, на ущербе превращаются в стариков»¹³. Эта архетипическая формула хотя и встречается относительно редко, обладает определенной устойчивостью. В записанной в 1924 году в Сибири сказке «Ленин на каменном столбе», фольклорная подлинность которой не вызывает сомнений, эта формула применена к сказочному персонажу нового времени: «Примерно, когда на небе месяц моложавит, серпом висит, Ленин — вьюноша, парень кровь с молоком, а как только полнеть почнет месяц и делацца круглым, как краюха хлеба, Ленин стареет, становитца дедушкой...»¹⁴. Ремизов не соотносит жизненные циклы Вия с луной, но сохраняет при этом основной принцип. (Случайно коснувшись «ленинианы», заметим, что Р. О. Якобсон в «Беседах» с Кристиной Поморской говорил о параллели Вий — Ленин, присутствующей, по его мнению, в неоконченной поэме В. В. Маяковского «Пятый Интернационал». Вождь медленно поднимает «вечища» и разжимает «губ чугуны»).

Дом Вия в описании Ремизова производит жуткое и величественное впечатление. Он сконструирован писателем по модели так называемого «большого мужского дома» в лесу, встречающегося в фольклоре. Ритуально-мифологический аспект этого жилища подробно исследован в отечественной фольклористике 1930-1940-х годов¹⁵. Изнутри дом Вия гораздо обширнее, чем он выглядит снаружи. «Сказка, — замечает В. Я. Пропп, — перенесла «мужской дом», обычно находящийся в селении или при селении, в лес, и не отличает его от «малой избушки»¹⁶. В нем охотно принимают гостей и угощают их, правда не совсем обычным способом. Так что некий странник, оказавшийся вместе с детьми в доме Вия, на всякий случай «повертел ложкой, покатал из хлеба катушек, а есть не ел, отказался»¹⁷. Его замешательство становится понятным из комментариев Проппа к аналогичным местам народных сказок: «Герой здесь видит иную подачу еды, чем та, к которой он привык. Здесь каждый имеет свою долю и доли эти равны. Пришелец еще не имеет своей доли и ест от каждой понемножку»¹⁸. Существуют в «большом хозяйстве» Вия и особые тайные помещения, куда посторонние не допускаются. Дети все же заглянули через щелку в одну из таких «скрытных горниц»: «Там жар, там огни горят, мигуны там подмигивают, свистуны там посвистывают, стук, брякотня, безурядица, там громы Ильинские, морозы Крещенские, петухи с вырванным красным хвостом, козьи ноги, пауки, злые собаки, — все хвостатое, хоботастое, там говор, гул, шип и покрик — нежеланные»¹⁹. Этот каталог инфернального резерва Вия представляет собой вариации на классические пушкинско-гоголевские описания сборищ нечисти, причем аллюзии на сон Татьяны из «Евгения Онегина» здесь даже преобладают. Ощущение перенасыщенности дома разного рода демонами Ремизов создает не только перечислением ждущих своего часа в специальном помещении, но и обозначением тех, кто находится в общей горнице: «Красный след Летавицы мелькнул в дверях. <...> Вышел из-под лавки Лизун толстомясый — пятки прямые, живот наоборот. Походил Лизун по горнице, ничего не сказал и спрятался»²⁰. Существует и прямая связь особых комнат в доме Вия с фольклором. В лесных домах русских волшебных сказок тоже есть тайные помещения, в которых могут жить до своего выхода на сцену сказочного действия чудесные помощники-животные, но чаще всего (в сказках типа «Синяя Борода») там находится какой-то «филиал» ада, где свалены страшные человеческие останки, «кипит смола», мучаются родственники сказочных героев.

В одной из таких тайных комнат лесного дома и лежит одряхлевший и полуживой Вий, которому, как мы знаем, вскоре суждено возродиться и набрать прежнюю силу. Для сакрального умирания / рождения героя автор выбрал вполне подходящее место. В сказочном фольклоре мотив временной смерти и последующего возрождения часто связывается именно с лесным домом. Пропп рассматривает его в связи с обрядом инициации: «В сказке девушка, живущая у богатырей в лесу, иногда внезапно умирает; затем, пробыв некоторое время мертвой, вновь оживает, после чего вступает в брак с царевичем»²¹.

Другие обитатели лесного дома — двухголовый конь с золотыми ушами Унеси-голова и ученая собачка — благодарные животные и волшебные помощники главного героя, ставшие слугами Вия в той ситуации, когда их собственные сказки уже закончились. Состарившемуся Коню, например, остается только вспоминать о своей прежней богатырской жизни в мире русского фольклора: «На загладку Конь рассказал: какой он был конь. Конь когда-то стоял, не простой, за двенадцатью замками, за двенадцатью дверями, на двенадцати цепях, а держал он поскоки горностаевы, повороты зайца, полеты соколиные. И уж стал было Конь представлять свои прежние поскоки, да в ногу ступило»²². Герои волшебных сказок находили себе жеребцов и кобыл в подземельях «за двенадцатью замками, за двенадцатью дверями», а богатыри в русских былинах особенно ценили «поскоки» своих богатырских коней. Как настоящий волшебный помощник, Конь на прощание дарит детям «сушеный медвежий глаз на веревочке» — очень уместный в этом случае оберег «от сглаза», особенно если учесть, что хранился этот талисман в доме Вия, который как раз «сглазом» в его первичном эпическом виде и занимается. (Как отмечает А. В. Гура на основании современных южнославянских материалов, «правый глаз медведя вешал ребенку на шею для храбрости»²³).

Интерес другого рода вызывает дрессированная собачка, также имеющая сказочное прошлое. Сейчас ее статус невысок: «Служила собачка: подавала миски, меняла тарелки. У собачки личико острое, ровно у мальчика, только ушами собачка все пошевеливала. <...> Пришла на задних лапках собачка: на собачке зеленый колпак в кружочках»²⁴. Гибридное молчаливое существо, совмещающее в себе черты «мальчика» и «собачки», еще несколько раз появляется в текстах Ремизова, в том числе и в упомянутом цикле снов «Бедовая доля». Если рассмотреть этот странный персонаж в более широком литературно-биографическом контексте, то можно с известной долей вероятности выйти на «прототип» — начинающего поэта В. В. Хлебникова. Ремизов и Хлебников познакомились осенью 1908 года и вскоре сблизились на почве общего увлечения славянской мифологией, фольклором и исконно славянской лексикой. Для нашей темы следует выделить именно интерес Хлебникова к украинскому фольклору, особенно в интерпретации Гоголя. «Зеленый колпак» на собачке является отсылкой к повести Гоголя, в которой Вий в подстрочном примечании назван «начальником гномов». Мальчиками-песьеголовцами Ремизов величал футуристов. Д. Бурлюк вспоминал: «... Благодаря ненависти, насмешкам окружающих... стало ясно, что мы — новое племя! Ремизов называл нас опричниной русской литературы. «Вы песьеголовцы!»... Начиналась непримиримая война за новое в искусстве»²⁵. (Голова собаки была одним из символов опричников Ивана Грозного). В повести Ремизова «Крестовые сестры» (1910) Хлебников, как убедительно показал А. А. Данилевский, также послужил прототипом одного из персонажей — фантазера Павла Плотникова²⁶. В портрете Плотникова черты ребенка насыщены зооморфными коннотациями: «Это был здоровый мальчик, <...> хотелось подойти и погладить его, потрепать по голове и умыть, как зверушку. <...> А потом вдруг как-то после летних каникул Плотников вырос и уж ничего не осталось в нем из того котятного и щенятного...»²⁷. Таким образом, включение в число слуг старого Вия персонажа с хлебниковскими чертами представляется вполне возможным.

Вий занимает важное место и в дальнейшем творчестве писателя, что может послужить темой отдельного подробного исследования. У позднего Ремизова Вий — экзистенциальный образ, соотносимый с Эросом, «фаллический демон», вышедший из «семенной туманности этой жизни»²⁸ и в силу этого уже не нуждающийся в фольклорно-этнографическом оформлении.

Примечания

1. Ptyx [Cадовский Б. А.] Обзор русских журналов // Весы. 1909. № 5. С. 90–91.

2. Ремизов А. Сочинения. Т. 6. СПб.: «Шиповник», [1911]. Перепечатано в кн.: Ремизов А. М. Собрание сочинений. В 10 т. Т. 2. Докука и балагурье. М.: Русская книга, 2000. С. 128–133. Дальнейшие ссылки даются на это издание.

3. Федор Сологуб и Ан. Н. Чеботаревская. Переписка с А. А. Измайловым / Публикация М. М. Павловой // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1995 год. СПб., 1999. С. 225.

4. Ремизов А. Указ. соч. Т. 2. С. 609.

5. Там же. С. 129.

6. Там же.

7. Афанасьев А. Н. Поэтические воззрения славян на природу. Т. 1. М., 1995. С. 88.

8. Афанасьев А. Н. Народные русские сказки. В 3 т. Т. 1. М., 1984. С. 225–232. № 137.

9. Афанасьев А. Н. Поэтические воззрения славян на природу... С. 88.

10. Абаев В. И. Образ Вия в повести Н. В. Гоголя // Русский фольклор. Вып. 3. М. ; Л., 1958. С. 303; Иванов Вяч. Вс. Об одной параллели к гоголевскому Вию // Иванов Вяч. Вс. Избранные труды по семиотике и истории культуры. Т. 2. Статьи о русской литературе. М., 2000. С. 68–69.

11. Ремизов А. Указ. соч. Т. 2. С. 132.