К списку

Литературный контекст 1840-х годов в подтексте «Мертвых душ»: Тентетников и его окружение — возможные прообразы и прототипы

Кораблев А. А. (Донецк, Украина), доктор филологических наук, профессор, зав. кафедрой теории литературы и художественной культуры Донецкого национального университета / 2013

Мы уже знаем, что в первом томе говорится о самых известных лицах государства российского¹. Наверное, то же ожидает читателя и во втором томе...

Первый, с кем встречается герой и знакомится читатель, — Тентетников Андрей Иванович, помещик, 33 или 32 лет, не женат. Мнения соседей о нем разные — от «естественнейший скотина!» до «А вот я завтра же к нему за недоимкой!». Мнение повествователя: «коптитель неба» (VII, 9), один из тех, кого называют «увальнями, лежебоками, байбаками» (VII, 11). Мнение же читателя хоть и обусловлено, но не ограничено этими суждениями, он волен иметь собственное мнение, однако посмотрим, как искусно Гоголь управляет его своеволием, настраивая на внимательное, пристальное прочтение.

Описывая быт и бытие Тентетникова, автор вызывает у читателя неотчетливые, но явно не случайные литературные ассоциации. Не случайные потому, что взаимосвязанные, и потому, что пушкинские. Для читателя, который так же внимательно, ассоциативно прочитывал первый том, это не безотчетная литературная игра, на что поздний Гоголь и не стал бы тратиться, а продолжение авторской тайнописи и, в частности, тайной полемики с Пушкиным.

* * *

День начинается у Тентетникова «очень поздно» — по-онегински. Между чаем и обедом он сочиняет трактат о России, и тоже по-онегински — пока что это занятие «ограничивалось одним обдумыванием» («ничего / Не вышло из пера его»²). Для более близкого знакомства с персонажем рассказывается история его воспитания. Коротко говоря, это смена наставников, как и у Онегина: сперва «несравненный Александр Петрович», который, к несчастью, скоропостижно умер, потом Федор Иванович, который своими новшествами только развратил и омертвил вверенное ему заведение. В общем, как сказал поэт, «Сперва Madame за ним ходила, / Потом Monsieur ее сменил»³.

Затем была служба в департаменте, куда герой устроился с большим трудом и с помощью дядиных протекций. Но прослужил недолго — не желая прислуживаться, уехал в деревню. Видимо, автор решил, что так современнее и характерологичнее, чем если бы племянник переехал в деревню из-за дядиного наследства, да и онегинская реминисценция не так нарочита. Впрочем, в следующей главе он все-таки вставил в текст осла — хоть и по другому случаю, но зато трижды, чтобы заметили, и, главное, в связи с дядей:

«Дядя-то, дядя! <...> Экой осел. <...> Ведь он осел».

«Осел, ваше превосходительство» (VII, 44).

Для современников это была более внятная, чем сейчас, двойная реминисценция — пушкинско-крыловская:

Мой дядя самых честных правил... («Евгений Онегин»)⁴;

Осел был самых честных правил (басня «Осел и Мужик»)⁵.

Хозяйствовал Тентетников, опять же, по-онегински («Ярем он барщины старинной / Оброком легким заменил...»⁶): «Уменьшил барщину, убавив дни работ на помещика и прибавив времени мужику» (VII, 19). Иногда его навещали соседи (у Пушкина: «от делать нечего друзья»⁷), но скоро их поверхностные разговоры и вольное обращение стали его раздражать, и он раззнакомился со всеми, оставшись один со своим сочинением.

Теперь для полноты сюжета, который здесь выглядит как гравюра с известной картины, нужна любовная история. А как еще пробудить к жизни скучающего героя? Это сможет только милая и умная деревенская девушка. И она, конечно же, живет по соседству.

Тут автору мало одного пушкинского сюжета, и он берется за другой, тоже пушкинский, соединяя его с первым: Тентетников ссорится с отцом возлюбленной, тем самым как бы превращаясь из Онегина в Дубровского. А для верности, чтобы читатель не усомнился в своей догадке, повествователь в самом конце главы, описывая состояние героя, оставляет подсказку:

«„Странное состоянье!“ сказал он и придвинулся к окну глядеть на дорогу, прорезавшую дуброву...» (VII, 36; курсив мой. — А. К.).

Но можно посмотреть и шире, концептуальнее. Глядя из-за плеча этого пушкинско-гоголевского героя на «дорогу, прорезавшую дуброву», можно увидеть в этом авторский символ: это же гоголевская дорога прорезает пушкинскую дуброву.

* * *

Пользуясь недовоплощенностью персонажей второго тома, исследователи намного увереннее называют прототипы, чем при прочтении первого тома. Так, И. А. Виноградов остроумно предположил, что Тентетников — это Николай Языков⁸. Ключом послужила фамилия персонажа, взятая из ранней редакции — Дерпенников. Близкая культурная аллюзия — город Дерпт, где учился поэт, а его стихотворение «Дерпт» Гоголь цитирует в «Переписке с друзьями» (VIII, 388). Стало быть, учебное заведение, где учился Тентетников, — Дерптский университет? Но не бывает таких университетов, где бОльшую часть предметов читает один преподаватель, пусть даже необыкновенный. Да и не было в годы учебы Языкова (1822-1829) такой резкой перемены, как описано у Гоголя. И потом, если это Языков, тогда что это за криминальное дело, открытое против него? «Преступленье против коренных государственных законов, равное измене земле своей» (VIII, 119). Вроде не было такого...

Преступленье, в котором обвиняется Тентетников, — это участие, вернее, причастность, а еще вернее — его случайное пребывание в каком-то «филантропическом обществе», которое затеяли, как об этом сказано, «два философа из гусар, начитавшиеся всяких брошюр, да не докончивший учебного курса эстетик, да промотавшийся игрок» (VIII, 26). Авторитетные исследователи с величайшей корректностью формулируют свои предположения, почему-то не решаясь сказать прямо, что «филантропическое общество» — это весьма известное, если не сказать знаменитое, революционное общество Петрашевского.

Нетрудно объяснить, почему осторожничали в советское (сталинское!) время академические комментаторы — Гоголь, конечно, великий сатирик и обличитель, но и Петрашевский великий революционер, и если один на другого бросает такую тень, то получается как-то идеологически неправильно. Но и умолчать не позволяет научная добросовестность. И придумывается оборот, не хуже гоголевского: петрашевцы упомянуты, но в связи с обличениями властей, каковые обличения и произносятся в поздней редакции.

А вот что останавливает и уклоняет от прямого ответа сейчас, в наше свободное, постсоветское время, например, И. П. Золотусского, который почти разгадал эту гоголевскую загадку? Он пишет: «Не рискнем утверждать, что Гоголь изобразил здесь кружок Петрашевского, но некоторые совпадения в составе участников и в программе „общества“ и кружка налицо»⁹.

А мы рискнем. Скажем прямо, рискуя навлечь на себя упреки в категоричности и каталогичности: «филантропическое общество» — это общество Михаила Васильевича Буташевича-Петрашевского (1821-1866), собиравшееся в его доме в 1844-1848 годах, где действительно обсуждались филантропические проекты всемирного счастья, но все закончилось арестами и смертным приговором, который в самый последний момент был заменен разными сроками каторги и ссылки. А двойная и внутренне созвучная фамилия организатора, добавим, еще более сближает его с гоголевским персонажем, у которого, напомним, фамилия Вороной-Дрянной.

Примечательно, что собрания петрашевцев, на которых обсуждались вопросы социального переустройства, происходили примерно в те же годы, когда писался второй том «Мертвых душ», где произносились ответы на эти же вопросы. И если «филантропическое общество», которое переломило судьбу бедного Тентетникова, — это кружок Петрашевского, тогда что может помешать нам продолжить эту мысль и заключить, что Тентетников — это Федор Михайлович Достоевский (1821-1881). Не похож? Ну, так мы воспринимаем Достоевского в основном по романам «Преступление и наказание» и «Братья Карамазовы», «Идиот» и «Бесы», а Гоголь — по «Бедным людям». Не потому ли начинается глава о Тентетникове повторяющимся словом «бедность», да еще в стилистике Макара Девушкина: «Зачем же изображать бедность, да бедность <...> Что ж делать, если уже такого свойства сочинитель и, заболев собственным несовершенством, уже и не может изображать он ничего другого, как только бедность, да бедность...» (VII, 7; курсив мой. — А. К.).

Повесть «Бедные люди» прислала Гоголю его духовная ученица Анна Вьельгорская, тем самым, может, и не без умысла, воспроизводя ситуацию, описанную в той повести, где героиня тоже присылает герою повесть. Но ситуация не только воспроизводится, она эффектно замыкается, как электрическая дуга, ибо присланная герою повесть — гоголевская «Шинель».

Герой Достоевского раскритиковал книжку, назвал злонамеренной, неправдоподобной, но по его рассуждениям выходило, что, наоборот, очень даже правдоподобная, до полного узнавания в ней своей «подлой» жизни. Макар Алексеевич оказывался двойником Акакия Акакиевича, а Достоевский, соответственно, двойником Гоголя. Его так молва уже называла: «новый Гоголь». Как не заинтересоваться преемником?

Гоголь, получив его книгу, ответил сдержанно, предварительно: «„Бедные люди“ я только начал, прочел страницы три и заглянул в середину, чтобы видеть склад и замашку речи нового писателя <...> В авторе „Бедных людей“ виден талант, выбор предметов говорит в пользу его качеств душевных, но видно также, что он еще молод. Много еще говорливости и мало сосредоточенности в себе: все бы оказалось гораздо живей и сильней, если бы было более сжато. Впрочем, я это говорю еще не прочитавши, а только перелистнувши» (письмо А. М. Вьельгорской от 14. V. 1846, Генуя; XIII, 66).

Об этой повести Гоголь уже знал от друзей, и в таком тоне, что Достоевский, даже еще не прочитанный, был обречен попасть в его поэму:

«В Питере, по мнению „Отечеств<енных> Записок“, явился новый гений — какой-то Достоевский...» (Н. М. Языков — Н. В. Гоголю. 18. II. 1846; XIII, 460);

«Здесь Белинский с Краевским беснуются из-за какого-то Достоевского» (П. А. Плетнев — Н. В. Гоголю. 4/16. III. 1846; XIII, 460).

Понятно, что в гоголевском литературном паноптикуме, если он действительно закодирован в поэме, этот феномен непременно должен был занять какое-то место, только какое? Но как только «новый гений» взошел на эшафот, стало ясно: первое. Галерея 30-х годов в первом томе завершилась Пушкиным, галерея 40-х во втором томе должна начаться Достоевским.

В сохранившейся главе Тентетников мало похож на Достоевского, словно поначалу писался с другого оригинала. Но автор, кажется, не торопился добавлять сходства. Характер вообще стал отступать на второй план во втором томе, а на первый выходила судьба. И, согласимся, судьба у этого гения поистине романная. Роман, а не судьба. Стремительный литературный взлет — и стремительная жизненная катастрофа. И не где-нибудь в закоулке империи, не в провинциальной глуши, а в столице, у всех на виду. А еще — и это должно было болезненно поразить Гоголя! — эта трагическая судьба каким-то особенным образом соединена с его собственной. Мало того, что этот Достоевский вошел в литературу в его «Шинели», он и пострадал, можно сказать, из-за него, потому что вина этого «петрашевца» заключалась лишь в том, что на одном из собраний (15 апреля 1849 г.) он прочитал запрещенное письмо Белинского по поводу гоголевских «Выбранных мест». Вот и выходило, что и в его взлете, и в его падении отчасти повинен и автор этих произведений.

Выйдя из гоголевской «Шинели», Достоевский тут же вошел в «Мертвые души». Он изначально, по природе своей литературен, чувствует слово и себя в слове. Но он, как и Гоголь, и сверхлитературен, оттого и прототипичен, его не надо зазывать и заманивать к себе в поэму, он сам приходит. И приходит он не как театральный зритель, занимая свое место в зале, и не как актер, которому уже назначена роль, а как соавтор, решительно перестраивающий пьесу. Войдя в «Мертвые души», он наэлектризовал их собой, гальванизируя литературные трупы. Его судьба стала основной осью повествования, соединившей первую главу с заключительной, основным смысловым стержнем, определяющим основную тенденцию нового времени.

* * *

Подтвердить или опровергнуть наше предположение должны соседи Тентетникова, с которыми он, превосходя их в глубине, прервал отношения. Для этого нужно установить, есть ли у них прототипы, и если есть, то знакомы ли они с Достоевским. Но можно рассуждать и от обратного: не было ли среди знакомых Достоевского в 40-е годы похожих на соседей Тентетникова?

«Прежде из соседей завернет к нему, бывало, отставной гусар-поручик, прокуренный насквозь трубочный куряка...» И предположим, что первый сосед — это Дмитрий Васильевич Григорович (1822-1899), известный русский писатель. Он был соседом Достоевского в буквальном смысле — они снимали вместе двухкомнатную квартиру и как раз в то время, когда его приятель писал «Бедных людей». А почему «отставной гусар-поручик»? Возможно, биографическая неточность. Григорович не был гусаром, но он учился, опять же, вместе с Достоевским, в военно-инженерном училище, но оставил учебу. А отставным гусаром был его отец Василий Ильич.

Второго соседа узнать еще легче, и читатели его узнали, конечно¹⁰, как не узнать: Виссарион Григорьевич Белинский (1811-1848). Гоголь пишет о нем, словно обмакнув перо в желчь — словно отвечает на его разгневанное письмо по поводу «Выбранных мест» (от 3 июля 1847 г.): «...резкого направления недоучившийся студент, набравший мудрости из современных брошюр и газет» (VII, 22).

Достоевский же, у которого были свои поводы ответить на то злополучное письмо, и гораздо более серьезные, отзывается о Белинском в иной тональности. 30 лет спустя, в «Дневнике писателя» за 1877 год, вспоминая свой литературный дебют, Достоевский расскажет историю, которая, по-видимому, отразилась во втором томе «Мертвых душ», а значит, была известна их автору, — историю появления в русской литературе «нового Гоголя». Если пренебречь незначительными расхождениями с другими воспоминаниями, то путь «Бедных людей» в свет выглядит так: Григорович — Некрасов — Белинский.

Естественно предположить, что третий сосед Тентетникова — Варвар Николаевич Вишнепокромов — это третий участник этой истории, Николай Алексеевич Некрасов (1821-1878) — поэт, соредактор (с 1846 г.) журнала «Современник». В имени «Варвар» можно усмотреть либо указание на трущобное прошлое народного поэта, либо аттестацию его образования, вернее, отсутствие такового; отчество «Николаевич» может быть производным от имени; а уж в фамилии персонажа, если присмотреться, можно прочитать почти все буквы фамилии прототипа: Вишнепокромов — Некрасов.

Характеристики, которыми наделен Вишнепокромов, резковаты — он «пустоват», «подловат», «гадковат». К сожалению, в репутации поэта можно найти соответствия таким резкостям: «мерзавец», «архимерзавец», «великая дрянь», «шулер», «вор», «плут», «аферист», «делец», «циник», «развратник»... даже «Чичиков»... Читатель, возможно, возразит, что это только разговоры. Но и Гоголь допускает оговорку: «Да ведь это рассказывают только» (VII, 42). Зачем же пересказывать недостоверное? Да затем, что такие разговоры — тоже часть литературной истории.

* * *

Слухи и сплетни — тонкая и деликатная материя, они могут быть по-своему правдивы, утрируя какие-то черты, но, по крайней мере, они должны быть правдоподобны, иначе будут сразу же отвергнуты. Некрасов хоть и сходен с Вишнепокромовым и в сюжет гоголевский вхож, но все-таки сестру свою он из дома он не выгонял и с братьями ладил. Так что не все здесь сходится. И значит, надо еще внимательнее присмотреться к персонажу, не скрывается ли за ним еще какой-нибудь прототип.

В записной книжке Гоголя 1841-1844 годов есть подсказка: в перечне пород голубей содержится и «вишнепокромой — с каймой на крыльях вишнев<ого> цвета» (VII, 328). Голубь, значит. С виду — голубь, а внутри — гад. Прямо по-евангельски: «...будьте мудры, как змеи, и просты, как голуби» (Мф., 10:16). Но голубь Вишнепокромов гад не в том смысле, что он мудр аки змий (ясно сказано «пустоват»), а именно потому, что он гад («гадковат») — обидел братьев и выгнал из дому сестру.

Смотрим, нет ли кого-нибудь в окружении Гоголя с «голубиной» фамилией. И с удивлением видим: Соллогуб! Писатель, аристократ, приятель Гоголя — Владимир Александрович Соллогуб (1813-1882). Познакомились они еще в 1831 г., подружились, виделись часто, а в 1843-1844 годах находились вместе в Баден-Бадене, потом в Ницце. Как раз тогда, когда писались первые главы второго тома.

Правда, чтобы оказаться в числе соседей Тентетникова, одного знакомства с Гоголем недостаточно — нужно познакомиться, а затем раззнакомиться с Достоевским. Было такое? — Было. Гоголь мог знать об этом непосредственно от Соллогуба, прекрасного рассказчика.

Хорошо, здесь сошлось. Ну а как быть с обиженными братьями и изгнанной сестрой? Брат-то у Владимира Александровича, как бы он к нему ни относился, всего один — Лев Александрович. Может, имеются в виду двоюродные братья? Их у него немало: двое Соллогубов, семеро Голицыных, трое Васильчиковых... Попробуй обидеть кого-нибудь! Ну, если не считать одного из них, которого граф Соллогуб за человека не считал, вернее, считал отдельно от остальных детей: «У тетки Васильчиковой было пятеро детей: два сына, две дочери и третий сын, слабоумный с детства...»¹¹ Такого всякий может обидеть, хоть и ненароком. Мог ли Гоголь что-то знать о такой обиде? Мог. Потому что был учителем этого слабоумного, и об этой поре своей жизни. Николай Васильевич не любил вспоминать. Но и не забывал, по-видимому.

Обиды — понятие неочевидное, то ли были, то ли не были, не докажешь, а вот как быть с сестрой, выгнанной из дому? Найдем и сестру, если постараемся. Кузины у графа Соллогуба поинтереснее кузенов. Красавицы. Соперницы. Избранницы. Особенно Надин — Надежда Львовна Соллогуб (1815-1903). В нее был влюблен женатый Пушкин, вызывая нешуточную ревность Натальи Николаевны. Он разуверял жену, мол, все вздор: «Охота тебе, женка, соперничать с графиней Соллогуб. Ты красавица, ты бой-баба, а она шкурка» (Н. Н. Пушкиной. 21. X. 1833)¹²; «Лучше бы ты о себе писала, чем о Sollogoub, о которой забираешь в голову всякий вздор — нa смех всем честным людям и полиции, которая читает наши письма» (Н. Н. Пушкиной. <29>. V. 1834)¹³. Может, и впрямь вздор, но — высокий и нежнейший:

Нет, нет, не должен я, не смею, не могу
Волнениям любви безумно предаваться;
Спокойствие мое я строго берегу
И сердцу не даю пылать и забываться...¹⁴

Так вот, эта юная красавица была «выгнана из дому» — вывезена за границу от греха подальше. «Когда попытки противостоять пылкому влечению поэта оказались тщетными, родственники девушки прибегли к крайнему решению. В июле 1836 года Софья Ивановна увезла племянницу за границу, откуда Надежда Львовна вернулась только после гибели А. С. Пушкина, и притом женой декабриста А. Н. Свистунова»¹⁵.

* * *

Вроде все неувязки завязаны, нестыковки состыкованы, и даже дальнейшая перспектива обозначена. Все так. Одно нехорошо: Тентетников не похож на Достоевского. Достоевский, допустим, дал ему судьбу, но кто дал ему характер? — А что если прав проницательный исследователь, уловивший созвучие между ранней фамилией персонажа и университетским городом — Дерпенников и Дерпт? Там ведь, кроме Языкова, учился и другой близкий приятель Гоголя — все тот же Владимир Александрович Соллогуб (1813-1882).

Примечательно, что в том самом пакете, который прислала Гоголю добрейшая Анна Михайловна Вьельгорская, в компании с «Бедными людьми» Достоевского находилась повесть «Воспитанница» Соллогуба, посвященная Н. В. Гоголю. Выходит, две книги, оказавшись в одном пакете, а затем соединившись в творческом воображении писателя, сплавились в один образ, который соотносим с литературными типажами первого тома.

Отвечая Вьельгорской, Гоголь благосклонно оценивает посвященную ему книгу, не упустив возможности отпустить душеполезную сентенцию, в которой он выказывает отношение не столько к книге, сколько к писательскому творчеству, неотделимому, как он считает, от душевного совершенствования: «„Воспитанница“ весьма замечательна. Соллогуб идет вперед» (А. М. Вьельгорской. 14. V. 1846, Генуя; XIII, 66).

Возможно, Николай Васильевич немного деликатничал, поскольку Владимир Александрович — муж Софьи Михайловны Вьельгорской, сестры Анны Михайловны, так что если сватовство Николая Васильевича не пустые сплетни и если бы Анна Михайловна дала согласие, то стал бы Владимир Александрович для Николая Васильевича свояком. Но и без родственных уз их отношения были вполне свойскими. Соллогуб вспоминает, как писатель укорял его в том же, в чем будет уличать Тентетникова, — в лени:

«Сколько раз Гоголь сердито укорял меня в моей лени!

— Да не пишется что-то, — говорил я.

— А вы все-таки пишите, — отвечал он мне...»¹⁶

Повести Соллогуба подобны проекциям гоголевской поэмы — воспроизводят какую-нибудь одну из ее особенностей. «Большой свет» (1840) — помимо того, что это светская повесть, она еще и криптографическая, и уже поэтому, даже независимо от ее художественных достоинств, вызвала большой интерес в большом свете. Все разгадывали прототипов: Михаил Леонин — Михаил Лермонтов, Сафьев — С. А. Соболевский или А. А. Столыпин-Монго и т. д.¹⁷ А «Тарантас» (1845) — вообще римейк «Мертвых душ», вариант «птицы-тройки», едущей из гнусного настоящего в светлое будущее.

Кстати, уместными оказываются в главе о Тентетникове и многочисленные пушкинские аллюзии, потому что Соллогуб был не только знаком с Пушкиным, не только его боготворил, но и был вызван им на дуэль (в конце 1835 г.). К счастью, все закончилось примирением.

Итак, посмотрим и сравним, какие значения и смыслы открываются, если учитывать обнаруженные литературные аллюзии.

Если Тентетников — Соллогуб, то в этом случае Гоголь просто описывает находящуюся рядом с ним натуру, находя в ней типологические черты русского характера.

Если Тентетников — Достоевский, тогда участие Чичикова (и самого автора) в его судьбе становится актом реальной помощи осужденному. Пользуясь своим немалым влиянием на умы соотечественников, Гоголь, по-видимому, решил повлиять на судебное решение по Достоевскому, вызволить его с каторги, пусть даже в ущерб художественности.

Перечитаем диалог об участи Дерпенникова-Тентетникова в заключительной главе второго тома, но так, словно это диалог писателя с самим государем императором. Ведь, скорее всего, так он и мыслился. Для простоты понимания заменим имена и титулы — вымышленные на подлинные:

«Послушайте, <Николай Васильевич>, скажите мне, я вас одного знаю за честного человека, что у вас за страсть защищать всякого рода мерзавцев?»

«Ваше <величество>», сказал <Гоголь>: «кто бы ни был человек, которого вы называете мерзавцем, но ведь он человек. Как же не защищать человека, когда знаешь, что он половину зол делает от грубости и неведенья? Ведь мы делаем несправедливости на всяком шагу даже и не с дурным намереньем и всякую минуту бываем причиной несчастия другого. Ведь ваше <величество> сделали также большую несправедливость».

«Как!» воскликнул в изумлении <государь>, совершенно пораженный таким нежданным оборотом речи.

<Гоголь> остановился, помолчал, как бы соображая что-то, и, наконец, сказал: «Да вот хоть бы по делу <Достоевского>».

«<Николай Васильевич>, преступленье против коренных государственных законов, равное измене земле своей».

«Я не оправдываю его. Но справедливо ли то, если юношу, который, по неопытности своей, был обольщен и сманен другими, осудить так, как и того, который был один из зачинщиков? Ведь участь постигла ровная и <Достоевского>, и какого-нибудь <Буташевича-Петрашевского>, а ведь преступленья их не равны».

«Ради Бога», сказал <государь> с заметным волненьем: «вы что-нибудь знаете об этом? Скажите...» (VIII, 119-120).

Примечания

1. См.: Виноградов И. А. «Дело, взятое из души...» // Гоголь Н. В. Мертвые души. М., 1995. С. 23-32; Он же. Гоголь — художник и мыслитель: Христианские основы миросозерцания. М., 2000. С. 313-346; Он же. Поэма Н. В. Гоголя «Мертвые души»: проблемы интерпретации и текстологии. М., 2003. С. 85-97; Двинятин Ф. Н. О литераторском подтексте в характерологии первого тома «Мертвых душ» Гоголя // Канадский колледж: Сб. статей. К 5-летию основания. СПб., 2000. С. 153-161; Он же. Об одном возможном случае прототипического подтекста: персонажи Гоголя и литераторы // Текст и комментарий: Круглый стол к 75-летию Вяч. Вс. Иванова. М., 2006. С. 167-183; Кораблев А. Криптография «Мертвых душ» // Радуга (Киев). 2009. № 8. С. 103-131; № 9. С. 131-147; № 10. С. 115-140; Он же. История литературы в «Мертвых душах»: портреты и оригиналы // Н. В. Гоголь и русская литература: К 200-летию со дня рождения великого писателя. Девятые Гоголевские чтения. М., 2010. С. 239-247.