Смена архетипов: к проблеме эволюции фольклорных традиций в поэтике Гоголя

Гольденберг А. Х. (Волгоград), к.ф.н., доцент Волгоградского государственного педагогического университета / 2007

В науке о Гоголе доминирует мнение, что по мере развития его творчества происходит снижение удельного веса фольклора в художественной структуре его произведений. Общий вектор эволюции фольклоризма писателя от раннего к зрелому творчеству обозначается как движение от фольклоризма открытого типа, с указанием на конкретные фольклорные источники повестей «Вечеров» или «Миргорода», к фольклоризму неявному, «скрытому» — в «Петербургских повестях» и в первом томе «Мертвых душ». Отмечается и другой аспект эволюции — от украинского фольклора к русскому. Что касается творчества Гоголя сороковых годов и, в частности, второго тома поэмы, то общим местом стало утверждение о полной смене писательской парадигмы с эстетической на религиозно-духовную. Между тем внимательный анализ всей совокупности поздних гоголевских текстов свидетельствует о том, что фольклорная поэтика осознавалось писателем как неотъемлемый элемент его художественных замыслов сороковых годов.

Важнейшей для Гоголя-художника в последнее десятилетие его жизни становится проблема положительного героя, обещанного читателям в конце первого тома поэмы. О том, в каком направлении развивалась художественная мысль писателя, мы можем, с известной долей уверенности, судить по сохранившимся главам второго тома.

В. А. Десницкий писал о них, что «введение „положительных“ персонажей и картин „положительной“ хозяйственной деятельности» должны были «служить постепенному накоплению черт развертывающейся утопии, выявляя мечты художника о возрождении поместного дворянства и его культуры, о воскресении феодально-рыцарского царства».¹ Центральное место среди «положительных» персонажей второго тома занимает фигура «изумительного мужа» Константина Федоровича Костанжогло.

Большинство исследователей считают утопичными как хозяйство идеального помещика, так и сам его характер. Литературные истоки гоголевского персонажа изучены весьма подробно. Образ Костанжогло сопоставляли с героями нравоописательной прозы Нарежного и Булгарина,² рассматривали в широком типологическом контексте утопических исканий западноевропейской литературы XVIII-XIX веков (Фильдинг, Смоллет, Руссо, Гете, Бальзак).³ 0днако в художественной структуре гоголевского персонажа есть элементы, которые весьма существенным образом ориентированы на фольклорную традицию.

Рисуя картины успешной хозяйственной деятельности Костанжогло (в равной мере направленной на процветание мужика и помещика), Гоголь стремится «возвеличить» хозяина-земледельца, воспеть крестьянский труд как основу жизни, в которой, по словам Костанжогло, «человек идет рядом с природой, с временами года» (VII, 72). Немалую роль в реализации этого замысла писателя играет художественный опыт поэзии аграрного календаря, и в первую очередь, поэтика календарных величаний. Идеализация как основной способ художественного обобщения в фольклоре способствует аккумуляции утопических элементов в тех жанрах народного творчества, которые призваны воплотить мечты народа о лучшей жизни. Этим определяется их нацеленность не на отражение реального крестьянского быта, а на изображение жизни, какой она, по народным представлениям, должна быть. Таковы величальные песни и волшебные сказки. Наличие в поэтике величаний сказочных черт (прежде всего в описаниях) объясняется исследователями фольклора общей природой художественного пространства этих жанров, поскольку и в том, и в другом случае мы имеем дело с идеальным, утопическим пространством.⁴

Установка на идеализацию гоголевского героя проявляется уже в самом способе его представления читателю: автор как бы подготавливает нас к восприятию «чуда». Мы видим сначала поля, леса, деревню, жену Костанжогло и лишь потом знакомимся с хозяином этого удивительного «царства». Способ представления героя заставляет вспомнить и поэтику величальной песни, и приемы волшебной сказки. В величальной песне все, что принадлежит ее адресату, наделяется особенными, необычными, превосходными качествами. Этот же принцип последовательно выдержан Гоголем во всех описаниях, предшествующих появлению Костанжогло. Они следуют друг за другом в определенном порядке.

Земельные владения. «Вот, поглядите-ка, начинаются его земли, — говорит Платонов Чичикову, — совсем другой вид» (VII, 57). Пространство героя сразу приобретает качественную отмеченность. Уникальность земель Костанжогло далее подчеркнута тем, что они не подчиняются даже законам природы: «Когда вокруг засуха, у него нет засухи; когда вокруг неурожай, у него нет неурожая <...> Его называют колдуном» (VII, 58).

Леса. В волшебной сказке чрезвычайно важна граница между пространством бытовым и волшебным, между «своим» и «иным» царством. Чаще всего они отделены дремучими лесами. Границей земель Костанжогло служат леса, посаженные им самим. Леса эти необычайны: мало того, что они выросли с невероятной быстротой («Это все у него выросло каких-нибудь лет в восемь-десять, что у другого и в двадцать не вырастет»), они еще обладают и особыми свойствами (всякое дерево «у него три, четыре должности разом отправляет» (VII, 58)). Образ чудесного дерева, приносящего «три корысти», — один из популярных сюжетных мотивов «господарского» цикла колядок, величающих хозяина дома⁵. Встречается он и в других календарных песнях, например, «вьюнишных», связанных с весенними аграрными обрядами. Здесь «трехугодливое» дерево является «семейной» проекцией архетипического образа мирового древа⁶.

Дорога. Показательно описание дороги, которая ведет к поместью Костанжогло: «И три раза проехали, как сквозь вороты стен, сквозь леса» (VII, 57). Мотив троекратного преодоления препятствий на пути к цели создает интонацию почти сказочного повествования, не говоря уже о том, что леса эти стоят один выше другого, словно соблюдая сказочный закон о нарастании затруднений при троекратном повторении действий.⁷

Деревня. «Как бы город какой, высыпалась она множеством изб на трех возвышениях, увенчанных тремя церквями». Для сравнения приведем сказочную формулу из сборника Афанасьева: «Стоит двор — что город, изба — что терем».⁸ Формула эта широко распространена в фольклоре. В свадебных приговорах дружки она носит величальный характер⁹, а у Даля фиксируется как пословица с устойчивым значением богатого хозяйства¹⁰. В описании деревни Костанжогло превалируют, помимо сказочных черт, образы богатства и изобилия — главных тем песенных величаний аграрного цикла: «Все тут было богато: торные улицы, крепкие избы; стояла где телега — телега была крепкая и новешенькая; попадался ли конь — конь был откормленный и добрый; рогатый скот — как на отбор, даже мужичья свинья глядела дворянином. Так и видно, что здесь именно живут те мужики, которые гребут, как поется в песне, серебро лопатами» (VII, 186). По наблюдению Н. П. Колпаковой, в величальных песнях «соответственно обилию земли изображалось обилие хорошо выкормленного скота, без которого не может существовать крестьянское хозяйство <...> Хозяйство и на дворе и в доме было добротное».¹¹

Особого комментария требует точная песенная цитата, которой Гоголь завершает описание деревни Костанжогло. Упоминаемая писателем народная песня исполнялась во время святочных праздников либо как колядка,¹² либо как подблюдная песня.¹³ В последнем своем качестве она использована А. С. Пушкиным в восьмой строфе V главы «Евгения Онегина» при изображении сцены святочных гаданий. Песня эта играет важную сюжетообразующую роль в пушкинском романе: она «сулит утраты» Татьяне, на что Пушкин специально обращает внимание читателей в авторских примечаниях к роману: «песня предрекает смерть»¹⁴. В следующей VI главе будет убит на дуэли Ленский, и Татьяна надолго расстанется с Онегиным. Символика подблюдных песен знает такое толкование: «серебро — символ слез, лопата и „гребут лопатой“ — символ похорон»¹⁵.

Использование Гоголем именно этой песенной цитаты вызвало недоумение Д. Чижевского, полагавшего ее «не совсем подходящей»¹⁶. Однако исследователь не учел двойную семантику народной песни. В ряде фольклорных сборников она толкуется как сулящая прибыль, богатство¹⁷ . Для гоголевского контекста, несомненно, важнее была связь этой песни с традиционным кругом народных воззрений, отраженных в календарных величаниях. Их он имел в виду, когда писал в статье «Русский помещик»: «В крестьянском быту <...> богатый хозяин и хороший человек синонимы. И в которую деревню заглянула только христианская жизнь, там мужики лопатами гребут серебро» (VIII, 323-324). Таким образом, очевидной становится теперь функция песенной цитаты: этика народной песни как бы проецируется на характеристику моральных качеств гоголевского героя.

Портретом жены, которая была «хороша, как божий день», заканчивается показ владений Костанжогло, а точнее, его «царства». Образ самого героя явственно «сакрализуется», окутываясь легким сказочно-мифологическим ореолом, и наделяется «царскими» коннотациями.

Через несколько страниц, рисуя почти иконописный портрет своего персонажа, излагающего программу «пробуждения» русского человека, духовного и экономического возрождения России, Гоголь на самом деле сравнит его с царем: «Как царь в день торжественного венчания своего, сиял он весь, и казалось, как бы лучи исходили из его лица» (VII, 73). Этот портрет заключает в себе целый спектр неразрывно связанных друг с другом мифологических значений. Отождествление «царских» и «солнечных» функций вводит в структуру образа героя аграрно-земледельческие мифологемы. Как отмечает О. М. Фрейденберг, в мифологическом сознании «космическое значение «царя» и отождествление его с небом и солнцем влечет за собой и то, что образ «царя» сливается с образом «года» <...> В земледельческий период солнце и «год» получают семантику плодородия».¹⁸

Да и сама номинация гоголевского героя приобретает в «царском» контексте дополнительную значимость. Имя (Константин — от латинского «стойкий, постоянный»), отчество (Федор — по-гречески — дар бога, следовательно, Федорович — Богоданный) , греческая фамилия персонажа находятся, как нам кажется, в русле ономастических традиций фольклора и древнерусской литературы. Например, русский эпос «часто выводит греческих царей, причем всякий царь православного Востока — непременно Константин Самойлович или Константин Боголюбович и живет в Царь-граде».¹⁹ Среди «избавителей» народных социально-утопических легенд фигурирует царевич Константин, справедливо правящий царством на реке Дарье.²⁰ В русской публицистике XV века определение «новый царь Константин», прилагавшееся к русским самодержцам, было острой идеологической формулой, с помощью которой утверждалось право Руси стать во главе православного мира после падения Константинополя.²¹ Думается, Гоголь, именуя своего «идеологического» героя, не мог не учитывать и этот круг традиционных ассоциативных значений.

Переходя далее к непосредственной характеристике Костанжогло, писатель чаще других прибегает к определению «хозяин». Оно становится постепенно ведущим смысловым и поэтическим лейтмотивом в художественной структуре персонажа. «Уж лучше хозяина вы не сыщете», — говорит Платонов, предлагая Чичикову заехать в имение Костанжогло. Увидев его деревню, Павел Иванович сразу понимает, что здесь «живет хозяин-туз» (VII, 58).

Если принять во внимание типологию персонажей величальных песен, предложенную Н. П. Колпаковой, то окажется, что основным положительным героем величаний является именно хозяин, глава земледельческой семьи. «Идеальный образ его, — пишет исследовательница, — возникал в песнях из сочетания многочисленных черт, рассыпанных преимущественно в величаниях свадебных и календарных»²². Среди них можно выделить мотивы, наиболее значимые для той системы народных этических представлений, которая лежит в основе величальных песен.

Воспевание идеального хозяина песня начинает с гиперболизации его богатства:

Ах, что и нет нигде такого богача -

Окромя Дмитрия Ивановича!

Он со тысячи на тысячу ступал,

Из кармана миллион вынимал...²³

Давая Чичикову представление о богатстве Костанжогло, Платонов сообщает, что тот «в десять лет возвел свое имение до того, что вместо 30 теперь получает двести тысяч» (VII, 57). Песенный персонаж «знает, как денежку нажить».²⁴ Первая просьба Чичикова, обращенная к Костанжогло, — научить «мудрости извлекать доходы верные» (VII, 62).

Это достоинство фольклорного персонажа, в котором воплотились народные мечты о богатой и изобильной жизни, песня связывает с его умом. «Богатство героя величальной песни, — пишет Ю. Г. Круглов, — не случайно. Он — умница».²⁵

Умная головушка Иван, сударь Федорович!

Умней его во роду нету...²⁶

На протяжении всего II тома мы слышим дифирамбы уму Костанжогло. Заезжий мужик говорит ему: «Уж у вас всякому уму выучишься. Уж эдакого умного человека нигде во всем свете нельзя сыскать» (VII, 60).

К аналогичным выводам приходит после своих бесед с Костанжогло и хитроумный Чичиков: «Могу сказать, что не встречал во всей России человека, подобного вам по уму» (VII, 74). Ему вторит Хлобуев: «... ну, зачем столько ума дается в одну голову?» (VII, 83).

Богатство достается песенному герою трудом, поэтому среди его моральных качеств на первом месте стоит трудолюбие²⁷:

Тысяцкой не ленивый, не сонливый!

Ты поутру ведь рано встаешь,

Ты богатство все достаешь,

Хлеба у тя амбарами стоит,

Денег у тя сундуками лежит!²⁸

На вопрос Чичикова, как непременно разбогатеть, Костанжогло отвечает: «Надобно иметь любовь к труду. Без этого ничего нельзя сделать» (VII, 72). Он подробно описывает любопытствующему гостю «круговой год» сельскохозяйственных работ, в которых сам принимает участие.

Изображение трудового процесса в обрядовой поэзии направлено на его героизацию. Труд нередко рисуется титаническим, но он никогда не бывает в тягость песенному герою. Его результаты приносят хозяину не только богатство; песня «показывает труд радостным и свободным».²⁹ Высший пафос монологов Костанжогло, его ода хозяину-земледельцу отражают эту черту народного трудового идеала: «Деньги деньгами. Но потому, что все это дело рук твоих; потому, что видишь, как ты всему причина, ты творец всего, и от тебя, как от какого-нибудь мага, сыплется изобилье и добро на все. Да где вы найдете мне равное наслажденье?» (VII, 73).

И еще одно важное моральное качество хозяина выделяет песня — его удивительную щедрость. «Молодцам, которые хотят служить у него, дарит он золото, села, лошадей».³⁰ Щедрость Костанжогло неразрывно связана с его отношением к труду как нравственной опоре человека. «Это правда, — говорит он мужику, который упрашивает Костанжогло купить их деревню, — что с первого разу все получишь — и корову, и лошадь; да ведь дело в том, что я так требую с мужиков, как нигде. У меня работай — первое; мне ли, или себе, но уж я не дам никому залежаться. Я и сам работаю как вол, и мужики у меня, потому что испытал, брат: вся дрянь лезет в голову оттого, что не работаешь» (VII, 60).³¹

Итак, гоголевский персонаж в основных своих чертах оказывается родственным той художественной модели, по которой строится архетип «хозяина» в народной обрядовой поэзии.

То, что образ одного из главных «положительных» героев II тома разворачивается по законам песенной композиции и опирается на систему нравственных ценностей, воплощенных в народной песне, отнюдь не означает полного подчинения его художественной структуры фольклорным закономерностям. Более того, писатель идет на нарушение фольклорных канонов, когда ему надо убедить читателя в реальности и жизненности образа «практического мудреца», как назвал Костанжогло в своих критических заметках И. Анненский.³² Это приводит к образованию неоднородной, внутренне противоречивой структуры его характера.

Воссоздав с помощью средств песенной поэтики традиционную модель идеального героя, автор лишает его таких обязательных в величаниях атрибутов «хозяина», как богатый дом и роскошная одежда. Напротив, их описание подчеркнуто прозаично: «Комнаты все просты, даже пусты <...> О наряде своем он не думал. На нем был триповый картуз». Дом и одежда Костанжогло призваны показать читателю, что перед ним человек дела, мысли которого «не обдумывались заблаговременно <...> перед камином, в покойных креслах (не напоминание ли здесь о Манилове как антиподе героя Iвторого тома? — А. Г.), но там же, на месте дела, приходили в голову, и там же, где приходили, там и претворялись в дело» (VII, 59).

Гоголевский герой — одна из самых первых попыток создания положительного образа «делового человека» в русской литературе. Попытка, которую вряд ли можно признать безусловной художественной удачей писателя, хотя и писал о Костанжогло известный критик начала XX века, «что, несмотря на всю его эскизность, он жизненнее и гончаровского Штольца и тургеневского Соломина».³³ Однако в сохранившемся тексте II тома мы ни разу не видим гоголевского героя «в деле» и потому можем верить только его «слову». Степень убедительности «слова» Костанжогло становится, таким образом, единственным критерием жизненности его «дела».

Особый интерес в этом плане представляет «идеологическая программа» Костанжогло, которую он излагает жаждущему научиться его хозяйственной и жизненной мудрости Чичикову. В ней обнаруживаются переклички с философскими идеями русского барокко, с просветительской литературой, находят точки пересечения с концепцией «сродного труда» Г. Сковороды.³⁴ Доказано, что многие идеи Костанжогло почерпнуты из современной Гоголю публицистики, тесно связаны с отдельными главами «Выбранных мест».³⁵ Однако вне поля зрения исследователей остались народно-утопические истоки этих идей.

Какие же рецепты предлагает Костанжогло, чтобы справиться со всеобщим упадком страны и моральным опустошением современников? Первый рецепт прост: «Чтобы в основание легло хлебопашество» (VII, 69). На вопрос Чичикова о том, выгоднее ли заниматься именно земледелием, Костанжогло отвечает: «Законнее, а не то, что доходнее» (VII, 69). Ответ этот выдержан в духе патриархальных народных представлений о труде, отразившихся в пословице из сборника В. Даля: «Господь повелел от земли кормиться».³⁶

Второй рецепт касается заветной мечты Павла Ивановича. «Мудрый» помещик дает советы, как разбогатеть: «Терпение. Шесть лет работайте сряду <...> Но зато потом, как расшевелите хорошенько землю, да станет она помогать вам сама <...> у вас, сверх ваших каких-нибудь 70-ти рук, будут работать 700 невидимых. Все вдесятеро. У меня теперь ни пальцем не двигнут — все делается само собою» (VII, 82). Эти «невидимые помощники» как будто взяты прямо из волшебных сказок. Ведь у Костанжогло многое «само собой» делается. Фабрики, например, у него «сами завелись» (VII, 67). Все это придает практическим советам Костанжогло некий иррациональный налет, имеющий совершенно сказочный характер.

В сказке сроки исполнения всех желаний, в том числе и богатства, как правило, измеряются числами, кратными трем. Срок обогащения, по Костанжогло, — шесть лет. Павла Ивановича особенно изумляет то, что у его наставника «всякая дрянь дает доход» (VII, 68). Воображение Чичикова уже рисует себе картину будущего благоденствия, когда, следуя советам Костанжогло, у него «пойдет выламываться из всякого дрязгу и хламу чистоган» (VII, 77) и «потекут реки, реки золота» (VII, 76). Как тут не вспомнить логику сказочных превращений. Например, герой сказки о Садко закидывает невод и выловленные рыбаками щепки и мусор сваливает в амбары. Через шесть (!) недель «отворили амбары: там в одном золото, в другом серебро».³⁷ У героя другой сказки, который носит с берега озера «рыбий клеск» (чешую), дома он превращается в серебро.³⁸ Интересно сопоставить этот сюжет с рассказом Костанжогло: «Рыбью шелуху сбрасывали на мой берег в продолжении шести лет сряду промышленники, — ну, куды ее девать — я начал из нее варить клей, да сорок тысяч и взял. Ведь у меня все так» (VII, 67). В мире Костанжогло в принципе возможны и молочные реки, и кисельные берега. Средства, которые он предлагает для экономического и духовного возрождения страны, при всем благородстве своих устремлений, — насквозь утопичны. «Слово» Костанжогло отнюдь не убеждает в жизненности его «дела». На эту сторону программы гоголевского героя обратил внимание Чернышевский, когда писал, что монологи Костанжогло представляют «смесь правды и фальши, верных замечаний и узких фантастических выдумок».³⁹

Итак, картины жизни идеального помещика, его «программа», способы изображения и оценки героя в основных своих чертах восходят, как показывает анализ, к утопическим жанрам фольклора — величальной песне и волшебной сказке.

Устами Костанжогло в «национальной утопии» Гоголя (термин Е. Н. Купреяновой)⁴⁰ намечается идеальное решение самых сложных земных проблем. И в этом гоголевская утопия близка волшебной сказке. Проблема доверия сказке связана с внутренней и внешней модальностью жанра. В фольклористике ее формулируют так: «Сказке не верят, но ей доверяют».⁴¹

Любая утопия, фольклорная или литературная, создает картину мира, в которой жизнь отражается, говоря словами Гоголя, «в ее высшем достоинстве, в каком она должна быть и может быть на земле и в каком она есть в немногих избранных и лучших» (XIV, 216). Думается, Гоголь сознавал, насколько далек от реальной русской действительности Костанжогло (недаром не решился писатель дать ему русскую фамилию). И все-таки художник не отказывается от мысли заставить современников с помощью своего героя задуматься о «высшем достоинстве» жизни.

«Безумно смелым замыслом, который невозможно осуществить средствами реалистического искусства» называет А. А. Елистратова попытку Гоголя «воплотить свой идеал, и притом так, чтобы этот идеал опирался не на отдельные исключительные случаи, а имел всеобщее значение, указал бы пути возрождения всей стране и всему народу».⁴² Введение в гоголевскую утопию фольклорных способов художественного обобщения как бы ставило образ Костанжогло за рамки «исключительного случая», потому что давало автору не только изобразительные средства для осуществления его замысла, но и возможность «подключить» свои картины утопического жизнеустройства к многовековой художественной традиции. Без учета этого важного для писателя контекста наше представление об эволюции творчества Гоголя в 40-е годы не будет по-настоящему полным.

Если в поэтике первого тома «Мертвых душ» доминировала гротескная смеховая трансформация фольклорных образов и мотивов, то во втором томе происходит смена фольклорных архетипов. В изображении его героев на первый план выходят песенные и сказочные традиции, теряющие свою травестийную окраску. Повышается удельный вес тех жанровых традиций фольклора, которые прямо или косвенно соотносятся с утопическими тенденциями позднего творчества Гоголя.

Примечания

1. Десницкий В. А. На литературные темы. М.; Л., 1933. С. 236.

2. Энгельгардт Н. Гоголь и романы двадцатых годов // Исторический вестник. 1902, февраль. С. 561-580; [Ю. Ф.] «Иван Выжигин» и «Мертвые души» // Русский архив. 1902. № 8. С. 596-603. См. также: Переверзев В. Ф. У истоков русского реалистического романа. М., 1965.

3. Елистратова А. А. Гоголь и проблемы западноевропейского романа. М.,1972. С. 216-298.

4. Карпухин И. Е. О поэтическом содержании русских величальных песен // Проблемы художественного метода в русской литературе. М.,1973. С. 131.

5. Виноградова Л. Н. Зимняя календарная поэзия западных и восточных славян. Генезис и типология колядования. М., 1982. С. 103-104.

6. Агапкина Т. А. Мифопоэтические основы славянского народного календаря. Весенне-летний цикл. М., 2002. С. 252.

7. Пропп В. Я. Морфология сказки. М.. 1969. С. 68.

8. Народные русские сказки А. Н. Афанасьева в трех томах. М.,1957. Т. 1. № 157. С. 363.

9. Обрядовая поэзия: Кн. 2. Семейно-бытовой фольклор. М., 1997. С. 147.

10. Даль В. И. Пословицы русского народа: В 2-х т. М, 1984. Т. 2. С. 82.

11. Колпакова Н. П. Русская народная бытовая песня. М.; Л.,1962. С. 91.