В чем же наконец существо «украинства» Гоголя и в чем его особенность

Звиняцковский В. Я. (Киев, Украина), д.ф.н., проректор Украинско-американского гуманитарного института, главный редактор журнала «Русский язык и литература в учебных заведениях» / 2010

Своеобразие украинского смеха примерно с начала 1840-х годов становится общим местом русской критики: и журнальной, и устной — салонной.

В 1843 г. О. И. Сенковский в своем отклике на «Энеиду» Ивана Котляревского в «Библиотеке для чтения» (т. 56, отд. 6, стр. 49) говорит: чтобы понять и принять эту книгу, надобно уметь смеяться тем «высоким смехом» во все горло, которым и доныне еще смеются лишь в украинских степях. Мы же теперь, сетует О. И. Сенковский, умеем только улыбаться, «и то кончиками губ, тихо, незаметно!» И, разумеется, в поисках литературных родичей травестии Котляревского Сенковский не преминул вспомнить о «малороссийских повестях» Гоголя.

Проходит еще год, и новый повод для разговоров об украинском смехе и «хохлацкой душе» дают петербургские гастроли М. С. Щепкина, в репертуаре которого комедии того же Котляревского. Как в театре, так и в литературных салонах Щепкин всегда появляется в окружении живущих в Петербурге земляков-украинцев. Один из них, а именно Т. Г. Шевченко, 13 декабря 1844 г. пишет свое стихотворное послание гастролеру, которое тот с успехом исполняет в тех самых модных салонах, где как раз в это время яростно спорят о том, «какая душа у Гоголя, хохлацкая или русская».

Гоголь через Смирнову ответил на эти салонные разговоры о том, что у него все русские представлены «в отвратительном виде», а у «хохлов» «даже и смешные стороны имеют что-то наивно-приятное»1. Ответ Гоголя, написанный во Франкфурте 24 декабря по новому стилю, к 11 января по тому же стилю уже должен был быть не только получен в Петербурге, но и стать известным всем заинтересованным лицам. Ведь Гоголь не только разрешил объявить свой ответ в салоне Ростопчиной, но в своем письме Смирновой прямо указывает, что обращает его не только к ней, но и ко всем «другим», кто спорил о его, «хохлацкой или русской», душе.

Почему важна дата 11 января 1845 г. ? Потому что по старому стилю это как раз 30 декабря 1844 г. — та самая дата, что стоит под стихотворным посланием Шевченко «Гоголю». Есть много данных в пользу того, что в декабре 1844 г. Шевченко обратился с символическим, никогда не дошедшим до адресата посланием именно потому, что он тогда присутствовал и при споре о том, «какая у Гоголя душа», и при обсуждении ответа на этот вопрос самого Гоголя, полученного через Смирнову.2

Послание Шевченко особенно интересно тем, что, кроме уже освоенных и отчасти присвоенных самим автором послания — и потому как бы уже не вполне гоголевских — образов «батька» с «сыном», оно не содержит более ни одного упоминания или хотя бы намека на какой-либо иной гоголевский текст. Повествуя о Гоголе как о своем смеющемся «великом друге», Шевченко, собственно говоря, не приводит никаких смеховых фактов, примеров, аллюзий. Таким образом, объектом гоголевского смеха, в точном соответствии с замыслом самого Гоголя, в послании Шевченко представлены в целом современность и современный человек — по слову Городничего в финале «Ревизора»: «Чему смеетесь? — над собою смеетесь!..» Именно это качество гоголевского смеха по сути и заставляет Шевченко признать в Гоголе равного себе сотворца украинской культуры.

Итак, «украинство» Гоголя, по существу признанное таким непререкаемым авторитетом в этом вопросе, как Тарас Шевченко, одной из важных своих особенностей имеет чистую умозрительность гоголевского участия в творении украинской культуры. Зато роль Гоголя, и прежде всего его смеха, в творении русской культуры поистине огромна, но тоже как бы специфична. И не стоит ломиться в открытую дверь, доказывая, что эта специфика его смехового участия есть специфика смехового участия именно украинца.

Первым, кто невольно открыл эту дверь, был С. П. Шевырев: «Раз случилось мне говорить с одним русским, богомольным странником, который собирался в Иерусалим и был у меня, — писал он Гоголю в 1847 г. — Звали его Симеон Петрович. Рыженький старичок. [...] Весьма иронически и всегда с насмешкой говорил он о дьяволе, называя его дураком: «В яме сидит, дурак, сам, и хочет, чтобы и другие туда же засели. Прямой дурак!» Вот мысль русского и христианского комика: дьявол первый дурак в свете и над ним надобно смеяться. Смейся, смейся над дьяволом: смехом твоим ты докажешь, что он неразумен«.3

Гоголь отвечал: «Слова твои о том, как черта выставить дураком, совершенно попали в такт с моими мыслями. Уже с давних пор только о том и хлопочу, чтобы после моего сочинения насмеялся вволю человек над чертом. Я бы очень желал знать, откуда происхожденьем тот старик, с которым ты говорил. Судя по его отзыве о черте, он должен быть малороссиянин» (XIII, 293).

Вот мысль, которая, по-видимому, должна была бы в первую очередь заинтересовать украинских гоголеведов. Вместо этого в самый ответственный для украинского гоголеведения момент, на той развилке 1920-х годов, где поневоле разойдутся пути украинского советского и внесоветского гоголеведения, появляется статья А. Яремченко «Был ли Гоголь наш?». Этот автор без обиняков заявляет, что есть, дескать, хорошая книжка французского ученого проф. Флери «Патология души», и в ней описаны симптомы истерии, под которые и подпадает Гоголь — «особенно если вспомним, что Гоголь верил в существование черта и главную цель своей жизни видел в борьбе с ним».4 Так был закрыт интереснейший вопрос о том, почему же то, что говорит о черте шевыревский рыженький старичок, свидетельствует, по мнению Гоголя, что «происхожденьем тот старик... должен быть малороссиянин».

Интересно, что и Д. С. Мережковский, автор нашумевшего эссе «Гоголь и черт» (написанного уже тогда, когда не только гоголевский ответ, но и само письмо Шевырева были опубликованы), мечту «черта выставить дураком» подавал как индивидуальное желание Гоголя, а не «мысль русского и христианского комика» (как о ней говорил Шевырев), или же мысль украинского комика (как уточнял сам Гоголь). Этой разницы между индивидуальным и коллективным (общенациональным) смехом не заметил ни сам Мережковский, ни его наиболее последовательные критики (К. В. Мочульский, В. В. Зеньковский). Между тем она существенна. Увлекательная (в изображении Мережковского) борьба Гоголя с чертом утрачивает добрую половину своего спортивного азарта, если предположить, что она не с Гоголя началась и не им закончится.

Еще В. Н. Перетц, говоря об «огромном непонимании» духовной направленности творчества Гоголя русской критикой, не без основания заявлял, что объяснить это непонимание можно «только одним: по природе своего духа и творчества он был чужд великорусской литературе. Он, как показывает анализ его первых повестей, скорее является в них художником-завершителем предыдущего периода развития малорусской литературы...»5. Основной массив этой литературы вплоть до начала XVIII в. складывался из чисто духовных сочинений. Не имея, как в России, твердого основания — в виде светского государства — для постепенного перехода к светской литературе, украинские писатели-моралисты искали прямых путей к читателю-горожанину, как Григорий Сковорода, или к зрителю-дворянину, как Гоголь-отец. Кстати, мораль «Простака» (единственной известной на сегодняшний день комедии Гоголя-отца) буквально следующая: глупый да ленивый, сидя на печи, легко может высидеть себе черта.

Быть может, одна из причин недостаточного внимания литературоведов к «Простаку» состоит в том, что в ней обычно видят слегка усложненный вариант «Москаля-чарівника» Котляревского. Однако Д. Иофанов в свое время не без оснований предположил, что «Простак» был написан и поставлен раньше «Москаля-чарівника»6, который, в таком случае, следовало бы считать его упрощенным вариантом. В любом случае Д. Чижевский отмечал оригинальность комедии В. А. Гоголя в ее «макаронизме», т. е. «смешении языков украинского, русского и церковнославянского»7. Иными словами, персонажами «Простака» представлены три актуальные культурно-языковые идентичности.

Украинские крестьянские персонажи — муж, кум, жена — современного украинского читателя поражают беспримесно-чистым украинским литературным языком, какого нынче не сыщешь ни в городе, ни в деревне. Все дело в том, что это и есть тот самый полтавский диалект, на основе которого этот язык в то самое время создавался. Кроме того, Гоголь-отец насыщает разговоры этих трех персонажей разнообразными подробностями и даже секретами экономического выживания в условиях отнюдь не барщинного, а оброчного помещичьего хозяйства. Тут поневоле вспомнишь отзыв о Василии Гоголе Д. Иофанова (поставил свое «феодально-крепостническое хозяйство... на путь капиталистического развития»8), а также комментарий С. Дурылина к переписке родителей Гоголя — о том, что «буколика и экономика» тесно переплетаются «в старосветских письмах, как и старосветской жизни»9. В старосветской комедии, как видим, тоже.

В противоположность этой «буколико-экономической» точке зрения трех главных персонажей, в комедии Гоголя-отца выведен представитель, так сказать, духовной точки зрения — дьячок, духовное лицо, говорящее исключительно на церковнославянском языке. Лицо это, конечно, сугубо пародийное, причем пародийность его основывается на несоответствии пафоса его высказываний их реальной сути. (Например, простую мысль: «хорошо, что спрятался, когда пришли сотский и москаль» — он выражает первым стихом первого псалма: «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых...» — с. 21). Компрометация церковнославянской культурно-языковой стихии и идентичности — единственная художественная задача этого персонажа.

Наконец москаль. Несостоятельность церковнославянского дискурса с самого начала очевидна, так что каждая следующая реплика дьячка по сути дается лишь для увеселения публики и, не в последнюю очередь, для того, чтобы простая украинская речь Параски по контрасту «набирала очки» зрительского сочувствия. Казалось бы, так же — по контрасту с речью Параски и ее кума — должна смешить украинского зрителя комедии и речь москаля. Но уже в первой сцене с его участием становится ясно, что и он малый не промах: его великорусские присказки так же метки, как малорусские замечания его собеседников — и единственное, в чем он сразу же им уступает, так это в песнях. На удивленный вопрос собеседников, что как же это он так долго живет на Украине и все не может научиться петь украинские песни, москаль отвечает:

— Да черт ево знает; я долго учился, да мудрено: языком-то не сладишь.

На что собеседник глубокомысленно замечает:

— То вже так. Московський язик дуже гострий, та ба! (с. 19)

В общем, не даются москалю наши нежности и сентиментальности. Как позже заметит Шевченко, «Москаль любить жартуючи, // Жартуючи кине...», что не вполне понятно переводчикам (ср. имеющийся английский перевод: «A Muskovite will love for sport, // And loughing go away»10). Но дело-то, конечно, не в любви for sport, а просто в более поверхностном, прагматичном подходе что к любви, что к жизни вообще: тут черт может сокрыться в мелочной суете, но зато уж от неподвижности не заведется...

В финале москаль не только перехитрил хитрую, но жалостливую (к дьячку) и нежную (к нему же) Параску, но ей же и помог (разумеется, в обмен на сало). В результате их быстрого, почти бессловесного сговора дьячок избежал расправы со стороны ревнивого мужа и покинул хату перемазанный сажей — под видом изгоняемого черта; причем на вопрос мужа — а где же рога? — москаль заявляет: «Рога он тебе оставил» (с. 30).

Конечно, ситуация Солопий — Хивря — попович в «Сорочинской ярмарке», а тем более «игры» уже самой натуральной ведьмы Солохи и с чертом, и с дьяком — все это хоть и комическая демонология, а все же демонология настоящая, не демонология в глазах одного лишь простака. Но, как верно отмечают комментаторы первого тома нового академического издания Гоголя, сам тип ситуации юный автор позаимствовал из комедии своего отца. А кроме демонологии, позаимствована отчасти идеология. Отметим, например, компрометацию специально-«духовного» сословия или то отчетливое духовное послание, адресованное всем тем землякам, которые со всей округи и даже из самой Полтавы съезжались в Кибинцы, в театр Трощинского. Мол, не высиживайте черта в своих личных замкнутых обстоятельствах, не предавайтесь глупости, косности, лени. Да вон хоть на москалей взгляните, солдатской их смекалке подивитесь — и переймите, хоть сколько можете... Тут уж недалеко и до известного ответа на бесхитростный вопрос, прямо поставленный Гоголю-сыну: кто, дескать, лучше — хохол или москаль? Припомним: «Обе природы слишком щедро одарены Богом, и, как нарочно, каждая из них порознь заключает в себе то, чего нет в другой, — явный знак, что они должны пополнить одна другую... чтобы потом, слившись воедино, составить собою нечто совершеннейшее в человечестве» (XII, 419).

Очевидно, все это (но и не только это) имел в виду Гоголь, соглашаясь с Шевыревым, что его «борьба с чертом» является частью той борьбы, что испокон веков ведет «против черта» некий собирательный, коллективный не только «русский и христианский», но и «малороссийский» комик. Что христианский — доказано бесспорно если не Мережковским, то, в споре с ним, Зеньковским11. Но в чем же, собственно, «малороссийский»? В чем национальное своеобразие его пути к утверждению христианской победы над дьяволом?

Вот пример. В основании повести «Ночь перед Рождеством», как указывал еще В. Н. Перетц, «лежит легенда о благочестивом кузнеце-живописце, известная всей средневековой Европе и задолго до Гоголя ставшая народной в Малороссии»12. То, что кузнецом еще и живописец, у Гоголя особую важность приобретает лишь в последней, но зато уж поистине ключевой фразе повести: «<...> на стене сбоку, как войдешь в церковь, намалевал Вакула черта в аду, такого гадкого, что все плевали, когда проходили мимо; а бабы, как только расплакивалось у них на руках дитя, подносили его к картине и говорили: он бачь, яка кака намалевана! и дитя, удерживая слезенки, косилось на картину и жалось к груди своей матери» (I, 243).

Так в чем же, наконец, существо «украинства» Гоголя? Вместо окончательного ответа на этот вопрос повторю слова В. Н. Перетца о том, что Гоголь был «художником-завершителем предыдущего периода развития малорусской литературы». Или, лучше сказать, он до-творил, до-мыслил некие смыслы украинской культуры, не получившие в ней своего отдельного завершения. Ведь давно уже не секрет, что у каждой национальной культуры есть этот свой заветный смысл, своя особенная роль во всемирном распределении духовной работы. Вот где-то в сфере этого распределения и нужно искать ключ к «украинству» Гоголя. Разумеется, эта работа по-настоящему только еще начинается. И, тоже разумеется, смысл ее не в межнациональных разборках, а в выяснении некоего особенного смысла и собственно творческого, и собственно национального.

Поэтому нам важно знать не только существо «украинства» Гоголя, но и его особенность. К тому же это, кажется, выяснилось уже более определенно; да, в сущности, и не теперь выяснилось, а еще при жизни писателя. Ведь, кроме «распределения» межнационального, есть и внутринациональное — о нем и говорил Тарас Шевченко в своем неотосланном послании: «Ти смієшся, а я плачу...».

Он ведь не то что отказывал Гоголю в слезах, зная не хуже других: они «невидимые миру». Нет, Шевченко, по неписаному, но могучему праву национального гения, безоговорочно признавал за Гоголем особенный украинский смех, непохожий ни на какой другой в мире. И, как мы видели из сопоставления некоторых дат, это и был ответ Шевченко на основной и постоянный упрек Гоголю со стороны его великорусских критиков.

«Уже с давних пор только о том и хлопочу, чтобы после моего сочинения насмеялся вволю человек над чертом» (XIII, 293). Если бы даже мы не знали достоверно, от самого Гоголя, о чем именно он хлопочет; если бы даже не попытались выяснить украинские истоки этих «хлопот» — нам достаточно было бы одного свидетельства Шевченко, чтобы понять, в чем же, наконец, особенность «украинства» Гоголя. В чем он особенно украинец. И тут можно было бы повторить за М. М. Бахтиным: «„положительный“, „светлый“, „высокий“ смех Гоголя, выросший на почве народной смеховой культуры, не был понят (во многом он не понят до сих пор)... У Гоголя... смех побеждает все. В частности, он создает своего рода катарсис пошлости»13, т. е. доведение пошлости до ее абсурдного и потому безудержно

и как бы бессознательно СМЕШНОГО предела. Пошлость взрывается смехом.

Послание Шевченко Гоголю недаром насквозь исторично. О сущности такого историзма прекрасно написала Соломия Павлычко: «С историей — бывшей историей утраты независимости — связана и специфическая философия пессимизма. Она ... поистине глубоко зазвучала у Шевченко»14. Послание к Гоголю — один из ярких образчиков философии исторического пессимизма по Шевченко. Она последовательно романтична, ибо свойственную романтизму антиномичность переносит даже на «святое» прошлое: «История не только славна, но и позорна»15. Но это позор не как предмет сатиры, а как предмет трагедии. Отсюда и катарсис.

Но даже те исторические персонажи, которые, подобно Андрию Бульбе, покрыли себя позором предательства, по-своему гармоничны — а смех способна вызывать лишь дисгармония. И вот в своем послании к Гоголю Шевченко как бы приоткрывает историческую природу гоголевского смеха — и гоголевского катарсиса.

Катарсис не является и не может быть результатом самого по себе Шевченкового изображения намеренно той же самой действительности, которую изображает и Гоголь. С печальным изумлением глядит поэт на этот дьявольски-безысходный оскал пошлости...

А Гоголь подходит и говорит: он бачь, яка кака намалевана! И вот это снижение, понижение, уничижение страшного дьявола — до простой каки — производит неописанный (ибо — неописуемый) взрыв смеха на хуторе близ Диканьки, где и была рассказана история появления «портрета» черта «на стене сбоку, как войдешь в церковь».

Правда, не то рассказчик истории, а не то и сам живописец Вакула проявил непростительное легкомыслие: развязав, не связал духа возмездия, духа «Страшной мести», вслед за тем и рассказанной — кем? Есть подозрение, что — тут же присутствующим «гороховым панычом», а это у Гоголя — одна из ипостасей черта.

Так или иначе, необходимо очертить (прошу простить невольный каламбур) те национально-эстетические границы, в которых Гоголь может быть понят только как украинец, по-своему, по-украински, по-смеховому решающий извечную задачу мировой культуры: утверждение в человеческой душе божественного порядка в борьбе с хаотическими силами зла.

Примечания

1. А. О. Смирнова — Гоголю 3 ноября 1844 г. // Переписка Н. В. Гоголя в 2 т. М., 1988. Т. 2. С. 124.

2. См.: Звиняцковский В. Я. Николай Гоголь. Тайны национальной души. Киев, 1994. С. 501 — 523.

3. С. П. Шевырев — Гоголю 22 марта 1847 г. // Переписка Н. В. Гоголя в 2 т. Т. 2. С. 352.

4. Яремченко Ол. Чи М. Гоголь був наш? // Літературно-науковий вістник. 1922. № 7. С. 51.

5. Перетц В. Н. Гоголь и малорусская литературная традиция. СПб., 1902. С. 2 — 3.

6. См.: Иофанов Д. Н. В. Гоголь. Детские и юношеские годы. Киев, 1951. С. 59 — 63. Ср. еще: Мацапура В. И. Полтавский «след» в украинских повестях Н. В. Гоголя (о влиянии В. А. Гоголя и И. П. Котляревского на творчество писателя) // Н. В. Гоголь и современная культура. Шестые Гоголевские чтения. М., 2007. С. 85 — 94. К сожалению, в своей интересной статье В. И. Мацапура не учитывает аргументацию Д. Иофанова. Попутно отмечу, что автор статьи ошибается, говоря о том, что «Простак» В. А. Гоголя не переиздавался с тех пор, как П. А. Кулиш опубликовал его в журнале «Основа». Далее цитирую текст этой комедии по изданию: Гоголь Василь. Простак. Комедія на 1 дію. Киев, 1955, в скобках указываю страницы.

7. Чижевський Д. Історія української літератури від початків до доби реалізму. Тернопіль, 1994. С. 342.

8. Иофанов Д. Н. В. Гоголь. Детские и юношеские годы. С. 29.

9. Дурылин С. Н. Из семейной хроники Гоголя. Переписка В. А. и М. И. Гоголь-Яновских. М., 1928. С. 9.

10. Katerina. A Poem by Taras Shevchenko. Translated from the Ukrainian by John Weir. Kiev, 1972. P. 7.

11. Зеньковский В. В. Н. В. Гоголь. Б. м., б. г. С. 196 — 199.

12. Перетц В. Н. Гоголь и малорусская литературная традиция. C. 8.

13. Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М., 1990. С. 536.

14. Павличко С. Д. Український романтизм: тяглість напрямку як естетичний тупик / Доповідь на Першому конгресі МАУ. Київ, серпень 1990 (препринт). С. 3.

15. Там же.

Яндекс.Метрика