Инструментализация усадебной архитектуры и садовых забав в прозе Гоголя: свое и чужое

В русской литературе начала XIX в. ситуация, когда помещик отправляется с той или иной целью объезжать окрестные усадьбы или совершать паломничество в конкретную усадьбу, а затем превращает свои впечатления в поэтический или прозаический текст — явление достаточно частое. Цели этих путешествий-паломничеств могли быть, правда, совершенно разными. Так, совершил свой объезд малороссийских усадеб П. И. Шаликов, в результате чего появилось его «Путешествие в Малороссию» (1903); в том же направлении поехал И. М. Долгорукий, опубликовав вслед за тем «Славны бубны за горами, или Путешествие мое кое-куда 1810 года»¹. Отправился в аракчеевское Грузино с вполне конъюнктурными целями П. П. Свиньин, в результате чего появилась его дифирамбическая статья «Поездка в Грузино» с эпиграфом:

Особый случай представляли путешествия по имениям с целью их покупки. Любопытный образец их литературного осмысления — стихотворение С. Т. Аксакова «Поверьте, больше нет мученья...», написанное в августе 1843 г. и являющее собой своего рода инвентарный список разных типов имений. Поводом к написанию данного стихотворения послужили поиски Аксаковым, которому уже тяжело становилось ездить в свое поместье в Оренбургской губернии, небольшого имения в Подмосковье:

Существовали и другие тексты «на случай», так или иначе осмыслявшие культурный и бытовой феномен усадьбы: «приглашения в усадьбу», «прощания с усадьбой при отъезде», альбомная поэзия, в которой описывались те или иные парковые постройки и увеселения, поэтические и прозаические «путеводители по усадьбе». Яркие примеры такого рода текстов — «Прогулка в Савинском», «Прогулка в Кускове», «Прогулка на трех горах» И. М. Долгорукого⁴, «Приютино» Н. И. Гнедича⁵, «Надписи в стихах к просекам, дорогам и храмам в Англиском саду его сиятельства князя Александра Борисовича Куракина» Т. Троепольского⁶, «Как следует показывать сады Версаля» Людовика XIV⁷, «Мои Пенаты» К. Н. Батюшкова с описанием имения Олениных, «Пиры» Е. Баратынского, центральным эпизодом которого становится описание родового дома Баратынских в тамбовской усадьбе Мара, пушкинское стихотворение «Здравствуй Вульф, приятель мой! Приезжай ко мне зимой...», написанное в Михайловском в 1825 г. в ожидании приезда Алексея Вульфа и др.

Что касается Гоголя, то ездить он по имениям не любил, да, в сущности, почти и не ездил, в том числе и в свое собственное, которым, если судить по письмам к матери, не слишком и дорожил (ср., например: «...не старайтесь сохранять для меня имения, к чему мне оно?» — письмо М. И. Гоголь от 15 декабря 1827 г. из Нежина — Х, 117⁸). А если и интересовался, то не с литературной или культурной, но в основном с хозяйственной точки зрения, чтобы не пойти «пo-миру» (см. римское письмо матери от второй половины марта—апреля 1843 г. — XI, 174).

Тем примечательнее, что в основу главного своего творения Гоголь положил историю объезда героем (Чичиковым) помещиков в их усадьбах, вписав тем самым свою поэму в традиции жанра «поездки в усадьбу», «посещения усадьбы» и даже — в определенном смысле — путеводителя по усадьбе.

И здесь открывается любопытная вещь: память жанра, и именно жанра «поездки в усадьбу», наполняет поэму дополнительными смыслами, которые, возможно, на эксплицитном уровне не слишком и прочитываются. Так, по внешнему абрису, помещики, которых навещает Чичиков, кажутся абсолютно замкнутыми в малом мире своих усадеб, а их собственный мир представляется сведенным до самых малых величин. Но вдумаемся, так ли это?

Здесь следует вспомнить, что с 60-х годов XVIII в., то есть со времени издания Екатериной II «Указа о вольности дворянской» (1762), юридически закрепившего за российским дворянством неотделимое право собственности на землю⁹, усадьба в России имела две важных составляющих. С одной стороны, хозяйственную¹⁰: в систему усадьбы с этого времени входят не только барский дом и сад, но и оранжереи, фермы, птичники, конские заводы, плотины, мельницы; в отдельных имениях стали даже появляться зачатки промышленного производства — винокурен¬ные, медные плавильные и кирпичные заводы, суконные фабрики, лесо¬пильни и т. д. Экономический уровень усадеб на рубеже XVIII и XIX вв. часто превосходил даже экономический уровень уездных городов. Собственно, эта экономическая составляющая поместья (поместий), со всеми ее плюсами и минусами, и была очень четко прописана Гоголем в соответствующих главах и первого и второго томов «Мертвых душ».

Но была у усадьбы и иная составляющая. Именно с 60-х гг. XVIII в., то есть с момента, когда начинают складываться основы усадебного быта, усадьба вместе с тем начинает претендовать и на то, чтобы быть пространством культуры, но при этом — в естественном, природном ландшафте.

Как культурное пространство усадьба также обладала внутренним дуализмом, представая (как и всякий сад) одновременно как пространство ограниченное, но вместе с тем имеющее своим объектом бесконечное¹¹, пространство исконно русское, но вместе с тем и европейское, urbi, но одновременно и orbi.

Самой своей архитектурой усадебный парк был нацелен на то, чтобы заменить собою целостный мир, быть не только «памятью о рае», но еще и своеобразным раем памяти — энциклопедической суммой знаний, своего рода «teatrum mundi»¹², наполненном разного рода строениями, фонтанами, беседками, мостами, функция которых — быть цитатами географическими, историческими, литературными, мифологическими¹³. Путешествовать по иным мирам и странам, расширяя до бесконечности границы замкнутого садового пространства, предлагали, в частности, весьма распространенные в XVIII — начале XIX вв. китайские беседки, турецкие бани, итальянские мостики, искусственные холмы, нередко получавшие название «Горы Сион»¹⁴.

Симметрический принцип, который возобладал в европейских садах начиная с XVI в. и проник в Россию в XVIII в. под названием «французский стиль», став при этом самым что ни есть одомашненным русским стилем¹⁵, отражал на самом деле универсальный принцип космической гармонии, воплощая собою мир, созданный Богом «в соответствии с мерой и числом». Многие сады в это время в Европе (а затем, по европейскому образцу и в России) были распланированы в соответствии с птолемеевой системой: 12 павильонов, 12 дорожек призваны были изображать 12 месяцев года¹⁶. Цветочные и солнечные часы прославляли неизменный круговорот солнца. Страсть к экзотическим растениям выражала потребность собрать весь мир в своем саду, не подменяя собою путешествия, но становясь равнозначной ему: тюльпаны, нарциссы, анемоны, лилии, крокусы, пионы напоминали о Константинополе, жасмин и лотос — о Египте, нарциссы — об Италии и т. д.¹⁷

Но любопытно, что и противоположный тип садов — сады пейзажные (в русской традиции — сады английские) — были нацелены, хотя и по-иному, на то же воспроизведение мира в пределах отдельной усадьбы. Собственно, то, что получило название англо-китайского стиля в садово-парковом искусстве и возникло как реакция на скуку симметрических садов в манере А. Ленотра, предполагало как раз «капризное» сочетание памятников и цветов из разных стран, эклектически собранных на небольшом пространстве. И, как писал Р. Л. де Жирарден, архитектор парка в Эрменонвиле, боровшийся с «великолепной скукой симметрии», «считалось, что можно добиться разнообразия, разместив на небольшом пространстве дары всех широт, памятники всех веков и заключить в нем, тем самым, весь Мир»¹⁸.

Не будем забывать, что ассимиляция и смена основных европейских садовых стилей в русских усадьбах произошла в крайне короткий срок. Если в 1760-е гг. в русских имениях, начавших ощущать потребность в образцах усадебных парков, которые бы пришли на смену огородам (вариант: кустам смородины) перед усадебным домом, разбиваются регулярные (французские, или, как их еще называли, голландские) парки, то уже с 1770-х гг. начинает утверждаться мода на нерегулярный пейзажный стиль (англо-китайские сады). При этом французский парковый стиль, как уже говорилось выше, сохраняется в усадебной садовой архитектуре еще очень долго, вплоть до конца XIX в., и, как «старый», традиционно почитается хоть порой и «смешным», но «своим». Подобно тому и архитектурные ансамбли эпохи классицизма, развивавшие «тему палладианских дворцов на гальский лад» и отвечавшие изначально стремлению строить загородные дома «во французском вкусе»¹⁹, сохранялись и воспроизводились в русских усадьбах на протяжении всего XIX в. Отметим — и это важно для нашего последующего изложения — что эта верность традициям, к середине XIX столетия воспринимавшаяся как анахронизм, составила тем не менее одну из особенностей русской усадебной культуры²⁰.

Тем самым ориентация на западные образцы и их последующая ассимиляция являла собой в русских усадьбах осознанную идеологическую программу, затрагивая не только имения крупных вельмож, но также и помещиков средней руки и даже мелких помещиков (в качестве почти анекдотического проявления данной тенденции здесь можно привести обычай, заведенный в костромском имении Чихачевых Березовике — в «самом глухом углу», «где ни птичка, ни человечек ни проезживают, ни пролетывают», каждое утро, на корабельной мачте, сооруженной перед домом, поднимать флаги крупнейших морских держав²¹). Проявлением этой же программы открытия чужой вселенной внутри поневоле ограниченной вселенной усадеб была и довольно устойчивая традиция наречения их немецкими (в Петровские времена и вплоть до 1770-х гг.²²) и французскими (со второй половины XVIII в.) именами²³. Со временем эти имена, как и парковые стили, русифицировались: Sans Ennui превратилось в Нескучное, Кинь-Грусть; Mes Delices — в Отраду, Раек и т. д. А порой приобретали и ложную этимологию, часто забавную. Так, Ю. А. Бахрушин уже в начале ХХ в. напишет о подмосковном имении со странным названием Момыри. «После тщательного расследования филологии этого слова мне удалось установить, что эта деревня приобретена и обстроена какой-то любвеобильной помещицей в начале XIX века, подарена мужу и соответственно названа ей «A mon mari». Крестьяне быстро упростили сложное наименование несколько непонятным, но более легко произносимым „Момыри“»²⁴.

Конечно, описанная выше ситуация культурного многоязычия русской усадьбы была характерна прежде всего для последней трети XVIII — начала XIX в. В дальнейшем — и мы имеем тому множество исторических, мемуарных и литературных свидетельств — «Версаль на русский лад» все более представлялся откровенным чудачеством²⁵. Что, впрочем, не отменяло уже сложившейся символики усадьбы как вселенной в миниатюре, дававшей возможность отправиться «в путешествие», не покидая при том границы собственного поместья²⁶.

Думается, что Гоголь очень тонко уловил эту ситуацию, отразив ее в описаниях поместий своих героев. Конечно, тяготение к европейским образцам гоголевских помещиков предстает в первую очередь как эмблема тайного и явного безумия русской жизни. Чудаковатым переосмыслением ампирной эстетики кажется в поэме усадьба Манилова. Еще более фантасмагорическим смешением элементов западного замка и русской избы выглядит дом Плюшкина:

«Каким-то дряхлым инвалидом глядел сей странный замок, длинный, длинный непомерно <...> на темной крыше, не везде надежно защищавшей его старость, торчали два бельведера, один против другого, оба уже пошатнувшиеся...» (VI, 112)

Но стоит только вспомнить, какая программа и даже философия скрывалась за этой внешне нелепой европеизацией русского поместья, как ракурс нашего видения и понимания гоголевских героев и пространства их обитания несколько меняется. Так, из гоголевского описания поместья Манилова следует — и на это не раз уже обращалось внимание исследователями²⁷ — что речь идет о садово-парковых архитектурных принципах, которые принято называть английскими: подстриженный дерн ската горы, клумбы с кустами сирени и акаций в английском стиле, «беседка с плоским зеленым куполом, деревянными голубыми колоннами и надписью „храм уединенного размышления“» (VI, 22). Обратим внимание, что реликт подобной беседки-храма, архитектурной забавы, вообще характерной для английских пейзажных садов²⁸ (вспомним, например, знаменитый «Храм Дружбы» в Павловском парке), встречается и в описании поместья Плюшкина, точнее, сада Плюшкина («пошатнувшаяся беседка» — VI, 113). В контексте же описания поместья Манилова «храм уединенного размышления» коррелирует с элементом естественной природы — вязом, «под тенью» которого Манилов мечтает «пофилософствовать о чем-нибудь, углубиться» (VI, 37).

Оставляя в стороне легко прочитываемую здесь аллюзию на, например, нравы и мечтания членов Дружеского литературного общества («жить этак вместе, под одною кровлею...» — VI, 37²⁹), вспомним, что философствование, будь то в беседке или под вязом, вписывается в пропедевтическую идеологию сада как такового. Еще с античных времен сад мыслился как место инициации — место прогулок, философских размышлений и медитации. «Наши первые учителя в философии — наши ноги, наши глаза, наши уши»³⁰. И именно это свойство сада вообще актуализовалось c конца XVIII в. в английском типе усадебного парка. Так, в одном русском садовом руководстве конца XVIII в. мы читаем следующее определение:

«Низкие и темные аллеи, кои нередко называются Филозофическими гульбищами, должны быть сообразны с видами, имеющими такое же свойство, как например: с пещерами, гротами, пустыньками; и гуляющего либо к ним приводит, или от них отводит в некотором отдалении от того вида, к которому оне принадлежат»³¹.

В этом контексте мечтания Манилова (традиционно воспринимаемые сугубо как «маниловщина») — выстроить подземный ход и каменный мост через пруд — сами по себе не заключают ничего необычного. С одной стороны, они вписываются в философию английского пейзажного парка (подземные ходы, равно как и мост через пруд — явление достаточно распространенное в англо-китайских садах). А с другой, свидетельствуют о выше обозначенной тенденции преодолеть границы малого мира усадьбы (не случайна здесь еще одна маниловская мечта, на поверку оказывающаяся не столь и нелепой: выстроить «огромнейший дом с таким высоким бельведером, что можно оттуда видеть даже Москву» — VI, 39-40³²).

Строго говоря, мечта Манилова о доме с высоким бельведером уже отчасти реализована в поэме. Ибо по функции странный господский дом, что «стоял одиночкой на юру, то-есть на возвышении, открытом всем ветрам» (VI, 22) и был не чем иным, как бельведером (belvedere — дословно: прекрасный вид), своего рода всевидящем оком, открывающим вид на окружающий пейзаж. Вспомним здесь же, что бельведеры, пусть и ветхие, имеют место также и в описании дома Плюшкина, «дряхлого инвалида» («на темной крыше, не везде надежно защищавшей его старость, торчали два бельведера один против другого, оба уже пошатнувшиеся, лишенные когда-то покрывавшей их краски» — VI, 112), что приоткрывает несколько иную перспективу в обрисовке гоголевского героя и места его обитания. Не случайно в той же главе, в антитетичном плюшкинскому описании дома виртуального помещика, кутящего «во всю ширину русской удали и барства» (VI, 120), на первый план выходят все те же бельведеры («дворцами глядят его белые каменные домы с бесчисленным множеством труб, бельведеров, флюгеров...» — VI, 120), с высоты которых все элементы парка — боскеты, куртины, пруды и т. д. — вступают между собой в соотношение, которое можно охватить глазом (в то время, как прогуливающемуся кажется, что он всего лишь перемещается от одного элемента к другому³³). И нечто подобное бельведеру, «надстройка» дома, позволяющая так сказать овладеть окружающей местностью, появится и во втором томе «Мертвых душ» — в описании дома Тентетникова («Вид был очень хорош, но вид сверху вниз, с надстройки дома на отдаленья, был еще лучше. Равнодушно не мог выстоять на балконе никакой гость и посетитель. От изумленья у него захватывало в груди дух, и он только вскрикивал: „Господи, как здесь просторно!“» — VII, 8).

Странность же маниловского дома проистекает на самом деле не от его расположения на возвышенности (что было дело весьма распространенным). Ведь если внимательнее вчитаться в текст, становится ясно, что смутное ощущение странности, которое возникает от описания маниловской усадьбы, связано с тем, что описание дома на холме никак не вяжется с общей ориентацией усадьбы на английский стиль. Подобная позиция дома, доминирующего над окрестностью, была на самом деле характерной особенностью французского парка. И скрывалась за этим совсем иная идеология: философски это вписывалось в картезианскую концепцию пространства, где любая точка зрения могла быть воспринята как производная от целого — универсальная позиция Бога, для которого все точки зрения одинаково доступны³⁴. Собственно, здесь-то и начинается собственно «русское» в этой квази европейской усадьбе Манилова: палимпсест (или попросту — эклектика) стилей, бывшая характерной чертой русской усадьбы (некий пародийный намек на этот же палимпсест стилей, на этот раз выражающийся в борьбе строгой симметрии с продиктованной утилитарными соображениями «естестсвенностью», мы находим и в описании дома Собакевича: «Было заметно, что при постройке его зодчий беспрестанно боролся со вкусом хозяина. Зодчий был педант и хотел симметрии, хозяин — удобства и, как видно, вследствие того заколотил на одной стороне все отвечающие окна и провертел на место их одно, маленькое, вероятно понадобившееся для темного чулана. Фронтон тоже никак не пришелся посреди дома, как ни бился архитектор, потому что хозяин приказал одну колонну сбоку выкинуть, и оттого очутилось не четыре колонны, как было назначено, а только три» — VI, 94).

Также и с подземными ходами и пресловутым маниловским мостом через пруд, если вдуматься, оказывается не все так просто. Ибо и те, и другие, будучи, как уже было сказано, приметой английского пейзажного (романтического) парка, имели еще и дополнительную смысловую коннотацию: эти локусы, ассоциирующиеся с опасностью и ее преодолением, воспринимались еще и как место инициации эротического свойства³⁵. Значение это, сейчас полузабытое, на рубеже XVIII и XIX вв. было известно всем, кто хоть сколь-либо соприкасался с проблемой садового искусства. Спроецированное на литературный текст, именно оно порождает эклектичную смесь «добропорядочности» и семейственности Манилова — и его закамуфлированных желаний придать саду эротическую насыщенность, что и создает дополнительное игровое поле гоголевского описания (так же, как и описанная выше попытка создания естественности в маниловском английском саду и положение дома — всевидящего ока, контролирующего окружающий пейзаж). Собственно же русская традиция использования подземных ходов для совершения масонских ритуалов³⁶ и вовсе расширяет культурное и смысловое пространство кажущейся поначалу замкнутой в самой себе маниловской усадьбы.

Были у гоголевских помещиков в их усадьбах и другие способы преодоления замкнутого пространства и освоения «чужого». Даже в усадьбе Коробочки, являющей собой исконно русский, не тронутый еще европейскими нововведениями тип поместья, когда перед домом (вместо объездного круга, партера и проч.), располагается еще хозяйственный двор и огород³⁷, присутствует элемент, позволяющий воспроизвести мир и большую историю в пределах отдельной усадьбы: портрет Кутузова и «какого-то старика с красными обшлагами на мундире, как нашивали при Павле Петровиче» (VI, 47). Аналогичные по функции портреты висят в доме у Собакевича (портреты греческих полководцев Маврокордато, Колокотрони, Миаули, Канари, Бобелины, генерала Багратиона), а также Плюшкина («гравюр какого-то сражения с огромными барабанами, кричащими солдатами в трехугольных шляпах и тонущими конями...» — VI, 115).

Очень любопытный способ преодоления замкнутого пространства мы находим в описании усадьбы Ноздрева. «Угощая» Чичикова своей усадьбой, проведя своих гостей полем, «которое во многих местах состояло из кочек» и увидев «границу, состоявшую из деревянного столбика и узенького рва» (VI, 74), Ноздрев произносит свою сакраментальную фразу, ставшую с тех пор своего рода визитной карточкой ноздревщины как синонима пустого бахвальства:

«Вот граница! — сказал Ноздрев. — Все что ни видишь по эту сторону, все это мое, и даже по ту сторону... все , что за лесом, все мое» (VI, 74).

А между тем, эпизод этот может быть прочитан иначе: и вовсе не как сатирическое (вариант: ироническое) описание героя. Дело в том, что ноздревская граница, состоящая «из деревянного столбика и узенького рва», представляла собой реликт так называмого «ах-ах», естественной границы в виде рва, пришедшей в пейзажных садах на смену каменной ограде hortus conclusus средневекового сада и решетчатой ограды французского регулярного парка. В этой связи стоит вспомнить, что эволюция европейских садов вообще шла в сторону все большего размывания границ: средневековый сад был по определению ограничен, причем граница его не только существовала, но и была видимой. Парк классицистический (французский, барочный), по-прежнему предполагая границу, выносил ее уже за пределы визуальной досягаемости. К тому же он допускал и определенный компромисс, заключавшийся в замене каменной стены узорчатой кованной решеткой. Последняя не отменяла границы, но делала ее роль более двусмысленной: все, что существует за границей сада, просматривалось и вместе с тем казалось недостижимым. Садовая революция английского сада заключалась в том числе и в упразднении границы, на место которой и пришли «ах-ах» — рвы, визуально практически не заметные и оптически не нарушавшие перспективу аллей, и вместе с тем создававшие впечатление естественности³⁸.

И вновь Гоголь очень тонко пародирует идею романтического сада. Для Ноздрева граница, отделяющая его владения от соседских, также внутренне перестает существовать, а сам он, того не ведая, становится травестированным персонажем романтической эпохи, усваивающим и присваивающим себе чужое пространство во имя своеобразно понятого культа естественности (свойство, которое, как мы уже видели, было не чуждо и Гоголю).

В заключение обратим внимание еще на одну особенность описания Гоголем помещиков, в своих усадьбах подспудно преодолевающих замкнутость пространства и времени. Поневоле — в рамках нашего сюжета — сосредоточившись именно на данном свойстве гоголевских героев виртуально осваивать чужое пространство, не будем упускать из виду и противоположную тенденцию: неприятие, страх, который все те же помещики испытывают перед чужим. Не отсюда ли, кажется, до сих пор не отмеченный в литературе о Гоголе, настойчиво повторяющийся у него мотив заколоченных, ущербных окон, с трудом пропускающих свет. У Коробочки «только одна половина» дома «озарена светом, исходившим из окон» (VI, 44). В доме Плюшкина из окон «только два были открыты, прочие были заставлены ставнями или даже забиты досками. Эти два окна, с своей стороны, были тоже подслеповаты; на одном из них темнел наклеенный треугольник из синей сахарной бумаги» (VI, 112). Собакевич в своем доме, как уже упоминалось выше, «заколотил на одной стороне все отвечающие окна и провертел на место их одно, маленькое, вероятно понадобившееся для темного чулана» (VI, 94).

Подобное присвоение чужого и вместе с тем отторжение от него, так, что чужое и вовсе ассимилируется в исконно русское, свое, и было примечательной особенностью равно бытового, культурного и литературного сознания Гоголя.

Примечания

1. См.: Чтения в Императорском Обществе истории и древностей российских при Московском университете. 1869. Кн. 3. С. 87.

2. Сын Отечества. 1818. № 39. С. 3. На статью, равно как и на эпиграф резко отреагировал П. А. Вяземский: «Что пользы, — говорит расчетливый Свиньин, — / Нам кланяться развалинам бесплодным / Пальмиры древней иль Афин? / Нет, лучше в Грузино пойду путем доходным: / Там, кланяясь, могу я выкланяться в чин. / Оставим славы дым поэтам сумасбродным: /Я не поэт, я дворянин» (Вяземский П. А. Стихотворения. Л., 1986. С. 114). О восприятии Грузино как таинственного волшебного дворца, привлекавшего равно царедворцов и поэтов, см.: Лямина Е. Э. Граф Аракчеев: pro et contra // Аракчеев: свидетельства современников. М., 2000. С. 5-22. См. помещенные там же (с. 339) стихи А. Ф. Малиновского «Стихи, при удалении от Грузина 17 сентября 1818 г. сочиненные».

3. Аксаков С. Т. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 3. М., 1956.

4. Сельская усадьба в русской поэзии XVIII-начала XIХ века / cост., вступ. ст., коммент. Е. П. Зыковой. М., 2005. С. 209-222.

5. Там же. С. 228-232.

6. Опубл.: Дмитриева Е., Купцова О. Жизнь усадебного мифа: утраченный и обретенный рай. М.: ОГИ, 2003. С. 458-467.

7. Опубл.: Там же. С. 441-451.

8. Ср. в письме матери после 7 января 1828 г.: «<Я не хочу?> <оста>вить себе вещественное <имение?> ---<ста>раться сбыть некоторые--- <ненужные земли и даже продать...» (Х, 120). См. также письмо П. Косяровскому от 8 сентября 1828 г.

9. Исторические в России основная масса земли находилась в государственной собственности, и, начиная с Ивана IV, дворяне вынуждены были служить государю для получения оклада, который выражался в определённом количестве земли (поместье). Массовое пожалование поместий в вотчину происходит при царе Михаиле Федоровиче (1596-1645). Частное феодальное владение «служилых людей по отечеству», дворянства, с этого времени начинает именоваться имением. Каждое имение представляло собой замкнутый социальный организм, слабо зависимый от государственной администрации, обязанный лишь уплачивать подати и поставлять рекрутов. Помещичье имение имело обычно две составляющие: дворянскую усадьбу и крестьянский двор. При этом собственно усадьба была частым, но не обязательным компонентом имения. Проблема, однако, заключалась в том, что в России до середины XVIII в. не существовало юридической неприкосновенности недвижимого имущества. Государева опала означала, прежде всего, лишение виновного права собственности. Земли, недвижимое имущество отбирались в казну, о правах наследников при этом не вспоминалось (достаточно вспомнить судьбу светлейшего князя А. Д. Меньшикова, фаворита Петра 1). Особенно осложнилась ситуация при Петре 1, который распространил обязанность постоянного пребывания в армии и государственных учреждениях на все служилое сословие. Создалась парадоксальная ситуация, когда дворяне были лишены возможности хозяйствовать в своих усадьбах. Кроме того, Петр I заменил жалование в виде поместного оклада за военную или гражданскую службу денежным вознаграждением, и дальнейший доступ дворян к земельному наделу был закрыт. Это не значило, что государственные земли перестали переходить в частные руки, но теперь их получали, главным образом, родственники и фавориты царя. В этих условиях строитель¬ство усадеб могли себе позволить единицы, вроде графов Разумовских, Шереметевых. Необходимость изменения сложившейся ситуации была осознана Екатериной II практически сразу после вступления на престол. Жалованная грамота 1762 г. объявила «вольность и свободу» российскому дворянству: теперь за совершённое преступление дворянина можно было лишить свободы, и даже жизни, но не собственности. Осознание того, что принадлежащая помещику земля и все, что на ней построено, никогда не будет отнято, коренным образом изменило культуру хозяйствования. С этого времени начинается массовое возвращение дворянства в свои наследственные вотчины, и появляется большое количества рядовых «средних» дворянских усадеб (см.: (cм.: Тихонов Ю. А. Дворянская усадьба и крестьянский двор в России 17 и 18 веков. М., 2005. С. 5-17; Дворянские гнезда России: История, культура, архитектура / Под ред. М. В. Нащокиной. М., 2000; см. также нашу статью: Dmitrieva Ekaterina. La gentilhommiere russe [Русская усадьба] // Les sites de la memoire russe / Sous la direction de Georges Nivat. T. 1 Geographie de la memoire russe. Paris: Fayard, 2007. Р. 353-380).

10. Как писал А. Т. Болотов, один из первых теоретиков, но также и практиков усадебного строительства, «сей славный манифест произвёл во всем государстве великое потрясение умов и всех владельцев деревенских заставил мыслить, хлопотать и заботиться о всех своих земельных дачах и владениях» (Болотов А. Т. Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанная самим им для своих потомков 1738-1793 гг. Т. 2. СПб., 1907. С. 157).

11. Об этом свойстве сада писали еще Шиллер и Гете в статье «О дилетантизме» (1799): Goethes Werke. Hg. Im Auftrag der Grossherzogin Sophie von Sachsen. (Weimarer Ausgabe). Weimar, 1887-1919. Bd. 47. S. 310. См. также: Staroste Wolfgang. Raumgestaltung und Raumsymbolik in Goethes Wahlverwandschaften // Etudes germaniques. Juillet-Septembre. 1961. № 3.

12. Cм.: Fagiolo Marcello. Le paradis de la memoire: des jardins citadelles de Danye et Ligorio a la cite du Soleil de Versаilles // Le jardin, art et lieu de memoire. Sous la direction de Monique Mosser et Philippe Nys. Les editions de l`imprimeur. 1995. P. 55.

13. Ginther Harri. Erotik in der Gartenkunst. Leipzig, 1995. S. 111.

14. См.: Злочевский Д. Г. (публ.) Памятники усадебного искусства. I. Московский уезд // Русская усадьба. Сборник Общества изучения русской усадьбы. Вып. 4 (20). М., 1998. С. 102.

15. Впрочем, известно, что отец Гоголя, Василий Афанасьевич, в устройстве сада в своем родовом имении Васильевка отдавал предпочтение неупорядоченному «английскому» садоводству, о чем свидетельствует сделанная им запись: «Бакон <т. е. Бэкон>, Мильтон и Адиссон установили вкус и дарование в аглицком садоводстве» (Дурылин С. Н. Из семейной хроники Гоголя Переписка В. А. и М. И. Гоголь-Яновских. Письма М. И. Гоголь к Аксаковым. М., 1928. C. 10).

16. Tandecki Daniela. Der Garten als Symbol und Refugium gottlicher und menschlicher Liebe // Arcadia Zeitschrift fur vergleichende Literaturwissenschaft. Bd. 22. 1987. S. 121.

17. Lamarche-Vadel Gaetane. Jardins secrets, memoire et hermetisme // Le jardin, art et lieu de memoire... P. 114.

18. Girardin Rene-Louis de. De la Composition des Paysages ou des moyens d`embellir la nature autour des Habitations, en joignant l`agreable a l`utile. Seyssel, 1992.

19. См.: Перфильева Л. А. Архитектурные увражи Ж. Ф. Неффоржа и практика усадебного строительства в России второй половины XVIII в. // Русская усадьба. Сборник общества изучения русской усадьбы. Вып. 4 (20). Москва. 1998. С. 293-299. Пример такого строительства — Старов дворец кн. А. Бобринского в Тульской губернии, дворцы в Богородицке и Бобриках, Вяземы и усадьба Зубриловка С. Ф. Голицына и проч.

20. Каждан Т. П. Художественный мир русской усадьбы, Москва, 1997. С. 23.

21. См.: Головина Т. Живые души // Будни. Иваново. 1993. № 21. С. 10-11.

22. Так, первые резиденции великого князя Павла Петровича и великой княгини Марии Федоровны получили соответственно названия Paullust (дословно — забава Павла) и Marienthal (долина Марии).

23. Великий князь Петр Федорович дачу близ Ораниенбаума, предназначавшуюся для его фаворитки кн. Е. Р. Воронцовой, назвал Sans Ennui. Фаворит Екатерины II гр. И. И. Шувалов дарованную ему деревню Шуваловку переименовал в Poesie. Петербургская дача Алексея Б. Куракина имела название Mes Delices, и т. д.

24. Бахрушин Ю. А. Воспоминания. М., 1994. С. 624.

25. Еще М. Е. Салтыков-Щедрин высмеивал в «Пошехонской старине» версальскую моду в усадьбе Малиновец, где проживал его герой Никанор Затрапезный: «Так как в то время существовала мода подстригать деревья (мода эта проникла в Пошехонье... из Версаля), то тени в саду почти не существовало, и весь он раскинулся на солнечном припеке, так что и гулять в нем охоты не было» (Салтыков-Щедрин М. Е. Пошехонская старина // Собрание сочинений. Т. 12. М., 1951. С. 11-12).

26. См., напр., стихотворение И. М. Долгорукого «Прогулка в Савинском», где масонское имение Лопухина именуется «экстрактом вселенной всей» (Сельская усадьба в русской поэзии... С. 212).

27. Смирнова-Чикина Е. С. Поэма Н. В. Гоголя «Мертвые души». Литературный комментарий. М., 1964.

28. По мнению Ю. В. Манна, эта подробность была подсказана детскими впечатлениями писателя от имения Капнистов в Обуховке, где старичок-француз m-r Asselin построил «храмик», называвшийся «храмом умеренности; близ него были посажены три дерева: сосна, дикий каштан и дуб» (Исторический вестник. 1891. Т. 44. С. 348). Этот факт нашел отражение в стихотворении В. В. Капниста «Обуховка» (1818): «Искусство, чтоб польстить очам <...>, // Воздвигнуло на горке скромной // Умеренности скромный храм». По мнению Д. С. Лихачева, архитектурные прожекты Манилова были, если не прямым, то во всяком случае косвенным отражением «парковых построек в сентиментальном духе» Николая I, строившем особенно в Петергофе увеселительные павильоны, греческие храмы, замки в стиле «рококо» и проч. для развлечения императрицы Александры Федоровны (Лихачев Д. С. Социальные корни типа Манилова // Лихачев Д. С. Избранные работы: В 3 т. Т. 3. С. 246-247). Существует также точка зрения, что в «храме уединенного размышления» нашли свое пародийное отражение аллегории Эккартсгаузена из книги «Ключ к таинствам натуры» — «Обитель смирения», «Храм самопознания» (Вайскопф М. Путь паломника (О масонских и теософских источниках Гоголя) // Russian literature and history. Jerusalem. 1990).

29. Образцы подобной стилистики общежития см.: Вацуро В. Э., Виролайнен М. Н. Письма Андрея Тургенева к Жуковскому // Жуковский и русская культура. Л., 1987. С. 351.

30. Saint-Girons Baldine. Du sublime dans la fondation de l`art des jardins modernes // Le jardin, art et lieu de memoire... P. 306.

31. Осипов Н. Новый или совершенный садовник. Ч. 1. СПб., 1793. С. 55.

32. В одной из редакций данной главы у Гоголя фигурирует также и Петербург: «оттуда видеть даже Петербург и Москву» — VI, 362). По мнению Д. С. Лихачева, фантазия Гоголя здесь предвосхитила действительность: в 1850-е гг. Николай I приказал построить в Петергофе, недалеко от Бабьего Гона, бельведер для чаепитий с видом на Петербург (Лихачев Д. С.. Социальные корни Манилова. С. 248).

33. Lamarche-Vadel Gaetane. Jardins secrets, memoire et hermetisme... P. 118.

34. Weiss Allen S. Mirrors of infinity. The French Formal Garden and 17th-century Metaphysics. Princeton Architecture Press, 1995. P. 124-128.

35. Моду на сооружение в усадебных парках пещер, подземных ходов и проч. с целью провокации сильного чувства или потрясения задает в Европе в последней трети XVIII в. Англия. Так, сэр Френсис Дэшвуд создает в своем имении клуб Адского огня, своего рода лабиринт, размещавшийся в пещере. По легенде, все в нем было сделано так, чтобы огонь и дым появлялись из толщи холма у подножия мавзолея с колоннадой, намекая тем самым на адский огонь (см.: Швидковский Д. О. Общество дилентантов и пейзажный парк // XVIII век: Ассамблея искусств. Взаимодействие искусств в русской культуре XVIII века. М., 2000. С. 96). Подземными ходами и галереями был наполнен сад Верлиц в герцогстве Анхальт-Дессау, навевавший размышления не только о любви, но и о смерти. Последний случай особенно интересен, поскольку, по замыслу герцога Леопольда Фридриха Анхальт-Дессау, memento mori должны были вдохновлять новичков на созерцание, чтобы подготовить их затем к «мистериям Изиды», или, иными словами, к таинствам Венеры (см.: Rode A. Beschreibung des furstlichen Anhaltisch-Dessauischen Landhauses und englischen Gartens zu Worlitz. Dessau, 1798. S. 161). Аналогичной «инструментализацией» пещер и подземных ходов отличалась также подмосковная усадьба Вяземских в Остафьево, где неоднократно бывал Гоголь. См.: Смирнова Т. Н. Структура и образ Остафьевского парка // Русская усадьба. Вып. 8. М., 2002; Dmitrieva Ekaterina. Ostafievo // Les sites de la memoire russe / Sous la direction de Georges Nivat. [Урочища русской памяти. Под ред. Жоржа Нива]. T1 Geographie de la memoire russe. Paris: Fayard, 2007. С. 381-394.

36. В России подземные ходы считались характерной особенностью масонских усадеб, где использовались, как и масонские усадебные храмы, для совершения ритуалов. Так, например, по преданию, от новиковской усадьбы Авдотьино в усадьбу Бутурлина Марьинка пролегал подземный ход (Новиков В. И. Усадьба Д. П. Бутурлина в Москве // Русская усадьба. Вып. 6. М., 2000. С. 131). Существовал подземный ход и в имении П. А. Вяземского Остафьево, которое посещал Гоголь (отец Вяземского Андрей Иванович был также близок к масонским кругам). Но самое примечательное, что независимо от реального наличия подземных ходов в той или иной усадьбе, почти каждую русскую усадьбу окружал миф о существовании в ней подземных галерей и тоннелей, и эти легенды задавали тон их литературному осмыслению (Соколов М. Н. Ренессансно—барочные архетипы усадебного зодчества // Русская усадьба. Вып. 9. М., 2003. С. 153).

37. Ср.: «Этот небольшой дворик, или курятник, переграждал досчатый забор, за которым тянулись просторные огороды с капустой, луком, картофелем, свеклой и прочим хозяйственным овощем. По огороду были разбросаны кое-где яблони и другие фруктовые деревья, накрытые сетями для защиты oт сорок и воробьев...» (VI, 48).

38. Cohan Michel. Dictionnaire historique de l’art des jardinds. Milanostampa, 1999. P. 8. Cм. также: См. также: Saint Girons Baldine. Du sublime dans la fondation de l`art des jardins modernes. P. 308-309.