Гоголевские дискурсы в повести Достоевского «Дядюшкин сон»

Кибальник С. А. (Санкт-Петербург), д.ф.н., исполняющий обязанности заведубщего Отделом новой русской литературы ИРЛИ (Пушкинский Дом) РАН / 2010

Степень одновременного притяжения и отталкивания от Н. В. Гоголя в «Дядюшкином сне» Ф. М. Достоевского до сих пор недооценивается. К тому же интертекстуальные связи повести с гоголевским творчеством обыкновенно отмечаются в одном общем ряду, без разграничения отдельных реминисценций и базообразующих для некоторых героев Достоевского черт гоголевских персонажей и самого Гоголя а, главное, без учета их функции. Так, в большом и малом академических изданиях «Полного собрания сочинений» Достоевского, как и в исследовательской литературе, лишь спорадически отмечаются реминисценции из «Ревизора», «Мертвых душ» и «Выбранных мест...». Что касается первых, то они относятся к князю и связывают его с Хлестаковым. Впрочем, образ князя, как отметил В. Г. Одиноков, «соткан Достоевским из нитей, заимствованных из различных произведений русских писателей. Поэтому метафора Марьи Александровны: „Вы бы могли повторить Фонвизина, Грибоедова, Гоголя“ — обретает буквальный смысл. Дядюшка — образ не только литературный, но и фольклоризированный»1. К чертам Нулина и Хлестакова, отмечавшимся в князе, следует добавить отдельные реминисценции, связывающие его с Подколесиным и самим Гоголем. Так, увлекшись Зиной, князь требует: «Я хочу, чтоб сейчас же, сию ми-нуту была свадьба...»2. При этом он практически повторяет поведение Подколесина, вначале не слишком желавшего жениться, и его слова: «я хочу, чтоб сей же час было венчанье, непременно сей же час» (V, 57).

То же самое можно сказать и о Москалевой, дискурс которой образует сложный симбиоз речевого поведения Кочкарева, Городничего и самого Гоголя «Выбранных мест» (в большем, чем это отмечалось, объеме). Что касается Кочкарева, то сходство с ним Москалевой затрагивает его деятельность в роли «свахи» и выражается конкретно в характере постоянной брани, которую он пускает в ход в разговоре. Так, Москалева не слишком церемонится со своим мужем: « — Где болван? — закричала Марья Александровна, как ураган врываясь в комнаты. — Зачем тут это полотенце? А! он утирался! Опять был в бане? И вечно-то хлещет свой чай! Ну, что на меня глаза выпучил, отпетый дурак? Зачем у него волосы не выстрижены? <...> — Сколько раз я вбивала в твою ослиную голову, что я тебе вовсе не матушка? Какая я тебе матушка, пигмей ты этакой! Как смеешь ты давать такое название благородной даме, которой место в высшем обществе, а не подле такого осла, как ты!» (2, 358; здесь и далее в цитатах из Достоевского курсив мой — С. К.). Ср. брань Кочкарева в адрес Подколесина: «Лежит, проклятый холостяк! Ну, скажи, пожалуйста, ну, на что ты похож? — Ну, ну, дрянь, колпак, сказал бы такое слово... да неприлично только. Баба! хуже бабы! <...> Как порядочный человек, решился жениться, последовал благоразумию, и вдруг — просто сдуру, белены объелся, деревянный чурбан ...» (V, 19).

Сама фамилия героини Достоевского также порождает ассоциации с гоголевской «Женитьбой», ведь «Москалева» в акцентологическом отношении то же, что и «Кочкарева». Как и Кочкарев, Москалева ругает многих также и заочно — в частности, Князя: «Ведь ему ж, дураку, будет выгода, — ему же, дураку, дают такое неоцененное счастье! <...> да хоть насильно женить его, дурака!» (2, 333). К этой реплике Москалевой есть весьма близкие параллели в речах Кочкарева: «Ведь о чем стараюсь? О твоей пользе; ведь изо рта выманят кус <...> Я для кого же старался, из чего бился? Все для твоей, дурак, пользы! <...> О тебе, деревянная башка, стараюсь! <...> Не жени тебя, ведь ты век останешься дураком! <...> Не дам улизнуть, пойду приведу подлеца» (V, 19, 54, 55). Также заочно бранит Москалева и других — например, свою родственницу Настасью Петровну, проживающую в ее доме: «Эта чумичка Настасья... Эта бесстыдная, этот изверг Настасья...» (2, 328). Сходным образом Кочкарев отзывается о женихах Агафьи Тихоновны: «Помилуйте, это дрянь против Ивана Кузьмича <...> И Иван Павлович дрянь, все они дрянь! <...> Да ведь это просто чорт знает что, набитый дурак» (V, 38, 47)3.

Однако сходство Москалевой с Кочкаревым этим не ограничивается. С ним ее связывает также соединение грубого напора с апелляцией к искренним чувствам и христианским ценностям, которое у Кочкарева лишь промелькивает: «Дело христианское, необходимое даже для отечества <...> я буду говорить откровенно, как отец с сыном. <...> Я говорю тебе это не с тем, чтобы подольститься, не потому, что ты экспедитор, а просто говорю из любви... Ну, полно же, душенька» (V, 15, 18, 53). В Москалевой это соединение представлено куда более широко: «— Ты дитя, Зина, — раздраженное, больное дитя! — отвечала Марья Александровна растроганным, слезящимся голосом. — <...> ты раздражена, ты больна, ты страдаешь, а я мать и прежде всего христианка. Я должна терпеть и прощать. <...> — на это можно взглянуть даже с высокой, даже с христианской точки зрения, дитя мое! <...> Он получеловек, — пожалей его; ты христианка! <...> Бог видит, что я согласила Зину на брак с ним, единственно выставив перед нею всю святость ее подвига самоотвержения. <...> Я представила ей как дело высокохристианское, быть опорой, утешением, другом, дитятей, красавицей, идолом того, кому, может быть, остается жить всего один год» (2, 321, 326, 352).

В заключение своего разговора с Зиной Москалева походя формулирует воспринятый Гоголем от Пушкина («Тьмы низких истин мне дороже / Нас возвышающий обман...») и, по-видимому, лежащий в основе эстетики позднего Гоголя, в том числе и его «Выбранных мест»4: «Ты думаешь, что он не примет твоей помощи, твоих денег, для этого путешествия? Так обмани его, если тебе жаль! Обман простителен для спасения человеческой жизни» (2, 327). При этом «вдохновение, настоящее вдохновение осенило ее...» (2, 327). Эстетическая позиция позднего Гоголя становится при этом объектом травестийной поэтики Достоевского. Имея в виду именно такое понимание поэтического вдохновения (несколько в духе гоголевских «Выбранных мест...»), Зина называют свою мать поэтом: « — Я нахожу еще, маменька, что у вас слишком много поэтических вдохновений, вы женщина-поэт, в полном смысле этого слова; вас здесь и называют так. У вас беспрерывно проекты. Невозможность и вздорность их вас не останавливают» (2, 321).

Что касается аллюзий к Хлестакову в образе князя, то они отмечались уже неоднократно5, но также в действительности еще более значительны. Так, если Хлестаков ухлестывает сразу и за Анной Андреевной, и за Марьей Антоновной (действие четвертое, явления XII — XIV), то Князь принимает Марью Александровну за Анну Николаевну: « — Марью А-лекс-анд-ровну! представьте себе! а я именно по-ла-гал, что вы-то и есть (как ее) — ну да! Анна Васильевна... C’est delicieux! Значит, я не туда заехал. А я думал, мой друг, что ты именно ве-зешь меня к этой Анне Матвеевне» (2, 311).

Соответственно, в Москалевой проявляются черты Городничего: «Нет, не вам перехитрить меня! — думала она, сидя в своей карете. — Зина согласна, значит, половина дела сделана, и тут — оборваться! вздор! <...> она знала наверное, что скорее Мордасов провалится сквозь землю, чем не исполнится хоть одна йота из теперешних ее замыслов» (2, 334, 337). Совершенно аналогичным образом в драматический момент в Городничем пробуждается решимость: «Нет, нет; позвольте уж мне самому. Бывали трудные случаи в жизни, сходили, еще даже и спасибо получал; авось Бог вынесет и теперь» (IV, 20). Победное чувство и виды на жизнь в Петербурге, даже в финале пьесы у Городничего довольно сдержанные, гораздо дальше заходят у Анны Андреевны: «Как же мы теперь, где будем жить? Здесь или в Питере? — Натурально, в Петербурге. Как можно здесь оставаться! — Ну, в Питере, так в Питере; а оно хорошо бы и здесь. Что, ведь я думаю, уже городничество тогда к чорту, а, Анна Андреевна? — Натурально, что за городничество! — Ведь оно, как ты думаешь, Анна Андреевна, теперь можно большой чин зашибить» (IV, 82). Соответственно, победные планы Москалевой, связанные с ее дочерью, напоминают в большей степени именно реплики Анны Андреевны: «Только какая же она будет княгиня! Люблю я в ней эту гордость, смелость, недоступная какая! взглянет — королева взглянула. <...> А без меня не обойдется! Я сама буду княгиня; меня и в Петербурге узнают. Прощай, городишко!» (2, 334).

Таким образом, в целом оппозицию образов «Москалева — князь» питают структурообразующие пары: Кочкарев — Подколесин, Городничий — Хлестаков, дамы города NN — Чичиков. Сюжет же повести представляет собой причудливый синтез мотивов гоголевских «Женитьбы» и «Ревизора»: попытка женить на небогатой дворянке не надворного советника, каким является Подколесин, а богатого князя, то есть «значительное лицо», за которое принимают в «Ревизоре» Хлестакова — с той разницей, что роль «свахи» берет на себя не друг жениха, а мать невесты. Эта комедийная коллизия скрещена в повести с романическим сюжетом «Евгения Онегина»6, в котором все та же невеста (Зина) после скандальной неудачи этого «гоголевского сюжета» и трагической развязки побочного драматического сюжета7 с неудачной попыткой мезальянса противоположного рода (с учителем Васей) становится героиней трансформированного Достоевским «пушкинского сюжета». В отличие от Татьяны, Зина сама отвергает Мозглякова, затем так же выходит замуж за «генерала», «старого воина, израненного в сражениях» и, наконец, в финале просто «не узнает» бывшего ухажера на балу.

Наряду со всеми этими элементами стилизации в повести присутствует также и пародия на Гоголя. Однако она имеет строго очерченные границы. Ю. Н. Тынянов видел ее, например, во всей первой главе «Дядюшкина сна», которую «ничто не мешает нам принять» за стилизацию, «но под конец главы сам Достоевский обнажает пародийность, наполовину срывая пародийную маску (но только наполовину, потому что самое обнажение производится все тем же пародийным стилем): „Все, что прочел теперь благосклонный читатель, было написано мною месяцев пять тому назад, единственно из умиления...“»8 Однако сопоставим это с характером заданной стилевой дистанции, заданной повествователем первого тома «Мертвых душ»: «Дамы города N. были... нет, никаким образом не могу; чувствуется точно робость. В дамах города N. Больше всего замечательно было то... Даже странно, совсем не подымается перо, точно будто свинец какой-нибудь сидит в нем...» (VI, 158-159). Очевидно, что выше приведенные строки «Дядюшкина сна» представляют собой не стилизацию, а пародию на Гоголя.

Стилизация эта имеет особую направленность. Вот как, например, говорит о своих отношениях с другими дамами города Мордасова Москалева: «решительно удивляюсь, почему вы все считаете меня врагом этой бедной Анны Николаевны, да и не вы одна, а все в городе? <...> Я заступлюсь за нее, я обязана за нее заступиться! На нее клевещут. За что вы все на нее нападаете? Она молода и любит наряды, — за это что ли? Но, по-моему, уж лучше наряды, чем что-нибудь другое, вот как Наталья Дмитриевна, которая — такое любит, что и сказать нельзя. За то ли, что Анна Николаевна ездит по гостям и не может посидеть дома? Но боже мой! Она не получила никакого образования, и ей, конечно, тяжело раскрыть, например, книгу или заняться чем-нибудь две минуты сряду» (2, 309). Без сомнения, это сатирическое развитие в речи героини того саркастического тона, с которым об отношениях между «дамой приятной во всех отношениях» и «просто приятной дамой» отзывался гоголевский повествователь : «Впрочем, обе дамы нельзя сказать чтобы имели в своей натуре потребность наносить неприятности, и вообще в характерах их ничего не было злого, а так, нечувствительно, в разговоре рождалось само собою маленькое желание кольнуть друг друга; просто одна другой из небольшого наслаждения при случае всунет иное живое словцо: вот, мол, тебе! На, возьми, съешь! Разного рода бывают потребности в сердцах как мужеского, так и женского пола» (VI, 187).

Достоевский в «Дядюшкином сне» даже не только стилизует, но и превращает в драматургические реплики суждения повествователя «Мертвых душ». «Смертный, право, трудно даже понять, как устроен этот смертный. — читаем мы все в той же восьмой главе поэмы, — как бы ни была пошла новость, но лишь бы она была новость, он непременно сообщит ее другому смертному, хотя бы именно для того только, чтобы сказать: „Посмотрите, какую ложь распустили!“ — а другой смертный с удовольствием преклонит ухо, хотя после скажет сам: «Да это совершенно пошлая ложь, не стоящая никакого внимания» — и вслед за тем сей же час отправится искать третьего смертного, чтобы, рассказавши ему, после вместе с ним воскликнуть с благородным негодованием: „Какая пошлая ложь!“» (VI, 173). В «Дядюшкином сне» Софья Петровна Карпухина и в самом деле повторяет слух относительно того, что князя подпоили, чтобы заставить его сделать предложение Зине, причем не кому другому, а самой Москалевой, и публично: «Не беспокойтесь обо мне, Марья Александровна, я все знаю, все, все узнала!» (2, 374).

Совсем другое дело «характеристика Марьи Александровны» («кажется, сплетни должны исчезнуть в ее присутствии»), в которой, как отмечено Н. М. Перлиной, действительно «пародируются отдельные мотивы „Выбранных мест из переписки с друзьями“ Гоголя»: «Знаете ли, что мне признавались наиразвратнейшие из нашей молодежи, что перед вами ничто дурное не приходило им в голову, что они не отваживаются сказать в вашем присутствии не только двусмысленного слова, которым потчевают других избранниц, но даже просто никакого слова, чувствуя, что все будет перед вами как-то грубо и отзовется чем-то ухарским и неприличным» (2, 515; ср. у Гоголя в главе «Женщина в свете» — VIII, 226). Здесь Достоевский действительно пародирует Гоголя, превращая в фарс то, что в «Выбранных местах...» сказано серьезно9.

Как пародия воспринимаются и выше приведенные «христианские» декларации Москалевой на фоне аналогичных многочисленных ремарок Гоголя в «Выбранных местах...»: «Для того, кто не христианин, все стало теперь трудно; для того же, кто внес Христа во все дела и во все действия своей жизни, — все легко. <...> Христианское смирение вас не допустит ни к какой быстрой поспешности»; «На дворян он может иметь только влияние нравственное»; «Вот какого рода объятье всему человечеству дает человек нынешнего века, и часто именно тот самый, который думает о себе, что он истинный человеколюбец и совершенный христианин! Христианин! Выгнали на улицу Христа, в лазареты и больницы, наместо того, чтобы призвать Его к себе в домы, под родную крышу свою, и думают, что они христиане!» (VIII, 349, 355, 412).

Сам тон Москалевой неоднократно получает в повести характеристики, напоминающие собственный позднейший отзыв Достоевского о тоне позднего Гоголя как о лицемерном пафосе: «Что ж это за сила, которая заставляет даже честного и серьезного человека так врать и паясничать, да еще в своем завещании» (16, 330), «Заволакиваться в облака величия (тон Гоголя, например, в „Переписке с друзьями“) — есть неискренность, а неискренность даже самый неопытный читатель узнает чутьем. Это первое, что выдает» (30 1, 227). Сходным образом Зина отзывается о речах Москалевой: «— К чему так кривляться, маменька, когда все дело в двух словах? <...> — Нельзя без декламаций да вывертов! <...> — Вы никак не можете воздержаться от выставки благородных чувств, даже в гадком деле. Сказали бы лучше прямо и просто: „Зина, это подлость, но она выгодна, и потому согласись на нее!“ Это по крайней мере было бы откровеннее» (2, 320, 323, 325). В какой-то момент Москалева даже спохватывается сама: «„Скверно то, что Зина подслушивала! — думала она, сидя в карете. — Я уговорила Мозглякова почти теми же словами, как и ее. Она горда и, может быть, оскорбилась... “» (2, 356)10. Эта мысль Москалевой, должно быть, выражала восприятие Достоевским позднего Гоголя, который вдруг стал внушать богоугодные мысли тоном Кочкарева, Чичикова и Ивана Ивановича Перерепенка.

Отчасти пародиен по отношению к творчеству и даже к личности Гоголя образ не только Москалевой, но и князя: «Объявляет мне, что едет в Светозерскую пустынь, к иеромонаху Мисаилу, которого чтит и уважает <...> — Я именно хотел вам сказать, mesdames, что я уже не в состоянии более жениться, и, проведя очарова-тельный вечер у нашей прелестной хозяйки, я завтра же отправляюсь к иеромонаху Мисаилу в пустынь, а потом уже прямо за границу, чтобы удобнее следить за евро-пейским про-све-щением» (2, 306, 378).

В «Дядюшкином сне», однако, элементы стилизации и «драматургизации» все же превалируют над элементами пародии11. Отчасти так воспринимал повесть и сам Достоевский, назвав ее впоследствии «вещичкой голубиного незлобия» (29 1, 303). Однако при этом он сам несколько сглаживал значение той убийственной пародии на Гоголя «Выбранных мест...» и почти всю русскую классику того времени (Пушкин, Грибоедов, Гоголь), которая выводит «Дядюшкин сон» за пределы этой автохарактеристики.

Примечания

1. Одиноков В. Г. «Сибирская» повесть Ф. М. Достоевского «Дядюшкин сон» (Поэтика жанра) // Развитие повествовательных жанров в литературе Сибири. Новосибирск, 1980. С. 20.

2. Достоевский Ф. М. ПСС: В 30 т. Л., 1972 — 1990. Т. 2. Л., 1972. С. 346. Далее, за исключением особо оговоренных случаев, цитаты из Достоевского приводятся по этому изданию с указанием номера тома и страницы арабскими цифрами в скобках в тексте.

3. Как и в «Женитьбе», в «Дядюшкином сне» немало эпизодов с комическим «подслушиванием». Например, Жевакин, которому Кочкарев обещал замолвить за него словечко перед Агафьей Тихоновной, слышит, как тот называет его «набитым дураком» (V, 47). Однако это отчасти идет просто от первоначальной комедийной основы повести.

4. См. об этом: Кибальник С. А. 1) Художественная философия Пушкина. СПб., 1998. С. 75-78; 2) Почему Гоголь «открыл тайну» пушкинского стихотворения «С Гомером долго ты беседовал один...»? // Восьмые Гоголевские чтения. Н. В. Гоголь и его литературное окружение. М., 2009. С. 120-135.

5. См., например, комментарий Н. М. Перлиной: «Сквозь сюжетную ткань „Дядюшкиного сна“ местами явственно просвечивают сцены и образы „Графа Нулина“ и „Ревизора“. Гротескно-сатирический образ „дядюшки“ своеобразно варьирует черты характера Нулина (см. об этом: М. С. Альтман. Этюды по Достоевскому. Двойники „дядюшки“, стр. 494, 495), а в еще большей мере — Хлестакова. Пустословие и легкомыслие этого гоголевского героя обращаются в старческую болтливость и слабоумие князя» (2, 517).

6. Кирпотин В. Я. Ф. М. Достоевский. Творческий путь (1821 — 1859). М., 1980. С. 511; Одиноков В. Г. «Сибирская» повесть Ф. М. Достоевского «Дядюшкин сон». С. 20-25.

7. М. К. Кшондзер полагает эту линию грибоедовской: «образ Зины принято сравнивать с Софьей, не побоявшейся общественного мнения в своей любви к Молчалину. Действительно, линия „Зина — учитель Вася“ в сюжетном плане близка к грибоедовской...» (Кшондзер М. Русская литература — открытое единство. Сб. науч. ст. М., 2007. С. 18). Однако помимо того, что образ Зины как бы скрещен с образом Чацкого, о чем пишет сама исследовательница (с. 18-19), необходимо отметить, что у учителя Васи нет ничего общего с Молчалиным, и поэтому уместнее говорить об этом сюжетном плане как об общем романно-драматургическом плане «роман дочери-дворянки с учителем».

8. Тынянов Ю. Н. Достоевский и Гоголь. // Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 211.

9. Сам Тынянов полагал, что «суть пародии в механизации определенного приема; эта механизация ощутима, конечно, только в том случае, если известен прием, который механизируется» (Тынянов Ю. Н. Достоевский и Гоголь. С. 210). Если так, то и такая «механизация» присутствует в данном фрагменте «Дядюшкина сна». Однако очевидно, что лучше говорить здесь не о «механизации», а об изменении функционального смысла текста.

10. В какой-то степени это признавал сам Гоголь, писавший в письме к А. О. Россету по поводу «Выбранных мест...»: «доныне горю от стыда, вспоминая, как заносчиво выразился во многих местах, почти a la Хлестаков» (XIII, 279).

11. Подчеркивая близость стилизации к пародии, Тынянов все же различал их с точки зрения соответствия/несоответствия двух планов произведения, а также по принципу определенности или, напротив, расплывчатости второго плана до общего понятия «стиль» (Тынянов Ю. Н. Достоевский и Гоголь. С. 201, 212).

Яндекс.Метрика