К списку

Авторецепция как попытка формирования литературной репутации в <Авторской исповеди> Николая Гоголя

Луцевич Л. Ф. (Варшава, Польша), доктор филологических наук, профессор Института русистики и Института культурологии и антропологической лингвистики Варшавского Университета / 2013

Понятие «литературная репутация» появилось достаточно давно. В 1928 г. московский профессор И. Н. Розанов написал книгу под названием «Литературные репутации», где обосновывал необходимость изучения теории и истории литературных репутаций. Теория, как утверждал ученый, должна заняться «исследованием факторов литературного успеха, классификацией и терминологией», а история — «изучением фактов в исторической последовательности, выяснением их социологических причин»¹. Сам И. Н. Розанов в нескольких небольших статьях предложил варианты описания литературных репутаций поэтов (Пушкина, Тютчева, Бенедиктова и др.). Особых последствий в советский период «призыв» ученого к освоению новых научных областей не имел. Но в последние десятилетия понятие «литературная репутация» вновь привлекло к себе внимание исследователей². Так, А. И. Рейтблат писал, что «существование литературных репутаций необходимо для структурирования литературной системы, поддержания внутрилитературной иерархии, обеспечивающей ее функционирование и динамику»³. Исследователь с литературной репутацией связал «представления о писателе и его творчестве, которые сложились в рамках литературной системы, свойственные значительной части ее участников (критики, литераторы, издатели, книготорговцы, педагоги, читатели). Литературная репутация в свернутом виде содержит характеристику и оценку творчества и литературно-общественного поведения писателя»⁴. И. Е. Гитович литературную репутацию соотнесла со «сложившимся в общем культурном сознании мнением о писателе и его месте в литературной иерархии, так или иначе влияющим на установку восприятия его следующими поколениями»⁵. Л. Е. Бушканец подчеркнула, что становление литературной репутации любого писателя начинается с момента появления суждений и оценок современников о нем: «Методология исследования формирования литературной репутации — это обращение к голосам современников»⁶. Конечно, это вовсе не означает, что репутации, утвердившиеся в сознании современников (или в какой-то их части, группе), остаются неизменными.

Что касается собственно гоголевской литературной репутации, то этот вопрос рассматривал Стивен Моллер-Салли в таких аспектах, как 1) статус автора в обществе, 2) способы установления и поддержки «государственной ценности» автора и его значения, 3) проблема автора как культурного героя, и некоторые др. ; при этом в первую очередь исследователем учитывалось «чужое» слово: оценки русских писателей — Л. Толстого, Достоевского, Розанова, а также суждения биографов — Кулиша, Шенрока, Баженова, А. Анненского, В. Авенариуса и др.⁷ Отмечу также высокую значимость фундаментальной монографии Е. И. Анненковой «Гоголь и русское общество», где творчество и духовная эволюция Гоголя рассмотрены в широчайшем общественно-литературном контексте, что необычайно важно при изучении репутации писателя; кроме того, в книге есть специальный раздел, посвященный русским исповедям⁸. Нужно обратить внимание на то, что в формировании литературной репутации определенную роль могут сыграть не только «чужие» суждения и оценки, но и сам автор, который так или иначе реагирует на современную ему критику, «соотнося истинное содержание своего творчества, каким оно представляется ему, с той внешней рецепцией, которая выражается в откликах «литературной общественности»⁹.

Факторы, обусловливающие литературную репутацию писателя, непременно соприкасаются с рецептивностью. Понятие «рецепция», как известно, широко распространилось благодаря деятельности школы рецептивной эстетики, возникшей в середине ХХ в. на Западе. Что касается «авторецепции», то здесь приходится ограничиться, скорее, бытовым словоупотреблением. Под авторецепцией мы будем понимать восприятие писателем своего собственного отдельного произведения или творчества в целом, его истолкование, комментирование, оценки, пропаганду и проч., то есть самые различные формы самооценок и способы авторефлексии¹⁰. Авторецепция объективируется на письме по-разному, в зависимости от того, в какой функции мыслит себя реципиент. Он может выступать как художник, воспроизводить историю создания своего произведения и восприятия его современниками (как это сделал Достоевский, описав свой первый романный опыт в романе «Униженные и оскорбленные»); он может выступать в качестве литературного критика и при этом быть авторецензентом (так поступали, например, Гончаров, Тургенев, Толстой, объясняясь с современниками) или выступать в качестве создателя разного рода эго-документов, например, писем (и в этом случае немаловажна фигура адресата), дневников, мемуаров, наконец, исповедей. Предметом моих наблюдений является опыт авторецепции Гоголя, воплотившийся в так называемой «Авторской исповеди».

* * *

Текст, известный под названием <Авторская исповедь> 1847 г.¹¹, был впервые опубликован в книге «Сочинения Н. В. Гоголя, найденные после его смерти» 1855 г.¹². Сам Гоголь называл свое сочинение «чистосердечной повестью», «повестью моего авторства»¹³. Название Авторская (то есть писательская. — Л. Л.) исповедь дал тексту его редактор С. П. Шевырев, и это название действительно отражает дух, характер, содержание «повести» Гоголя как публичной исповеди.

Когда речь идет о публичной исповеди, а в особенности об исповеди писательской, то на первый план выдвигаются вопросы: Какие причины побудили автора взяться за перо? Перед кем он исповедуется? В каких грехах?

Попытаемся найти ответы на эти вопросы у самого Гоголя.

Авторская исповедь была инспирирована, в первую очередь, негативными оценками «Выбранных мест из переписки с друзьями» (1847) — книги, отразившей и мучительные сомнения писателя в действенности художественного творчества, и его готовность отречься от своих прежних сочинений, так как они, согласно его новым воззрениям, не отвечали христианской дидактике¹⁴. П. В. Анненков свидетельствовал: «...все более и более созревали в уме его надежда и план наделить, наконец, беспутную русскую жизнь кодексом великих правил и незыблемых аксиом, которые помогли бы ей устроить свой внутренний мир на образец всем другим народам»¹⁵.

Подчеркну, что выход «Выбранных мест» вызвал различные отклики, не только негативные, как принято об этом говорить. Было немало читателей, в том числе и друзей Гоголя, которые восприняли книгу как значимое явление литературной и общественной жизни. Князь П. Вяземский отмечал: «...книга в высшей степени замечательная. Она событие литературное и психологическое»¹⁶. Петр Чаадаев признавался: «При некоторых страницах слабых, а иных и даже грешных, в книге его находятся страницы красоты изумительной, полные правды беспредельной, страницы такие, что, читая их, радуешься и гордишься, что говоришь на том языке, на котором такие вещи говорятся»¹⁷. Андрей Тургенев, Василий Жуковский, Фаддей Булгарин и некоторые другие современники также подчеркивали оригинальность, глубину, своевременность книги. А молодой Аполлон Григорьев видел в ней реальное дело: «Последняя книга Гоголя составляет чуть ли не самый важный вопрос нашей литературы в настоящую минуту, не только сама по себе, но и по отношению к партиям, в которых этот вопрос нашел себе различные ответы. Книга эта — „Выбранные места из переписки с друзьями“ — сделалась уже не простым литературным явлением, но делом, процессом литературным»¹⁸. Но к этим оценкам Гоголь особого интереса не проявил, поэтому, видимо, они оказались на периферии дискуссии. Представители церковных кругов со своих позиций также отреагировали на появление книги. Один из духовных деятелей — епископ и будущий святитель Игнатий (Брянчанинов) — счел сочинение писателя противоречивым: книга «издает из себя свет и тьму. Религиозные его (Гоголя. — Л. Л.) понятия неопределенны, движутся по направлению сердечного вдохновения — неясного, безотчетливого, душевного, а не духовного... книга Гоголя не может быть принята целиком за чистые глаголы Истины»¹⁹. Будущий духовный отец писателя — ржевский протоиерей Матвей Константиновский — убеждал Гоголя сосредоточиться более на моральном самоусовершенствовании, а от писательства отойти²⁰. Эти суждения получили самое общее отражение в <Авторской исповеди>.

Даже реакция близких Гоголю Аксаковых — неприятная и обидная²¹ — не подтолкнула писателя к исповеди. Сильнее всего его задели обвинения Белинского: «Или Вы больны, и Вам надо спешить лечиться; или — не смею досказать моей мысли... Проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия, панегирист татарских нравов — что Вы делаете? Взгляните себе под ноги: ведь Вы стоите над бездною...»²² Именно письмо от Белинского разрушало установленную им же, Белинским, литературную репутацию Гоголя и задавало новый спектр оценок. И уже с учетом этого факта Анненков впоследствии живописал: «...застала его (Гоголя. — Л. Л.) буря осуждений и упреков, которая понеслась на встречу книги, сразила и опрокинула ее автора <...> С высоты безграничных надежд Гоголь падал вдруг в темную, безотрадную пучину сомнений и новых неразрешимых вопросов»²³. Итак, причина обращения к исповеди — исключительное внимание Гоголя не просто к негативным оценкам, но в первую очередь — к негативным оценкам Белинского.

И если поставить следующий вопрос: перед кем исповедуется автор? — то ответ будет однозначный. — Перед Белинским. На мой взгляд, именно боязнь не столько утратить уже сложившуюся литературную репутацию, сколько абсолютное неприятие новой ее семантики Белинским и его окружением спровоцировала гоголевскую попытку объяснения с критиком. По мысли самого Гоголя, новая миссия, принимаемая им на себя, несопоставима с собственно литературной, так как речь идет одновременно о гражданском и христианско-учительном служении отечеству. Напомню, что мнительный автор всегда до болезненности чутко прислушивался к оценкам своего творчества. Это вызывало и удивление, и насмешки современников. Анненков не раз упоминает о бесконечных просьбах писателя передавать ему «толки и мнения публики по поводу его сочинений. Гоголь требовал особенно перечета наиболее диких и безобразных мнений», у современников возникал «повод думать, что любопытство это, под благовидным предлогом изучения отношений публики к его деятельности, прикрывает у него особый вид едкого тщеславия»²⁴. Замечание Анненкова — дополнительное свидетельство озабоченности писателя характером собственной репутации. Необычайно резкий тон критики ошеломил его. Однако это не мешало Гоголю скрупулезно собирать все, что о нем писали, внимательно читать и по-своему классифицировать прочитанное. Это еще один аргумент в пользу того, что вопрос репутации был для него особенно значим.

Гоголь начал свою исповедь фактически с цитаты из журнала «Финский вестник», где была отмечена исключительная популярность книги²⁵: «Все согласны в том, что еще ни одна книга не произвела столько разнообразных толков, как „Выбранные места из переписки с друзьями“». Затем сам же Гоголь, усиливая этот элемент исключительности, акцентировал из ряда вон выходящее внимание и к ее автору: «И что всего замечательней, чего не случилось, может быть, доселе еще ни в какой литературе, предметом толков и критик стала не книга, но автор». Важным элементом, определяющим характер литературной репутации, является именно степень популярности текста или автора, общественный резонанс, вызываемый публикацией, какая-либо необычность, исключительность, сопровождающие издание и восприятие произведения (кстати, Гоголь к 1847 г. был уже мастером по лоббированию своих произведений²⁶). Итак, мифотворческие компоненты заключены в первой же фразе исповеди. Далее автор выразил свою реакцию и эмоции по поводу услышанных суждений: «Как, однако же, ни были потрясающи и обидны <...> многие заключения и выводы», — в двух словах представил свой нравственный облик как «человека благородного и честного» и тут же сформулировал цель нового сочинения — исповеди, подчеркнув при этом свою подчиненность в качестве истинного христианина не страстям человеческим, а «указанию свыше»: «...скрепясь, сколько достало небольших сил моих, я решился стерпеть все и воспользоваться этим случаем, как указаньем свыше — рассмотреть построже самого себя». Но эта установка «рассмотреть построже самого себя» сразу же отодвинулась на второй план, а на первый выдвинулось самоправдание, определяемое изначальной заботой о собственной репутации: «Никогда и прежде я не пренебрегал советами, мненьями, осужденьями и упреками...» Далее Гоголь указал на роль позитивного опыта внутреннего самонастроя, столь необходимого для справедливой самооценки: «...если только истребишь в себе те щекотливые струны, которые способны раздражаться и гневаться, и приведешь себя в состояние все выслушивать спокойно, тогда услышишь тот средний голос, который получается в итоге тогда, когда сложишь все голоса и сообразишь крайности обеих сторон, словом — тот всеми искомый средний голос, который недаром называют гласом народа и гласом божиим...» Однако на этот раз желаемого результата писатель не достиг: «...я не услышал этого среднего голоса и не могу сказать, чем решилось дело и чем определено считать мою книгу». Как будто возможно раз и навсегда, как в суде, «решить дело» литературного произведения и вынести ему окончательный приговор — «чем определено считать... книгу». Несмотря на оговорки относительно полезности для души автора высказанных упреков, совершенно очевидно беспокойное раздражение Гоголя. Кстати, отношение писателя к литературной критике как разновидности судебного процесса пронизывает исповедь. Затем он трезво, четко и точно классифицировал, то есть распределил суждения, высказанные относительно его книги, по трем группам: «В итоге мне послышались три разные мнения: первое, что книга есть произведение неслыханной гордости человека, возомнившего, что он стал выше всех своих читателей, имеет право на вниманье всей России и может преобразовывать целое общество; второе, что книга эта есть творение доброго, но впавшего в прелесть и в обольщенье человека, у которого закружилась голова от похвал, от самоуслаждения своими достоинствами, который вследствие этого сбился и спутался; третье, что книга есть произведение христианина, глядящего с верной точки на вещи и ставящего всякую вещь на ее законное место. На стороне каждого из этих мнений находятся равно просвещенные и умные люди, а также и равно верующие христиане». Но вывод, который в результате делает Гоголь, звучит по меньшей мере странно: «Стало быть, ни одно из этих мнений, будучи справедливо отчасти, никак не может быть справедливо вполне». В сложившейся ситуации писатель совсем не собирается «высчитывать» так называемый «средний голос, который получается в итоге тогда, когда сложишь все голоса и сообразишь крайности обеих сторон». Он избирает иную систему оценок: с одной стороны оказываются все приведенные автором мнения (положительные и отрицательные), которые, будучи односторонними, не являются справедливыми, а с другой стороны — мнение самого писателя о книге, которое и есть истина: «Справедливее всего следовало бы назвать эту книгу верным зеркалом человека <...> Но к этому заключению, может быть, более всех прочих справедливому, никто не пришел...» В 1847 г. Гоголь фактически пытается взять в союзники Белинского с общей оценкой своего творчества до нового периода. «Выбранные места» Гоголь видит в ряду своих безусловных литературных достижений на новом для себя поприще общественного проповедника. Взяться за перо его принудило желание искренне объясниться с критиком, от которого, казалось, зависела репутация и литературная (Белинский ранее уже неоднократно называл Гоголя гением), и общественная.

И наконец, вопрос: в каких грехах исповедуется автор? Прежде всего, в грехе писательства — он создает «повесть моего авторства», писательства. Но только при этом он не столько кается, сколько «объясняется» (не случайно этот глагол доминирует в тексте). И на этом пути выбора тактики самообъяснения мощной опорой Гоголю виделся Пушкин, с помощью которого писатель мог публично утверждать свое право художника-творца на «свой высший суд». Возникает ощущение, что Гоголь, защищая свою репутацию, непосредственно руководствовался идеями Пушкина, выраженными в стихотворении «Поэту» (1830). Стоит вообще обратить внимание на пронизывающую всю исповедь пушкинскую тему. Кажется, с одной стороны, именно идея авторского «суда» как наиболее строго и взыскательного обусловила гоголевскую автоинтерпретацию и самоценку, и в то же время, с другой стороны, пушкинская тенденция отстранения поэта от толпы («живи один», «не требуя наград за подвиг благородный»²⁷) обусловила в конечном итоге молчание Гоголя: исповедь не опубликована; развернутое объяснительное письмо к Белинскому не отослано. Но ведь и Белинский вскоре ушел из жизни. И тогда любые объяснения и самооправдания, видимо, для Гоголя потеряли смысл.

Попытка Гоголя с помощью автоинтерпретации повлиять на характер изменившейся собственной общественной репутации в 1840-х годах фактически не состоялась, мало что прояснила (скорее даже запутала) для понимания личности и творчества самого писателя. Видимо, эта и есть одна из «вечных загадок» для исследователей в истории русской литературы.

Примечания

1. Розанов И. Литературные репутации. Работы разных лет / Вст. ст., сост. и подгот. текста Л. А. Озерова. М., 1990. С. 16.

2. В последнее время появились диссертации, посвященные изучению литературных репутаций разных авторов: Львова И. В. Литературная репутация Ф. М. Достоевского в США: 1940 — 1960-е годы. АКД. Петрозаводск, 2000; Гараев А. И. М. П. Арцыбашев: история формирования литературной репутации. АКД. Казань, 2008; Селезнев М. Б. Литературная репутация Ф. В. Булгарина в литературно-эстетических дискуссиях 1820-1840-х гг. АКД. Челябинск, 2008; Краюшкина Н. Н. Литературная репутация А. С. Пушкина в 1830-е годы. АКД. М., 2009; Трунин М. В. Литературная репутация М. Н. Лонгинова: 1850 — 1870-е гг. АКД. М., 2010; Попов В. Н. Н. Е. Струйский и проблема литературной репутации. АКД. Москва, 2011; Бушканец Л. Е. А. П. Чехов и русское общество 1880-1917 гг. Формирование литературной репутации. АДД. М., 2012.