Н. В. Гоголь и Великая польская эмиграция (проблемы изучения)

Работа выполнена при содействии Кассы им. Юзефа Мяновского.

Несколько странная ситуация сложилась в гоголеведении в изучении тем «Гоголь и Польша», «Гоголь и польская литература». Иначе трудно квалифицировать такое положение вещей, при котором документировано огромное количество фактов — личные знакомства Гоголя с художественной и духовной элитой Польши, круг чтения польских авторов, наконец, изображение поляков в его произведениях, но при этом — отсутствие сколько-нибудь основательных исследований в России, Польше или в Украине, которые ставили бы своей задачей системное осмысление этой масштабной литературоведческой и даже более того — гуманитарной проблемы.

Можно лишь предположить, что причиной, в какой-то степени, стало как раз изображение поляков в «Тарасе Бульбе». Думаю, что это, с одной стороны, несколько оттолкнуло польских исследователей, а с другой — способствовало нивелированию или даже принижению многих фактов контактов и творческих связей Гоголя с польскими поэтами, писателями, религиозными деятелями. Гоголь как бы сам заблокировал эту грань знания о нем, укрывая от внешнего мира понимание всей сложности его собственных духовных и художественных исканий. Не стану гадать, сознательно он это сделал или нет. Как и многое у Гоголя, и это — составляющая еще одной интригующей загадки его творчества. Наша задача состоит в том, чтобы обнаружить эти несколько завуалированные связи и попытаться объективно осветить вопросы, связанные с темой Гоголь и Польша. В этой статье я попытаюсь вычленить отдельные аспекты и сформулировать некоторые основные направления изучения этой большой темы, актуальные с точки зрения синхронного подхода: Гоголь и польская эмиграция 30-40-х гг. XIX века.

Великая польская эмиграция (под таким названием она вошла в историю) образовалась в Западной Европе и, главным образом, во Франции после неудачного ноябрьского восстания 1830 года, этой ярчайшей страницы польской истории, польского национального духа. Ее высокий пафос и дух жертвенности, мессианизм, беззаветная любовь и верность поруганной Отчизне стали тем нравственным и человеческим капиталом, который был и остается источником высоких устремлений поляков. Вместе с тем, жизнь эмиграции была далеко не безоблачной, несмотря на единство отстаиваемого идеала: свободной и независимой Польши. И не могло быть иначе. Около 6-7 тысяч польского воинства оказались после поражения в Париже. Чаще всего — это были молодые люди из шляхетских семей, пришедшие с полей сражений, многие из которых были ранены, и все, без исключения, пережили унижение поражением и состояние бессилия изменить существующее положение вещей. А далеко не благочестивый Париж не очень-то и способствовал этим устремлениям. Скорее наоборот — искушал и подталкивал к поиску утешения и забвения.

Оставшись без средств существования в чужой стране, в чужом обществе, где с опаской поглядывали на импульсивных поляков, требовавших от французских властей военного вмешательства и мечтавших о том, чтобы в авангарде созданного французами корпуса освободить отечество. Один из свидетелей и историков эмиграции В. Велогловский писал: «Эта мысль ранним утром пробуждала каждого эмигранта, сопровождала его целый день, с ней он засыпал, она ему виделась во сне, и в смертную минуту она замерзала у него на устах, чтобы после пробуждения в вечности первое прошение у Господа было о Польше»¹.

Французское правительство стремилось найти выход и не придумало ничего лучшего, как отправлять радикально настроенных эмигрантов во французскую провинцию. Там побывали, к слову, и И. Кайсевич, и П. Семененко, о которых речь впереди. Элита эмиграции понимала, что необходима внутренняя организация, которая смогла бы хоть как-то повлиять на землячество. Среди лидеров эмиграции довольно быстро выдвинулся Адам Мицкевич, ставший к тому времени поэтической величиной европейского масштаба.

Именно Мицкевич был инициатором и вдохновителем различных обществ и организаций, периодических изданий и путеводных книг для нации («Книги народа польского»), так или иначе влиявших на жизнь эмиграции. Объединить эмиграцию, наполнить высшим смыслом ее жизнь и работу, помочь выбитым из привычной жизненной колеи людям найти себя, освятить их деятельность высокой религиозной идеей — такова в самых общих чертах цель Мицкевича. Именно в этот период напряженной борьбы за сохранение духовной и нравственной целостности эмиграции и появляется в Париже Гоголь, именно в этот период он встречается с ее элитой.

Многие эмигранты вспоминают, что Мицкевич постоянно говорил о необходимости создания общества. И первым таким сообществом стал «Союз братьев объединенных», организованный 19 декабря 1834. Это была небольшая элитарная группа интеллектуалов, у которой, однако, отсутствовала общенациональная идея, каковой со временем стала идея христианская, идея Костела. Путь самого Мицкевича к этой идее была далеко не простым, и он хорошо освещен польским литературоведением. Большинство исследователей сходятся на мысли, что в Париж Мицкевич приехал глубоко верующим человеком, а окончательное обращение к вере произошло во время его пребывания накануне восстания в Риме. Известный исследователь «Общества Воскресения Господнего» П. Смоликовский писал: «Дело возрождения религиозности среди эмигрантов поднял Мицкевич. Был он верующим католиком... Не принадлежал ни к одной из партий, ссоры и противоречия в эмигрантской среде принимал близко к сердцу»².

Именно христианская идея в ее католическом варианте стала путеводной для идеологии польской эмиграции, и Мицкевич был среди ее создателей. Польский мессианизм — одно из самых мощных творений Мицкевича и его предшественников, видимо, не менее значительное даже в сравнении с его поэзией, хотя отделить их друг от друга — занятие безнадежное. «Союз братьев» уже потому стал вехой в развитии польской эмиграции, что именно в ее среде родилась мысль об объединении религиозной и политической идей. Возвысить роль Костела, сделать его основой политических дел и своеобразной историософии — такой виделась платформа «Домека Яньского», ставшего ядром формирования ордена рессукреционистов, лидеры которого и вели в Риме весной и летом 1838 года диалоги с Гоголем.

Подавляющее большинство исследователей, пишущих о римском периоде жизни и творчества Гоголя, не обходят вниманием и эпизод близкого, длившегося несколько месяцев, общения писателя с польскими эмигрантами, членами «Общества Воскресенья Господнего» Петром Семененко и Иеронимом Кайсевичем, обживавшими Столицу Апостолов после участия в польском восстании 1830-31 гг. и трудных лет эмиграции во Франции. Как правило, исследователей привлекает «католический эпизод» (Ю. Манн), и весь разговор сводится к тому, что Гоголь, не поддавшись на уговоры и аргументы членов ордена, гр. З. Волконской, остался верен Православию. Это характерно для суждений как русских, так и польских исследователей, разнятся они, что естественно, модальностью высказывания³. Между тем диалог Гоголя с воскресенцами — далеко не «эпизод». И обретает он значимость лишь в плоскости чрезвычайно интересного и малоизученного контекста: Гоголь и Великая польская эмиграция, а шире — европейское гуманитарное и художественное сознание его времени.

Принято думать и писать, что Гоголь пребывал в Риме скорее «телом», а все его мысли и думы были о России. Он и сам много писал об этом, говоря о круге общения как среде русских художников и пилигримов. Так что есть основания подумать, что Запад действительно был скорее декором, а заграничные встречи писателя с людьми Церкви, поэтами, писателями и художниками, носили почти случайный характер и мало что значили в его творческом развитии. Стремление же сделать из Гоголя образцового национального мыслителя и правоверного православного, проявившееся в работах последних двух десятилетий, имело как продуктивный результат, так и отрицательный. И последнее выявлялось в стремлении заключить Гоголя в сугубо русский контекст, что, понятно, не способствовало изучению связей писателя с европейской мыслью и обедняло прежде всего масштабы его творческой личности. В этой связи работы В. Зеньковского, А. Елистратовой, Г. Шапиро, Ю. Барабаша, а еще раньше — В. Виноградова, замечания о. Г. Флоровского⁴ в современном контексте выглядят действительно эпизодами в гоголеведении.

Именно такое положение вещей стимулирует «западный вектор» изучения творческого наследия Гоголя и далее я попытаюсь наметить основные возможные линии изучения поставленной проблемы, которые, по-моему мнению, могут дать интересные результаты.

Но сначала еще несколько предварительных замечаний. Много и правильно говорят исследователи об отъезде Гоголя за рубеж как о жесте огромной неудовлетворенности писателя и примитивным пониманием «Ревизора», на которого он возлагал большие надежды, и атмосферой в литературе, и невозможностью реализации творческого потенциала. «Нет пророка в своем Отечестве», — напомнил Гоголь известную истину в письме к М. Погодину 1836 года и оставил родные пределы. Ситуацию, в которой оказался Гоголь, героиня Г. Ибсена почти через полвека сформулирует так: «Я хочу знать, кто прав: я или оно — общество». Было, конечно, и отличие. Гоголь более чем подозревал, что он прав, но ему необходимы были аргументы. Гоголь обладал мощным интеллектом, и к тому же до всего доходил своим умом. Но для этого ему необходима была информация о современном мире. А его удивительная любознательность, проявлявшаяся с ранних лет и не угаснувшая и к концу жизни, поражала современников. И в бурлящем идеями и движениями Париже, и в сконцентрированном на вечном Риме он искал ответы на свои «проклятые» вопросы. И находил собственное их решение.

Второй важный момент. Исследователи много пишут о творческом кризисе Гоголя начала 40-х годов. Но при этом чаще всего объясняют этот феномен внутренними причинами, избегая говорить о внешнем факторе. Кроме привычного и неоспоримого — вроде удаленности от Отечества. Я далек от мысли оспаривать процесс внутреннего созревания того или иного понимания реальных процессов современного мира Гоголем, но любое понимание предполагает и «толчки» извне (вспомним гоголевское понятие «оплеухи»), ускоряющие процесс понимания. Думаю, что и здесь не обошлось без такого «толчка».

И, наконец, третье. Мы до сих пор не имеем внятного ответа на вопрос, что заставило Гоголя вопреки всему и, прежде всего, мнению большинства русских читателей, с поразительным упорством в конце жизни отстаивать свою консервативную, замешанную на религиозном сознании, позицию и предлагать обществу идеи, заведомо зная о мощном противодействии им со стороны большинства. Не был ли решающим тот фактор, что в его опыте был задействован пример польской эмиграции, когда только обращение к религии смогло внести в эту среду созидательный дух примирения, организации и желание поиска единства.

Убежден, что анализ сформулированных проблем, затрагивающих, в том числе, и вопросы творческой эволюции писателя, невозможен без внимательного подхода к изучению связей и диалога Гоголя с представителями польской эмиграцией и, в частности, с воскресенцами. Какие же аспекты этого диалога особенно важны? Какие направления исследования могут оказаться продуктивными?

1. Как это не удивительно, но до сих пор в литературоведении нет основательного исследования человеческих и творческих контактов Гоголя и Мицкевича, хотя исследователи не обходят эту тему. Все биографы фиксируют факты встреч и в Париже, и в Швейцарии, и в Германии. Однако ограничиваются «общими» замечаниями. Ю. Манн в своем фундаментальном исследовании высказывает мнение, что «именно настроение поляков, единство их действий и мыслей (?) вызывали у Гоголя сочувствие и интерес. Речь идет не о поддержке им конкретных политических, повстанческих, революционных целей, но об ощущении внутренней, духовной цельности как позитивного начала»⁵. Думаю, что интерес Гоголя был куда содержательнее и существенней. Нельзя упускать из виду, что инициатором всех встреч с Мицкевичем был Гоголь. Мицкевич был, как правило, принимающей стороной. Что влекло Гоголя? Только ли европейская слава Мицкевича и его прошлые связи с Россией, та память, которую оставил в России Мицкевич? Вряд ли, хотя феномен успеха и славы всегда интересовал Гоголя.

Когда Гоголь впервые встретился с Мицкевичем, тот уже был признанным лидером польской эмиграции и одним из лидеров нации, потому что все, что происходило за пределами Польши, быстро становилось достоянием всех поляков. Мицкевич был убежденным католиком и видел в Костеле спасение для нации. Христианское учение, обновленное и обращенное лицом к современности, было для Мицкевича основой будущего Европы и его униженного отечества. О «новом христианстве» говорили во всех уголках Европы.

В «новом христианстве» нашла выражение вторая волна развития европейской гуманитарной мысли, последовавшей за Великой французской революцией. Она была уже во многом инерционной, в ней уже был сегмент разочарования, она касалась преимущественно моральной сферы, однако питалась все тем же пафосом переустройства и реформации мира в его более сложной и как бы невидимой миру работе по одухотворению человеческой души.

Убежден, что именно своеобразно интерпретированные идеи социального христианства привлекли внимание Гоголя. И это было главным аргументом в поиске Гоголем контактов с Мицкевичем и польскими эмигрантами (исключение — Богдан Залесский, с которым Гоголя сближало еще и этническое происхождение). Мицкевич был в дружеских отношениях с одним из главных идеологов «нового христианства» Ф. Р. Ламенне, испытавшем на себе неудовольствие Ватикана, но сохранившем верность идеалам до конца дней. А Богдан Яньский пережил увлечение и прошел школу сен-симонистов и даже занимал довольно высокое место в их иерархии.

2. Заслуживают внимания и творческие переклички Мицкевича и Гоголя⁶. Прозвучавшие предостережения относительно продуктивности поиска прямых перекличек: «Некоторые российские критики отметили определенную близость между этим произведением Мицкевича (Пан Тадеуш — П. М.) и „Тарасом Бульбой“ Гоголя, но сходство не слишком большое; вместе с тем энтузиазм Гоголя по отношению к „Пану Тадеушу“ легко понять»⁷ не должны останавливать в поисках новых фактов творческих перекличек.

Остается неосмысленной в целостности и тема «Гоголь и польская литература его времени». Любопытно, что как раз переписка П. Семененко и Б. Яньского содержит информацию о знакомстве Гоголя с творчеством целого ряда польских авторов 20-30 гг. Среди польских авторов, с творчеством которых был знаком Гоголь помимо Мицкевича, — З. Красиньский, М. Мохнацкий, Л. Мирославский⁸.

3. Много сказано и написано о пророческих интенциях в творчестве Гоголя и в его поведенческом коде. Но польский мессианизм, как один из источников пророческого пафоса творчества писателя, до сих пор не фигурировал в гоголеведении. Вместе с тем и знаменитые импровизации Мицкевича времени его пребывания в России, и пророческий пафос хорошо известных Гоголю «Книг польского народа», выполненных в библейской стилизации, — все это, несомненно, является материалом для раздумий о влиянии польского литературного мессианизма на апостольский проект Гоголя. Думаю, что Гоголь был знаком с «Книгами польского народа» и «Книгами польского пилигримства» и его не могла не привлечь масштабность их замысла — спасение своего народа. Один человек ставит перед собой задачу спасения целого народа и заявляет во всеуслышание о своем праве, а свои мысли делает предметом всеобщего осуждения. Библейский стиль этих книг, христианский пафос отзовутся в позднем творчестве Гоголя. Сближает их, прежде всего, вера в обновленное христианство, способное преобразить современный мир.

Есть и более конкретные темы для сравнительно-исторических исследований. Например, жанр пастырского письма, традиционно популярный еще с апостольских времен в католическом мире. В этом жанре продолжали работать в капланском статусе и Семененко, и Кайсевич.

4. Требует пристального внимания исследователей проблема влияния контактов Гоголя на эволюцию замысла «Мертвых душ». Уже летом 1837 года Гоголь говорит в письме к Н. Прокоповичу о том, что в начале будущего года он собирается «печатать крупную вещь» (ХI, 107), но затем откладывает решение. Осенью 1838 года он начинает работу над новой редакцией «Ревизора», а затем наступает черед «ревизии» и других произведений писателя. Наконец, не связана ли концепция трехчастного замысла поэмы, призванного показать преображение героев и воскресение «мертвых душ», с идеями из-мертвых-встанцев? Воскресение — универсальный догмат христианской веры, и не только. Он есть и в исламе, и иудаизме. Но когда эта идея возникает почти одновременно в сознании творческих людей, поддерживающих между собой определенные контакты, то тщательная проверка схождений, в любом случае, необходима.

5. Замечу, что важной предпосылкой для нового осмысления данной проблемы является обогащение источниковедческой литературы. Опубликован «Дневник» Б. Яньского, собрание писем и произведений Петра Семененко и Иеронима Кайсевича. Сегодня уже нельзя говорить о полной неизвестности этих авторов, как это было еще в начале ХХ века. П. Семененко оказался серьезным толкователем философского наследия прошлого, а И. Кайсевич, приобретя известность лирическими произведениями еще в начале 30-х годов, был весьма амбициозным автором, конкурировавшим даже с Мицкевичем. Со временем он стал заметным богословом и часто выступал по злободневным вопросам своего времени.

Так что легенда о двух фанатичных и недалеких «иезуитах», которые пытались склонить к католицизму нашего Гоголя и потерпели жестокое поражение от верного трону и монарху писателя, должна пополнить комод интеллектуальных недоразумений в истории русской литературы, как и идея о некоем тотальном негативизме писателя по отношению к полякам.

Я убежден, что исследование обозначенных вопросов расширит наши представления о формировании апостольского проекта Гоголя и его духовных исканий 40-х годов и даст толчок к изучению творчества Гоголя в контексте европейской гуманитарной мысли.

Примечания

1. Weloglowski W. Emigracya polska wobec Boga і narodu. Wroclaw, 1848, s. 37-38.

2. Smolikowski Pavel. Historya Zgromadzenia Zmertwyснwstańia Panskego. Krakow, t. 1, 1892, S. 17. К слову, основанный в Париже по инициативе Адама Мицкевича, орден воскресенцев в 30-е годы Х1Х века принял на себя важную миссию по духовному просвещению поляков, волей судьбы изгнанных из родной земли. Никакого отношения к иезуитам он не имел. Позже он феминизировался. Мать и дочь Ц. и Я. Боржецкие, по благословлению о. П. Семененко, основали в Риме в 1882 году женское общество. Оно получило распространение не только в Польше и Украине, но и в США, Канаде, Аргентине со штаб-квартирой в Риме. Воспитание девочек в религиозно-моральном духе народного и национального возрождения составляло основу деятельности общества, которое и доныне продолжает свою работу

3. Alojzy Hylon. Mikołaj Gogol w Rzymie. Rzym : [s. n.], 1902. Kołakowski T. Rzym w duhowej biografii Mikołaja Gogola // My i oni. Obcość wspólnota. Warszawa, 1990. s. 174-192. Kołakowski T. Mikołaja Gogola poszukiwanie drogi do Boga // Co badania filologiczne mówią o wartości. Materiaływ z sesji naukowej 17-21 listopada 1986 r. Warszawa, 1987, s. 265-292. Kościołek Anna. Wybrane fragmenty z korespondencji z przyjaciółmi : o ideowych poszukiwaniach Mikołaja Gogola. Toruń : Wydaw. UMK, 2004.

4. По мнению о. Георгия, «в духовном развитии Гоголя римские впечатления были решающими». По мысли Флоренского, и католическая идея «социального христианства» оставила глубокий след в сознании Гоголя. О. Г. Флоровский склонен думать, что в финале «Выбранных мест...», в главе «Светлое Воскресенье», ощутимы западные же влияния (пафос «Слова верующего» Ф. Р. Ламенне) (Флоровский Г. Пути русского богословия. Париж, 1983. С. 262,261). Эти справедливые положения вызвали деликатное, но по сути критическое замечание И. Есаулова, высказавшего мысль о том, что надо «относиться к этим оценкам как к частному мнению (выд. автора), но не как к голосу Церкви. По отношению к русской литературе эти оценки совершенно равнозначны оценкам светских ученых. Их нельзя игнорировать, нельзя третировать, как это было в советские времена, но нельзя и безмерно — некритически — превозносить» (Есаулов И. Богословие и русская словесность: о. Георгий Флоровский о Гоголе (Доклад на V Гоголевских Чтениях в Москве. Апрель 2005 г.) \\ http://jesaulov.narod.ru/Code/vortrag_bogoslovie.html (18 ноября 2006).

5. Манн Ю. В. Гоголь. Труды и дни. М., 2004, с. 511.

6. Из специальных исследований: Szmydtowa Zofia. Gogol o «Panu Tadeuszu», Lublin : Tow. Nauk. KUL , 1973; Gеrman F. Gogol і Mickiewicz \\ Dziś і Jutro, № 13, с. 7; Васильківський Г. П. Творча дружба (До питання про взаємини Гоголя і Міцкевича) // Радянське літературознавство. — 1960, № 1, с. 33-37. Brückner A. Historia literatury rosyiskiej. T. 2 (1825-1914). Lwόw- Warszawa-Krakόw, s. 32-33, 44. Целый ряд любопытных замечаний содержит статья Василя Гришка. См.: W. L. Hrysko. Nikolai Gogol and Mykola Hohol. Paris 1837 // Annals of the Ukrainian Academy of Arts and Sciences, vol. XII, 1969-72, Nos. 1-2(33-34). s. 113-142.

7. Struve, Gleb P. Mickiewicz in Russian Translations and criticism // Adam Mickiewicz in world literature. Berkley — Los Angeles, 1956, s. 137.

8. Smolikowski Pavel. Historya Zgromadzenia Zmertwyснwstańia Panskego. Krakόw, т. 2, с. 89.