Трансформация концепта «ярмарка» в «столичных» повестях Н. Гоголя и М. Булгакова

Приехав в Петербург, Н. Гоголь привез туда чувство глубокой связи с Украиной, землей, овеянной народными легендами и сказаниями, образ которой вызывал у молодого писателя мечту о свободной, красивой и гармоничной жизни. Это чувство нашло яркое воплощение в первом сборнике «Вечера на хуторе близ Диканьки» (1831, 1832), ставшим важным явлением в русской литературе. А. Пушкин сразу же отметил своеобразие «малороссийских» повестей Н. Гоголя, которые выделялись на фоне русской словесности: «Вот настоящая веселость, искренняя, непринужденная, без жеманства, без чопорности. А местами какая поэзия, какая чувствительность! Все это так необыкновенно в нашей литературе...» [2, с. 130]. Как видим, А. Пушкин точно подметил оппозицию «настоящее — ненастоящее», которая станет одной из основных в петербургском периоде творчества Н. Гоголя.

Холодный и чужой Петербург, где Н. Гоголь никак не мог найти достойную службу, где он постоянно болел и испытывал острое одиночество, где все подчинялось сословным правилам, чинам и деньгам, воспринимался в сознании писателя как символ всеобщего «обмана» — ненастоящего мира, в котором человеку живется тоскливо и неуютно. Это острое состояние тоски, испытанное Н. Гоголем от петербургской жизни, звучит уже в первой повести «Вечеров на хуторе близ Диканьки» — «Сорочинская ярмарка». В первом эпиграфе к произведению слышится стремление художника освободиться от тяжелой тоски и вырваться в широкий и праздничный мир: «Мені нудно в хаті жить, Ой, вези ж мене із дому, Де багацько грому, грому, Де гопцюють все дівки, Де гуляють парубки!» [3, с. 66]. Воплощением этого широкого и праздничного мира мечты, противопоставленной петербургской действительности, стал образ Сорочинской ярмарки.

Сорочинская ярмарка является отражением не только реальных жизненных впечатлений Н. Гоголя, но и важным концептом его художественного мышления. Этот образ воплотил романтическую концепцию, которая сложилась в сознании писателя в ранний период творчества. Тогда он еще верил в возможность существования мира, где побеждают добро и молодость, где для счастья нет особых препятствий, где любовь свободна, а нечистая сила добродушна и даже помогает человеку.

Концепт «ярмарка», впервые заявленный Н. Гоголем в повести «Сорочинская ярмарка», проявляется на нескольких художественных уровнях произведения. Прежде всего с концептом «ярмарка» связан ряд устойчивых мотивов, идущих от устного народного творчества: купля-продажа, встреча, сватовство, веселое гулянье, игра (розыгрыш), чертовщина и «чудасія». Герои приезжают на ярмарку не только, чтобы выгодно продать товар, но и для того, чтобы посмотреть людей и мир, а для Параски и для Грицька — это крутой поворот во всей их жизни, решение их судьбы. Любовная история, поставленная в центр произведения и завершенная вполне благополучно, определяет оптимистическое содержание образа ярмарки, где связываются воедино человеческие жизни, где обретается желаемая гармония. Мотив достигнутого единства и согласия отчетливо звучит в финале повести, в описании народного танца: «... все обратилось, волею и неволею, к единству и перешло в согласие. <...> Все неслось. Все танцевало» [3, с. 91].

Ярмарка в этой ранней повести Н. Гоголя — своеобразный карнавал, где происходят веселые розыгрыши, где можно выиграть судьбу, где происходят чудесные события и где можно переиграть и обмануть самого черта. Важными мотивами повести «Сорочинская ярмарка», связанными с народным искусством, являются мотив черта («чертовских шашней») и мотив «чудасії» («Та тут чудасія, мосьпане» [3, с. 79]). С самого начала произведения герои вспоминают «лукавого». Хивря называет Грицька «антихристом проклятым», «нечистивцем», а у нее самой «красные щеки превратились в огненные», как у дьявола. Параска под впечатлением от первой встречи с парубком думает: «... только мне чудно... верно, это лукавый!» [3, с. 71]. В разговорах, которые ведутся на ярмарке, постоянно упоминается черт и чертовщина: «То-то и есть, что если где замешалась чертовщина, то ожидай столько проку, сколько от голодного москаля»; «В том сарае то и дело что водятся чертовские шашни; и ни одна ярмарка на этом месте не проходила без беды» [3, с. 72].

История о «красной свитке», то есть о сатане, который приходит в мир то в образе человека, то в образе свиньи, то в ином обличье, придает романтический колорит образу ярмарки. А поскольку ярмарка ассоциируется в сознании Н. Гоголя не только с конкретным явлением, но и с самой жизнью, то история о «красной свитке» имеет более широкое, философское звучание. Жизнь, по мнению Н. Гоголя-романтика, подчиняется не только реальным законам и отношениям, но в ней действуют и некие таинственные, загадочные силы, которые не подвластны человеческому пониманию, но с которыми человек, безусловно, должен считаться. Здесь, конечно же, проявляются черты барокко, близкое мироощущению Н. Гоголя. Однако в этой ранней повести писателя «чертовщина» изображена весело и не страшно. Смех помогает героям преодолеть страх перед темными силами, более того — даже использовать их для достижения счастья, как это делает Грицько, использовав испуг Солопия Черевика перед «красной свиткой» и таким образом склонив его на свою сторону.

Ярмарка в изображении Н. Гоголя — это широкое и многообразное пространство, динамичная и сложная стихия. Это сама жизнь, наполненная множеством разных предметов и явлений, звучащая на разные голоса. В эпиграфе ко II части повести читаем: «Що, боже ти мій, господе! чого нема на тій ярмарці! Колеса, скло, дьоготь, тютюн, ремінь, цибуля, крамарі всякі... так, що хоч би в кишені було рублів і з тридцять, то й тоді б не закупив усієї ярмарки» [3, с. 70]. В собирательном описании ярмарки (особенно в образах водопада, вихря, а также в глаголах) подчеркивается ничем не ограниченное движение самой жизни: «Вам, верно, случалось слышать где-то валящийся отдаленный водопад, когда встревоженная окрестность полна гула и хаос чудных неясных звуков вихрем носится перед вами. Не правда ли, не те ли самые чувства мгновенно обхватят вас в вихре сельской ярмарки, когда весь народ срастается в одно огромное чудовище и шевелится всем своим туловищем на площади и по тесным улицам, кричит, гогочет, гремит? Шум, брань, мычание, блеяние, рев — все сливается в один нестройный говор. Волы, мешки, сено, цыганы, горшки, бабы, пряники, шапки — все ярко, пестро, нестройно; мечется кучами и снуется перед глазами. Разноголосые речи потопляют друг друга, и ни одно слово не выхватится, не спасется от этого потопа; ни один крик не выговорится ясно» [3, с. 70].

Согласно художественной концепции Н. Гоголя, ярмарка — это пространство не застывшее, не мертвое, а живое и развивающееся. Оно способно к трансформациям и чудесным изменениям. Поэтому-то на ярмарке и становится возможным воплощение самой смелой мечты.

Сорочинская ярмарка — это мир веселый, праздничный, наполненный веселыми гуляниями (в том числе пьянствованием в «ярмарочной ресторации» — неизменным атрибутом всякой ярмарки). Но вместе с тем уже в этой ранней повести Н. Гоголь видит за всеобщей веселостью другой план ярмарки, то есть мира. Старушки, «на ветхих лицах которых веяло равнодушием могилы», напоминают читателю о быстротечности веселого карнавала — жизни, о том, что не все так празднично на самом деле в реальной действительности. Об этом знает автор, который в финальном отступлении говорит: «Не так ли и радость, прекрасная и непостоянная гостья, улетает от нас, и напрасно одинокий звук думает выразить веселье? В собственном эхе слышит уже он грусть и пустыню и дико внемлет ему. Не так ли резвые други бурной и вольной юности, поодиночке, один за другим, теряются по свету и оставляют наконец одного старинного брата их? Скучно оставленному! И тяжело и грустно становится сердцу, и нечем помочь ему» [3, с. 92].

Здесь следует сказать еще об одном художественном параметре концепта «ярмарка» — время, которое в повести «Сорочинская ярмарка» весьма неоднородно. Время в произведении охватывает разные событийные и пространственные ряды. С одной стороны, фабульное время, связанное с историей Параски и Грицька, линейно и завершено. Но, с другой стороны, время сюжетное не имеет ограничений и охватывает гораздо более широкие пласты: время мифопоэтическое (оно задано народными легендами и сказаниями), время библейское (оно задано упоминаниями о дьяволе, о женщине как воплощении греховного начала, о Каине), а также время «петербургское», то есть весьма отдаленное от ярмарочной стихии (это время автора, который смотрит на события с определенной временной дистанции). Разные временные пласты в повести Н. Гоголя способны к взаимопроникновению, трансформациям и переходам. Кроме того, время в «Сорочинской ярмарке» — это время быстрых, стремительных изменений и поворотов, что отражается в судьбах главных героев и быстрой смене пространства.

С концептом «ярмарка» тесно связан целый ряд традиционных персонажей (дивчина, парубок, товарищи парубка, мачеха, отец и др.) и сюжетных коллизий (сватовство, завоевание невесты, явление черта, борьба доброго и злого с победой доброго и т. д.), пришедших из устного поэтического творчества и переосмысленных Н. Гоголем не только романтически, но и реалистически.

Таким образом, концепт «ярмарка» имеет важное философское значение в системе сборника «Вечера на хуторе близ Диканьки»: это своеобразное воплощение отношения Н. Гоголя к сложной и многообразной жизни, а также выражение мечты писателя о природном и гармоничном единстве в противовес тому миру, где нет радости и счастья.

Между сборником «Вечера на хуторе близ Диканьки» и циклом петербургских повестей Н. Гоголя существует глубокая внутренняя связь. Если в «Вечерах» был представлен мир природной жизни, где хотя и действовали злые силы, но добро побеждало, где утверждалось то «настоящее», ради чего стоило жить, то в петербургских повестях показан мир искаженных отношений, всеобщего абсурда, где нет ничего настоящего и природного.

Концепт «ярмарка» своеобразно трансформируется в повести Н. Гоголя «Невский проспект» (1835). Изображая Невский проспект, писатель относится к нему как совсем недавно к Сорочинской ярмарке — это тоже ярмарка, но уже иного рода. Это ярмарка столицы, ярмарка денежного века, где все продается и все покупается.

Типологическая связь между произведениями «Сорочинская ярмарка» и «Невский проспект» наиболее ярко проявляется в обобщенных описаниях ярмарки и проспекта. Восторженное начало повести «Невский проспект» («Нет ничего лучше Невского проспекта, по крайней мере в Петербурге; для него он составляет все» [4, с. 5]) напоминает эмоциональный эпиграф ко II части повести «Сорочинская ярмарка» («Що, боже ти мій, господе! чого нема на тій ярмарці!..» [3, с. 70]).

Автор смотрит на Невский проспект глазами, какими он еще совсем недавно смотрел на ярмарку в Великих Сорочинцах. Это точка зрения человека, который приехал в столицу, но который чувствует себя чужим в ней и не нашел своего места. А отсюда — актуализация устойчивых мотивов, связанных с ярмаркой: гуляния, развлечения, показа, общения. «Едва только взойдешь на Невский проспект, как уже пахнет одним гуляньем (тут и дальше курсив наш — Т. Ш.). Хотя бы имел какое-нибудь нужное, необходимое дело, но, взошедши на него, верно, позабудешь о всяком деле. Здесь единственное место, где показываются люди не по необходимости, куда не загнала их надобность и меркантильный интерес, объемлющий весь Петербург. <...> Невский проспект есть всеобщая коммуникация Петербурга. Здесь житель Петербургской или Выборгской части, несколько лет не бывавший у своего приятеля на Песках или у Московской заставы, может быть уверен, что встретится с ним непременно. Никакой адрес-календарь и справочное место не доставят такого верного известия, как Невский проспект. Всемогущий Невский проспект! Единственное развлечение бедного на гулянье Петербурга!» [4, с. 5]. Этот фрагмент вызывает в памяти схожие моменты в «Сорочинской ярмарке», где «все неслось и веселилось», где новости сообщались прямо на площади или в «ярмарочной ресторации», где Солопий Черевик встретил сына своего давнего друга, а Параска приехала на ярмарку не только чтобы увидеть мир, но и себя показать.

Автор, который когда-то часто бывал на веселых ярмарках, проникается атмосферой праздничного гулянья, что царит на Невском проспекте: «Едва только взойдешь на Невский проспект, как уже пахнет одним гуляньем...» [4, с. 5]. Здесь все так блестит, все так красиво и необычно, что автор не может не признать удовольствия от самого факта пребывания на Невском проспекте. Но это только первое впечатление, а далее мудрый автор увидит то, что скрыто за мишурой внешней праздничности.

Быстрая смена временных планов, которая определяла движение сюжета в «Сорочинской ярмарке», присутствует и в «Невском проспекте»: «Какая быстрая совершается на нем фантасмагория в течение одного только дня! Сколько вытерпит он перемен в течение одних только суток!» [4, с. 6]. Как видим, в «Невском проспекте» развивается мотив стремительных перемен, звучавший в «Сорочинской ярмарке». Но если в «Сорочинской ярмарке» стремительные изменения обнаруживали способность мира к развитию и гармонизации, то в «Невском проспекте» быстрые трансформации, наоборот, выявляют несостоятельность этого мира, абсурдность его устройства.

Невский проспект — это маленькая модель столичной жизни, где каждый занимает вполне определенное место в обществе согласно своей сословной и имущественной принадлежности. Поэтому автор так подробно и так внимательно описывает, как сменяют на Невском проспекте друг друга представители разных социальных слоев: ранним утром на нем появляется «нужный народ» — русские мужики, спешащие на работу, потом торговцы, в двенадцать часов на улицу выходят гувернеры с детьми, потом их родители, чиновники, дамы...

Если на Сорочинской ярмарке выставлялись на продажу волы, кони, овцы, коровы, свиньи, пшеница и множество других разнообразных товаров, то Невский проспект — это выставка иного рода. Это ярмарка людей, их чинов, карьеры, состояния. В собирательном образе петербургских жителей Н. Гоголь подчеркивает, что люди теряют в себе человеческие качества, а потому демонстрируют внешние атрибуты своей сословной принадлежности. Мотив «купли-продажи», звучащий в «Сорочинской ярмарке» (Солопий Черевик приехал на ярмарку продать пшеницу, как и многие другие участники ярмарки), значительно усилен в «Невском проспекте» и имеет широкое социальное звучание. Гоголевская метонимия (замена изображения человека предметной деталью) приобретает остро сатирическое содержание: Н. Гоголь обличает мир, где человек продает не товары своего труда, а самого себя. «...главная выставка всех лучших произведений человека. Один показывает щегольской сюртук с лучшим бобром, другой — прекрасный греческий нос, третий несет великолепные бакенбарды, четвертая — пару хорошеньких глазок и удивительную шляпку, пятый — перстень с талисманом на щегольском мизинце, шестая — ножку в очаровательном башмачке, седьмой — галстук, возбуждающий удивление, осьмой — усы, повергающие в изумление» [4, с. 9].

Ярмарка тщеславия — вот что такое петербургский мир, утверждает писатель, описывая разные виды бакенбардов, усов, сюртуков, дамских рукавов, шляпок, платьев. «Вы здесь встретите бакенбарды единственные, пропущенные с необыкновенным и изумительным искусством под галстук, бакенбарды бархатные, атласные, черные, как соболь или уголь, но, увы, принадлежащие только одной иностранной коллегии. Служащим в других департаментах провидение отказало в черных бакенбардах, они должны, к величайшей неприятности своей, носить рыжие. Здесь вы встретите усы чудные, никаким пером, никакой кистью не изобразимые; усы, которым посвящена лучшая половина жизни, — предмет долгих бдений во время дня и ночи, усы, на которые излились восхитительнейшие духи и ароматы и которых умастили редчайшие сорта помад, усы, которые заворачиваются на ночь тонкою веленевою бумагою, усы, к которым дышит самая трогательная привязанность их посессоров и которым завидуют проходящие. Тысячи сортов шляпок, платьев, платков, — пестрых, легких, к которым иногда в течение целых двух дней сохраняется привязанность их владетельниц, ослепят хоть кого на Невском проспекте...» [4, с. 8]. Преобладание предметных деталей, безусловно, весьма значимо в «Невском проспекте». Если в «Сорочинской ярмарке» весь многообразный мир двигался, звучал разными голосами (кричал, ругался, хрюкал, визжал, мычал, блеял и т. д.), другими словами, был живым и настоящим, то в «Невском проспекте» писатель подчеркивает всеобщее омертвение жизни, искусственность столичного мира.

Интересно проявляется в «Невском проспекте» мотив оценивания, который также восходит к «Сорочинской ярмарке». Если в ранней повести Н. Гоголя оценка товара (например, пшеницы Солопия Черевика, или лошадей Грицька) не содержала ничего обидного или унизительного: шел обычный торг, какой обычно бывает на ярмарках, то в «Невском проспекте» оцениваются как некий товар люди, а это вызывает у автора явное непонимание и неприятие: «Есть множество таких людей, которые, встретившись с вами, непременно посмотрят на сапоги ваши, и если вы пройдете, они оборотятся назад, чтобы посмотреть на ваши фалды. Я до сих пор не могу понять, отчего это бывает...» [4, с. 9]. Отношения «купли — продажи», являющиеся вполне естественными для ярмарки, воспринимаются как странные, ненормальные в столичном мире: «Какие странные характеры встречаются на Невском проспекте!» [4, с. 9].

Оппозиция «настоящее — ненастоящее» проявляется в мотиве роскоши, который звучит и в «Сорочинской ярмарке», и в «Невском проспекте». «Как упоителен, как роскошен летний день в Малороссии», «такою роскошью блистал один из дней жаркого августа тысячу восемьсот...» [3, с. 67], — читаем в «Сорочинской ярмарке». А в «Невском проспекте» присутствует уже другая роскошь — вещей, чинов, карьеры, то есть всего того, что, по мнению Н. Гоголя, никак не может быть названо истинным и настоящим.

Мотив «чудасії», то есть невероятных приключений героев, своеобразно трансформируется в «Невском проспекте». Какая-то неведомая сила заставила обернуться двух друзей — поручика Пирогова и художника Пискарева вслед двум девушкам. И эта невероятная встреча изменила весь ход их жизни, которая распадается теперь на две независимые линии.

В линии художника Пискарева, как и в «Сорочинской ярмарке», присутствуют такие сюжетные коллизии, как встреча молодой девушки и юноши, мгновенно вспыхнувшее чувство, завоевание невесты, сватовство героя. Встреча с «чудной» брюнеткой вызвала искру чувства в Пискареве, который отдался ему всецело. Внутренние изменения, происходящие в герое, передают изменения пространства, которое стремительно движется и причудливо меняет очертания: «Тротуар несся под ним, кареты со скачущими лошадьми казались недвижимы, мост растягивался и ломался на своей арке, дом стоял крышею вниз, будка валилась к нему навстречу, и алебарда часового вместе с золотыми словами вывески и нарисованными ножницами блестела, казалось, на самой реснице его глаз. И все это произвел один взгляд, один поворот хорошенькой головки» [4, с. 14].

Однако если в «Сорочинской ярмарке» чувства героев были прекрасны и поэтичны, колоритны и по-настоящему возвышенны, то в «Невском проспекте» внезапно вспыхнувшее чувство оборачивается для Пискарева крушением его надежды и мечты. Красавица, о которой он грезил и которую так долго искал и добивался, оказалась не идеалом, «какою-то ужасною волею адского духа, жаждущего разрушить гармонию жизни, брошена с хохотом в его пучину» [4, с. 17]. Ей было только семнадцать, но она уже знала весь порок мира, и улыбка ее была «исполнена жалкой наглости», что заставила содрогнуться художника.

Чертовщина, что сводила и разводила героев в «Сорочинской ярмарке», но была совсем не страшной, в «Невском проспекте» приобретает угрожающий характер. Но не только девушка является воплощением греха, утверждает писатель, а весь тот мир, где царят темные силы зла, где правит бал сатана. Однако в отличие от стихии злого в романтизме или в барокко (там стихия зла всеобъемлюща и необъяснима), «адский дух» в «Невском проспекте» имеет вполне конкретное воплощение — это Невский проспект, страшная ярмарка, где все продается и покупается и где человек не может выжить, если не продаст себя.

Средствами гротеска писатель обличает мир деформированных человеческих отношений: «Какой-то демон искрошил весь мир на множество разных кусков и все эти куски без смысла, без толку смешал вместе» [4, с. 18].

Настоящее и ненастоящее, явь и реальность в «Невском проспекте» меняются местами. Пискарев некоторое время живет в мире своей мечты, надеясь подольше задержать образ, вызванный его воображением. Он поддерживает мечту сновидениями, опиумом, но действительность властно напоминает о себе: «Комната в таком сером, таком мутном беспорядке... О, как отвратительна действительность! Что она против мечты?» [4, с. 22].

Интересно сопоставить описание танца в «Сорочинской ярмарке» и в «Невском проспекте». Каким живым и колоритным предстает танец, завершающий повесть! «Странное, неизъяснимое чувство овладело бы зрителем при виде, как от одного удара смычком музыканта, в сермяжной свитке, с длинными закрученными усами, все обратилось, волею и неволею, к единству и перешло в согласие. Люди, на угрюмых лицах которых, кажется, век не проскальзывала улыбка, притопывали ногами и вздрагивали плечами. Все неслось. Все танцевало...» [3, с. 91]. А вот описание танца в «Невском проспекте». Здесь тоже все стремительно несутся (не случайно Н. Гоголь выбирает именно этот глагол, как и в «Сорочинской ярмарке»), но этот танец не является воплощением жизни, наоборот, он подчеркивает эфемерность, иллюзорность идеала Пискарева: «В это время толпа обступила танцующую группу. Они неслись, увитые прозрачным созданием Парижа, в платьях, сотканных из самого воздуха; небрежно касались они блестящими ножками паркета и были более эфирны, нежели бы вовсе его не касались» [4, с. 19].

В «Сорочинской ярмарке» счастье героев зависит исключительно от их личных качеств, как и в произведениях народного творчестве. Но в «Невском проспекте» личные качества Пискарева ничего не определяют. Да, он способен на глубокие чувства, он способен на отважный поступок — жениться на самом «адском духе» и вырвать свою возлюбленную из объятий дьявола, но ее душа давно принадлежит иному миру — Невскому проспекту, где нет места любви и добру. И ум Пискарева помутился: «глупо, без цели, не видя ничего, не слыша, не чувствуя, бродил он весь день <...> на другой только день каким-то глупым инстинктом зашел он на свою квартиру, бледный, с ужасным видом, с растрепанными волосами, с признаками безумия на лице» [4, с. 27]. Несколько дней его никто не видел, и только через неделю, когда вскрыли комнату, соседи увидели окровавленный труп Пискарева, перерезавшего себе горло бритвой. Безумие гоголевского героя — это своеобразный уход от безумного, аномального мира, в котором жить нельзя, в котором нет места согласию и гармонии. В описании похорон Пискарева Н. Гоголь подчеркивает трагическое одиночество художника: «Никто не поплакал над ним; никого не видно было возле его бездушного трупа, кроме обыкновенной фигуры квартального надзирателя и равнодушной мины городового лекаря. Гроб его тихо, даже без обрядов религии, повезли на Охту; за ним идучи, плакал один только солдат-сторож, и то потому, что выпил лишний штоф водки» [4, с. 27]. Чувство горького одиночества знакомо и автору «Сорочинской ярмарки»: «Скучно оставленному! И тяжело и грустно становится сердцу, и нечем помочь ему...» [3, с. 92].

История Пискарева получает неожиданное освещение в истории поручика Пирогова, который увлекся прекрасной блондинкой. Необыкновенное приключение приводит Пирогова в дом жестяных дел мастера Шиллера, которому по его просьбе сапожник Гофман собирается отрезать нос, поскольку «на один нос выходит три фунта табаку в месяц». Использование фамилий писателей-романтиков у Н. Гоголя не случайно. Это проявление романтической иронии, которая способствует обличению крайней расчетливости и корысти денежного века. Но не только немец Шиллер («Наполеон» своего времени, мелкий торговец, который хочет стать крупным и значительным), но и сам Пирогов — порождение уродливого века, ярмарки, где не только он покупает, но и его покупают.

Событиям в доме Шиллера предшествует авторское отступление о «ярмарке петербургских невест», где всегда можно встретить таких, как Пирогов. В отличие от Параски, характеризующейся яркой и колоритной внешностью, петербургские девицы названы «бледными», «бесцветными, как Петербург», «хладнокровными», которых чрезвычайно трудно расшевелить и заставить смеяться. Такие, как Пирогов, «достигают наконец того, что женятся на купеческой дочери, умеющей играть на фортепиано, с сотнею тысяч или около того наличных и кучею брадатой родни. Однако ж этой чести они не прежде могут достигнуть, как выслуживши, по крайней мере, до полковничьего чина» [4, с. 29].

Пирогов хотел бы «приобрести» прекрасную светловолосую немку, (жену Шиллера), как сапоги, как шпоры, но когда это становится невозможно из-за возникших препятствий, он легко отказывается от своей цели. Пообедав в кондитерской, Пирогов быстро забыл о своем приключении, потому что Невский проспект — столичная ярмарка — продолжается, а значит, будут новые товары и новые приобретения.

В финале повести «Невский проспект» отчетливо проявляется мотив игры. В «Сорочинской ярмарке» в результате веселой игры (розыгрыша) Грицько договорился с Солопием Черевиком, провел мачеху Параски и достигнул своей цели. В «Невском проспекте» мотив игры приобретает трагическое звучание, идущее от поэтики барокко (судьба играет людьми) и ярко проявляющееся в романтизме: «Дивно устроен свет наш! — думал я, идя третьего дня по Невскому проспекту и приводя на память эти два происшествия. — Как странно, как непостижимо играет нами судьба наша! Получаем ли мы того, к чему, кажется, нарочно приготовлены наши силы? Все происходит наоборот. Тому судьба дала прекраснейших лошадей, и он равнодушно катается на них, вовсе не замечая их красоты, — тогда как другой, которого сердце горит лошадиною страстью, идет пешком и довольствуется только тем, что пощелкивает языком, когда мимо его проводят рысака. Тот имеет отличного повара, но, к сожалению, такой маленький рот, что больше двух кусочков никак не может пропустить; другой имеет рот величиною в арку главного штаба, но, увы! Должен довольствоваться каким-нибудь немецким обедом из картофеля. Как странно играет нами судьба наша!» [4, с. 38].

Но в отличие от поэтики романтизма и барокко, мотив игры автор связывает не с фатальной судьбой, а с Невским проспектом — средоточии обмана, о котором идет речь в последнем лирическом отступлении: «О, не верьте этому Невскому проспекту!... Все обман, все мечта, все не то, чем кажется!.. <...> все дышит обманом. Он лжет во всякое время, это Невский проспект...» [4, с. 38-40].

Таким образом, устойчивый концепт романтизма «ярмарка» был своеобразно трансформирован Н. Гоголем в повести «Невский проспект», где этот концепт приобрел уже не романтическое, а реалистическое, обличительное содержание.

Наследником традиций Н. Гоголя в русской литературе XX века является М. Булгаков, в творчестве которого нашли развитие многие гоголевские темы, мотивы, образы, средства поэтики. Игровой атмосферой проникнута повесть «Собачье сердце» (1925), входящая в цикл «столичных» сатирических повестей писателя. Как и Н. Гоголь, М. Булгаков приехал в Москву с Украины, навсегда сохранив в себе внутреннюю связь со своей родиной и поэтический образ милого сердцу края. Как и Н. Гоголь, М. Булгаков ощущал абсурд столичной жизни, но это уже была иная столица — не Петербург, не столица царской России, а столица нового Советского государства. Тема столичной жизни является центральной в сатирических повестях М. Булгакова, а также в его романе «Мастер и Маргарита».

Выявить аномалии столичного мира М. Булгакову, как и Н. Гоголю, помогает фантастика и невероятные истории, происходящие с его героями. Хотя в повести «Собачье сердце» нет изображения ярмарки как таковой, но здесь присутствуют многие образы и мотивы, связанные с ярмарочной стихией. Прежде всего, обратим внимание на подзаголовок повести — «Чудовищная история». Он типологически связан с мотивом «чудасії», который так любил Н. Гоголь. Фантастический прием — искусственное создание человека из собаки — позволяет писателю раскрыть «чудовищность» окружающего мира. В этом смысле фантастика М. Булгакова, безусловно, является фантастикой реалистической, способствующей вскрытию несовершенства мира.

Кроме того, превращение собаки в человека, то есть присутствие в повести «оборотня» также связано с атмосферой ярмарки, где всегда ходят какие-то страшные истории, передающиеся из уст в уста. Вспомним, как в «Сорочинской ярмарке» герои рассказывали страшную историю о «красной свитке», о черте, который появлялся в обличье человека и пугал людей.

Действие в повести «Собачье сердце» происходит в конце декабря — в начале января, что зафиксировано в «Истории болезни» Шарикова. А это значит, что события соотносятся с новогодними и рождественскими днями, которые традиционно в сознании читателя ассоциируются с веселыми гуляниями, игрой, карнавальным действом. Атмосфера карнавала царит в повести «Собачье сердце». Здесь женщины переодеваются в мужчин (вспомним, как одному из посетителей профессор Преображенский задал вопрос: «Вы мужчина или женщина?»), в домкоме поют «хоралы», Шариков наигрывает на балалайке народную мелодию «Светит месяц», в доме Преображенского происходят невероятные события и т. д. Уличная стихия, без которой невозможен никакой карнавал, находит отражение в языке Шарикова, который говорит так, как звучит на разные голоса Москва.

Но в отличие от веселого народного праздника, в повести М. Булгакова карнавал имеет социальный подтекст. С помощью карнавала («мира наоборот») писатель раскрывает духовную деградацию окружающего мира, где «все вверх дном», где нет ничего настоящего, никакой здравой логики, а абсурд становится нормой новой общественной системы. Карнавал, способный давать перевернутое изображение мира, способствует в повести М. Булгакова обличению перевернутой системы ценностей.

В произведении М. Булгакова «Собачье сердце» прослеживается излюбленная гоголевская оппозиция «настоящее — ненастоящее». В доме у профессора Преображенского все по-настоящему: и калоши, и еда, и работа, и весь домашний уклад, который так подробно описывает автор. Филипп Филиппович отстаивает свое право на нормальную, настоящую человеческую жизнь: принимать пищу в столовой, оперировать в операционной, а спать в спальне. Но все, что за пределами квартиры профессора, — это не настоящее. В газетах пишут ложь, поэтому они, по мнению профессора, вызывают язву желудка. Новым властям нельзя доверять, лозунги и декларации только прикрывают всеобщий обман, царящий в обществе. В эпизоде, когда Швондер хочет «уплотнить» Преображенского, Филипп Филиппович требует у высокого покровителя самую «настоящую бумажку», которая бы навсегда оградила его от посягательств домкома. Когда Шариков появляется в новом костюме перед Преображенским, автор фиксирует примечательную деталь — «ядовито-небесного цвета галстух с фальшивой рубиновой булавкой», что вызывает особое неприятие со стороны профессора.

Эпизоды превращения Шарикова и его утверждения в обществе имеют языческие и библейские истоки. Соединение языческого и библейского планов было характерно для творчества Н. Гоголя. В повести «Собачье сердце» эта особенность гоголевской поэтики находит яркое развитие. С самого начала повести в связи с появлением Шарика в квартире Преображенского постоянно звучит слово «черт», «черный». «Куда ты, черт лохматый?! — кричала отчаянно Зина. — Вот окаянный! „Где у них тут черная лестница?..“ — соображал пес» [1, с. 128]. «В ванной, в ванной, проклятый черт, сидит, — задыхаясь, закричала Зина» [1, с. 175]. Став человеком, Шариков говорит о себе: «Я хожу, как все люди» [1, с. 171]. Образ Шарикова, с одной стороны, связан с образом антихриста, пришедшего в мир (что подчеркивает и библейское время, заданное в произведении), а с другой стороны, с языческой традицией изображения черта, который предстает в очеловеченном образе и которого народная среда всегда старалась высмеять, стремясь побороть страх перед стихией злого.

То, что Шариков — это своеобразная интерпретация образа черта, акцентировано еще и тем, что профессор Преображенский назван в повести «седым Фаустом» (отсюда возникает ассоциация с Мефистофелем), «божеством» (Шариков противопоставлен ему по контрасту), вокруг Преображенского разливается «белый свет» (а с образом Шарика-Шарикова связаны темные тона — «черная лестница», «темный угол» и т. д.).

Духовный поединок человека и дьявола, традиционный для народного искусства и для мировой литературы, переносится М. Булгаковым на бытовой уровень. Между профессором Преображенским и Шариковым возникают споры о прописке, о документах, о том, как надо есть, как надо себя вести и т. д. Но за этими смешными бытовыми эпизодами скрыт весь абсурд современного писателю бытия, где такие, как Шариков, абсолютно подходят обществу, более того — они поощряются и приобретают в обществе определенное значение.

И все-таки моральная победа над «чертовщиной» в повести «Собачье сердце» остается на стороне добра и творчества. Профессор Преображенский, «маг» и «чародей», личность творческая, опять превращает Шарикова в собаку и восстанавливает тем самым природную справедливость. По законам ярмарочной стихии, добро побеждает, и самые страшные истории заканчиваются благополучно. В фантастическом финале повести выражена вера писателя в победу природного и духовного начала.

Таким образом, ярмарка — одна из форм народной жизни и народного искусства — находит яркое воплощение в творчестве Н. Гоголя и М. Булгакова. С ней связаны ряд устойчивых тем, мотивов, сюжетных структур, персонажей, средств поэтики. Но вместе с тем ярмарка является не просто образом, а концептом художественного мышления двух выдающихся сатириков, которые в формах народного искусства стремились постичь устройство окружающего мира.

Литература

1. Булгаков М. Собрание сочинений. В 5-ти т. — Т. 2. — М.: Худож. лит., 1989. — 751 с.

2. Вересаев В. Гоголь в жизни. Систематический свод подлинных свидетельств современников. — Харьков: Прапор, 1990.

3. Гоголь Н. В. Собрание сочинений: В 8 т. — Т.1. — М.: «Правда», 1984.

4. Гоголь Н. В. Собрание сочинений: В 8 т. — Т.3. — М.: «Правда», 1984.

5. Маркович В. Петербургские повести Н. В. Гоголя. — Л.: Худож. лит., 1989.

6. Николенко О. От утопии к антиутопии. О творчестве А. Платонова и М. Булгакова. — Полтава, 1994 — 209 с.