Концепция самодержавия в «Выбранных местах из переписки с друзьями» и в русской консервативной журналистике 1840-х годов

Сартаков Е. В. (Москва), аспирант кафедры истории русской литературы и журналистики на факультете журналистики МГУ им. М. В. Ломоносова / 2013

Значительное место в книге «Выбранные места из переписки с друзьями» (далее — ВМ) заняли идеи Гоголя о природе и особенностях монархической власти: в его статье «О лиризме наших поэтов» (1846), адресованной В. А. Жуковскому, 38% текста занимают размышления по этим вопросам1. В работах Е. И. Анненковой, И. А. Виноградова, В. А. Воропаева, Ю. В. Манна, Ю. С. Пивоварова, Н. И. Черняева уже исследованы вопросы генетической и типологической связи ВМ с источниками русскими (в первую очередь, с «Запиской о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях» Н. М. Карамзина) и западноевропейскими («Государство» Платона, «Монархия» Данте)2. Но до сих пор, насколько нам известно, не обращали внимания, что консервативные идеи, представленные в ВМ, активно обсуждались в 1840-е годы в русской печати. Цель предлагаемой статьи — соотнести концепцию самодержавия в ВМ с подобной концепцией в двух консервативных журналах («Москвитянин» и «Маяк современного просвещения и образованности»), выявив точки «схождения» и «расхождения» Гоголя с журнальными публицистами и указав на возможные источники формирования консервативной позиции автора ВМ.

Главный его тезис — традиционная для консерваторов мысль, что монарх стоит над всеми сословиями и поэтому не заинтересован в том, чтобы возвышать одних в ущерб другим. По Гоголю, именно царь обеспечивает баланс сил и в конечном счете ведет к устойчивости в государстве. В исключенном цензурой фрагменте ВМ писатель называет царя «капельмейстером», который «сам ничего не делает, не играет ни на каком инструменте, только слегка помахивает палочкой да поглядывает на всех, и уже один взгляд его достаточен на то, чтобы умягчить» (VIII, 253). Еще яснее эта мысль звучит в незавершенном трактате Гоголя «О сословиях в государстве» (1845–1846; некоторые исследователи называют его «наброском» к ВМ)3. Здесь царь — это «лицо, которое, стоя выше всех, не будучи связано личною выгодою ни с каким сословием преимущественно, внимало бы всему равно» (VIII, 490).

Сходное представление о надсословном характере монархии высказано в «Москвитянине» в статье М. П. Погодина «Крестьянин Иван Посошков, государственный муж времен Петра Великого», в которой дана биография писателя петровского времени И. Т. Посошкова с обширными выписками из его сочинений. В частности, Погодин особенно отметил следующее изречение Посошкова: «У нас самый властительный и всецелый Монарх, а не аристократ и не демократ»4. По-видимому, определение царя как «не аристократа» подразумевало нежелание государя возвышать исключительно знатное родовитое дворянство, а как «не демократа» — неготовность выдвигать так называемое третье сословие, давать власть более широкому кругу лиц. В этом Гоголь солидарен с Погодиным-Посошковым: «Если правление переходило сколько-нибудь в народное, это обнаруживалось совершенною анархией и полным отсутствием всякого правления». В то же время он сделал акцент еще и на том, что «если правление переходило совершенно в монархич<еское>, то есть в правление чиновников от короля, воспитавшихся на служебном письменном поприще, государство наполнялось взяточниками» (VIII, 490).

Не менее важна для Гоголя мысль о богоустановленности царя, который ведет свое происхождение от ветхозаветных пророков: монарх «может быть уподоблен древнему Боговидцу» (VIII, 254). С точки зрения автора ВМ, «государь есть образ Божий» и его нельзя рассматривать как «высшего чиновника в государстве, поставленного от людей» (VIII, 255-256). Как следствие — сомнение Гоголя в «договорной» основе государства: «Правленье не есть вещь, которая сочиняется в голове некоторых <...> она образуется нечувствительно, сама собой, из духа и свойств самого народа» (VIII, 489). Но это не исключает осознание царем себя как ответственного за народ, как человека, занимающего определенную нишу во всеобщей иерархии. «Всяк должен служить Богу на своем месте, а не на чужом» (VIII, 322), — эту свою излюбленную мысль автор повторяет в ВМ несколько раз.

Гоголеведы подробно проанализировали генезис такого восприятия монархии и «мессианских претензий» писателя, указав на их связь с византийскими представлениями об императорской власти, соединяющими эллинистические идеи автократии, традиции римского принципата и домината и христианскую концепцию богоизбранности императорской власти5. Но возникает вопрос, через какие каналы Гоголь воспринимал подобные эллинистическо-византийские теории. Так, прот. Г. В. Флоровский указал на связь религиозно-мистических представлений Гоголя с идеологией Александровских времен, Священного Союза и «сугубого министерства»6. В то же время Гоголь мог почерпнуть эти идеи из русских журналов 1840-х годов.

О богоизбранности монарха заявлено в уже упомянутой статье Погодина об Иване Посошкове, где есть и такой афоризм: «Мы Монарха своего почитаем яко Бога <...> и волю Его усердно исполняем»7. А соредактор О. И. Сенковского по журналу «Библиотека для чтения» (1841–1842) В. А. Солоницын опубликовал в «Москвитянине» повесть «Царь — рука Божья», где на примере деяний Петра I доказывал, что государь — «полубог во все продолжение <...> истории»; это «рука Божья, трудящаяся для миллионов народа»8.

Таким же предстает монарх в журнале «Маяк» — например, в рецензии С. О. Бурачка на «Русскую книгу для грамотных людей» (СПб., 1841) постоянного автора «Маяка» И. Г. Кулжинского — кстати, учителя Гоголя по Нежинской гимназии. Рецензент указал, что три части этой книги: «Русская Церковь», «Русское Царство», «Русский народ» — недвусмысленно воспроизводят постулаты теории так называемой «официальной народности» С. С. Уварова: «Православие. Самодержавие. Народность». Во второй части книги важнейшей представляется Бурачку мысль о мистической связи царя с Богом: «Царь получает от Бога Святое Помазание и особые дары Св. Духа, а потому Царь есть действительный наместник Божий на земле»9.

Но подобная однозначная оценка государя (как «земного божества») все же несколько расходилась с гоголевской трактовкой монарха. Гоголь старался соблюсти баланс между «мирской» и «сакральной» природой царя. Вместе с тем такой баланс, конечно, не предполагал «равноправия» этих двух «начал» в природе монархии: духовное явно преобладало над светским.

И в этом — расхождение автора ВМ с официальной идеологией николаевского царствования, когда мирское главенствовало над сакральным. Начавшаяся еще при Петре I активная секуляризация общества привела во время правления Николая I к известной десакрализации верховной власти. По наблюдению А. И. Иваницкого, «XIX век снял чудесную олицетворенность Империи. После 14 декабря 1825 года она превратилась в военно-полицейскую иерархию, где торжествует анонимный государственный принцип. Сам же центр (царь) стал в новом веке «первым чиновником», даже „первым слугой государства“»10. Думается, во многом именно потому статья «О лиризме наших поэтов» подверглась наибольшим цензурным изъятиям среди других, цензурой пропущенных (VIII, 783).

Причем во фрагменте этой статьи, который был изъят П. А. Плетневым по настоятельному требованию самого Гоголя при первой публикации, автор ставил в вину любому монарху следующее: «Власть государя явленье бессмысленное, если он не почувствует, что должен быть образом Божиим на земле <...> В образцы себе он уже не изберет ни Наполеона, ни Фридриха, ни Петра, ни Екатерину, ни Людовиков, и ни одного из тех государей, которым придает мир названье Великого <...> Но возьмет в образец своих действий действия самого Бога, которые так слышны в истории всего человечества» (VIII, 679). Если учесть, что в России времен Николая I его уподобление Петру I стало частью государственного мифа, исключенный пассаж мог быть воспринят в плане критического отношения к правящему императору. Не случайно в письме Плетневу Гоголь так объяснял изъятие этого фрагмента: «Нужно выбросить все то место, где говорится о значении власти монарха, в каком оно должно явиться в мире. Это не будет понято и примется в другом смысле» (XIII, 111; курсив наш. — Е. С.).

И в этом Гоголь, конечно, расходился с консервативными публицистами «Москвитянина» и «Маяка», которые при любом удобном случае (а иногда и без оного) сопоставляли Николая I с его предком. Например, в анонимной заметке «Листок из современной Ярославской летописи» в журнале Погодина рассказывается, как когда-то Петр I, посетив Ярославль, отправил учиться в Академию художеств отрока Андрея Матвеева, впоследствии ставшего гоф-малером. Прошло более ста лет, когда Николай I посетил этот город и велел записать в Академию художеств ребенка Евграфа Сорокина, «склонного к рисованию». Заканчивается корреспонденция из Ярославля прямым сравнением: «Какое чудное сближение в первоначальной судьбе двух бедных мальчиков, разделенных между собою целым столетием! Какое славное согласие в деяниях двух великих Царей Русских!»11. В журнале «Маяк» сравнение двух императоров активно проводил Бурачок: «Через сто лет после Петра Первого вступил на престол всероссийский Николай Первый. Петр и НИКОЛАЙ — это два наших победоносных имени»12.

Сакральная природа монарха, объявляемая Гоголем, предполагает возвышение царя над законом. Ссылаясь на авторитет Пушкина, Гоголь приводит фразу, якобы слышанную от поэта. «Зачем нужно, — говорил он, — чтобы один из нас стал выше всех и даже выше самого закона? Затем, что закон — дерево; в законе слышит человек что-то жесткое <...> для этого-то и нужна высшая милость, умягчающая закон, которая может явиться людям только в одной полномощной власти» (VIII, 253). Как пример «государства без полномощного монарха» (государство-«автомат») приводит Гоголь США: «А что такое Соединенные Штаты? Мертвечина» (VIII, 253). Сходным образом оценивали США публицисты «Москвитянина». Хотя американцы «превзошли всех своею расширительной силою», «этим людям решительно не достает сердца — того, что мы в обширном смысле называем человечностью»13.

Весьма близки Гоголю достаточно мифологизированные представления Погодина о коренном отличии «начала» русской монархии от европейской государственности. М. П. Погодин утверждал, что «Наш Государь был званым мирным гостем, желанным защитником, а Западный государь был ненавистным пришельцем»14. Гоголь развил мысль о добровольном приглашении Рюрика: «Разумным сознаньем вольных людей установлен монарх в России» (VIII, 489). И по той же исторической «схеме» он описал «начало» правления дома Романовых, выделив идею единства «верхов» и «низов»: «Его начало было уже подвиг любви. Последний и низший подданный в государстве (Иван Сусанин. — Е. С.) принес и положил свою жизнь для того, чтобы дать нам царя» (VIII, 257). Подобный возвышенно-приподнятый, но при этом еще и упрощенно-лубочный характер приобрела в журнале «Маяк» история о спасении страны в Смутное время: «Святая Русь была на волоске... вот-вот оборвется <...> но Бог над нами умилосердился. При этом случае славно отличился <...> Русский мужичок, крестьянин Иван Сусанин»15.

На этом фоне более сдержанными (правда, с той же идеализацией «мирного» воцарения первого Романова) представляются слова Погодина о конце Смуты. В 1841 г. С. С. Уваров пригласил нескольких профессоров Московского университета (в том числе Погодина) для «научных чтений» в своем имении Поречье, где историк прочитал лекцию о Смуте, а позднее опубликовал в журнале как статью. В ней говорилось: «К 1613 году страсти стихли; главные действующие лица сошли со сцены; бурно разлившаяся река вошла в свои берега: и вот мирно вступает на престол 17-летний юноша»16.

Оригинальную позицию по данному вопросу занял в «Москвитянине» идеолог славянофильства А. С. Хомяков. В 1844 г. в рецензии на оперу М. И. Глинки «Жизнь за царя» Хомяков представлял подвиг Сусанина как «подвиг любви», считая, что русская монархия была спасена общиной: «Сусанин будет их (поляков. — Е. С.) проводником, но он поведет их на гибель и спасет царя. Сусанин не герой: он простой крестьянин, глава семьи, член братской общины»17. Итак, именно русский народ спас монархию, позволил царям стать самодержавными. Поэтому не народ — дети царя-отца (патерналистская позиция Гоголя и Погодина), но царь — ребенок отца-народа18. Таким образом Хомяков фактически меняет вектор иерархии: не народ подчиняется царю, а царь — народу.

Наконец, наиболее заметно отличие позиции Гоголя в ВМ от позиции публицистов «Москвитянина» и «Маяка» в вопросе о роли дворянства в истории России и в современности. Гоголь вслед за Н. М. Карамзиным считал дворянство «явленьем <...> необыкновенным» (VIII, 360) и видел в дворянстве связующее звено между царем и крестьянством: «Право над другими, если рассмотреть глубже, в основании, основано на разуме. Они (дворяне. — Е. С.) не что иное, как управители государя» (VIII, 492).

В этом позиция Гоголя принципиально расходилась с курсом, провозглашенным Уваровым в третьем члене формулы — «народность». Как известно, в уваровской «народности» (как глубинной связи царя с народом) помимо националистической идеи декларировалось стремление монархии расширить свою социальную базу и получить непосредственную опору в «народе» (в широком значении этого слова), а не только в дворянстве. Ведь после восстания декабристов Николай I утратил доверие к дворянству: «...дворянство перестало быть правящим сословием, хотя осталось привилегированным сословием: сословные дворянские интересы были приоритетны для верховной власти, но не сравнительно с государственными интересами, а сравнительно с интересами других сословий»19. Идеологема Уварова тем самым противостояла позиции писателя о посредничестве между властью и народом, отвергая претензии дворянства на такое посредничество. Такое расхождение Уварова и Гоголя позволяет поставить под сомнение тезис И. А. Виноградова о полном согласии по идеологическим вопросам писателя и политика и чуть ли не о реализации Гоголем социального заказа Уварова20. Мы, скорее, склонны согласиться с Е. И. Анненковой в том, что Гоголь строит свою консервативную концепцию, «не претендующую на абсолютную новизну, однако явно дистанцирующуюся от чужого знания»21.

Тем не менее в журналах 1840-х годов вслед за Уваровым постоянно пишут о связи царя с народом без какого-либо посредничества. Например, эта тема акцентируется публицистами «Москвитянина». И, описывая приезд Николая I в Москву в 1841 г., анонимный публицист погодинского журнала следующим образом характеризует эту связь: «...народ чисто Русский живо чувствует, ясно понимает этот родственный кровный союз, этот священный завет единства и любви между Царем и Царством, источник и корень нашего могущества — простую Русскую тайну, которой, однако ж, никак не может постигнуть ни высокоумная западная философия, ни хитроиспытанная западная политика»22. О «прямой» связи царя с народом (без дворянского посредничества) упоминалось и в журнале «Маяк»: «Там, где монарх Самодержавен, / И чтим народом, как отец, / Могуществом Он Царству равен, / На нем не зыблется венец...»23

Итак, сопоставление ВМ и текстов консервативных публицистов 1840-х годов позволяет увидеть не только их принципиальное сходство, но и довольно принципиальное расхождение. Надсословный характер монархии, ее сакральная природа, необходимое «возвышение» царя над законом ради принципа милосердия — вот заявленные в ВМ идеи, которые корреспондируют с подобными в русской консервативной журналистике 1840-х годов. Между тем многое в концепции Гоголя, и прежде всего — роль дворянства, не укладывается в идеологию русских консервативных журналов, ориентированных на реализацию теории Уварова. Близость позиции создателя ВМ и ведущих консервативных авторов показывает, как идеи Гоголя функционировали в «силовом поле» русского консерватизма своего времени, а также позволяет рассматривать журнальные тексты как потенциальный источник ВМ, причем не столько для заимствований (особенно это касается «лубочных» публикаций Бурачка), сколько для побуждения к размышлению о русском монархе и теории государственности.

Примечания

1. При подсчете процентного соотношения семантических полей в книге Гоголя использован метод итальянского слависта Г. Карпи. Подробное описание метода см.: Карпи Г. «Деньги до зарезу нужны»: тема денег и агрессии в «Братьях Карамазовых» (Опыт статистического анализа) // Philologica. 2012. Т. 9. № 21–23. С. 75–103. Для анализа ВМ этот метод применен в нашей статье: «Выбранные места из переписки с друзьями» Н. В. Гоголя: Православие — Самодержавие — Народность (попытка статистического анализа) // Studia Slavica. Таллин, 2013. Вып. 11 (в печати).

2. О зависимости гоголевских социально-политических идей от «Монархии» Данте написал ещё в 1901 г. Н. И. Черняев (Черняев Н. И. О развитии монархических начал в русской литературе // Он же. Необходимость самодержавия для России, природа и значение монархических начал. Этюды, статьи и заметки. Харьков, 1901. С. 316–329). О возможной ориентации Гоголя на платоновское «Государство» см.: Анненкова Е. И. Гоголь и русское общество. СПб., 2012. С. 227. Связь ВМ и карамзинской «Записки о древней и новой России...» отмечалась в работах: Пивоваров Ю. С. Время Карамзина и «Записка о древней и новой России» // Карамзин Н. М. Записка о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях. М., 1991. С. 15; Лотман Ю. М. «О древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях» Карамзина — памятник русской публицистики начала ХIХ века // Он же. Сотворение Карамзина. Статьи и исследования 1957–1990. Заметки и рецензии. СПб., 1997. С. 594; Воропаев В. А. Гоголь как мыслитель // Н. В. Гоголь и его творческое наследие. Десятые Юбилейные Гоголевские чтения. М., 2010. С. 42-43. Отдельная проблема, которая пока, к сожалению, окончательно не прояснена, — вопрос о знакомстве Гоголя с текстом Карамзина.

3. Анненкова Е. И. «О сословиях в государстве»: незавершенный трактат или набросок «Выбранных мест из переписки с друзьями»? // Н. В. Гоголь: Материалы и исследования. Вып. 2. М., 2009. С. 148.

4. Погодин М. П. Крестьянин Иван Посошков, государственный муж времен Петра Великого // Москвитянин. 1842. № 3. С. 69.

5. См., например: Барабаш Ю. Я. Гоголь: Загадка «Прощальной повести»: «Выбранные места из переписки с друзьями», опыт непредвзятого прочтения. М., 1993. С. 151 — 152.

6. Флоровский Г. Пути русского богословия. 3-е изд. Париж, 1983. С. 267.

7. Погодин М. П. Крестьянин Иван Посошков... С. 69.

8. Солоницын В. А. Царь — рука Божья. Быль времен Петра Великого // Москвитянин. 1841. № 7. С. 104.

9. Бурачок С. О. <Рец. на:> Кулжинский И. Русская книга для грамотных людей. СПб., 1841 // Маяк, журнал современного просвещения, искусства и образованности в духе русской народности. 1842. Т. 3. Кн. 5. С. 17.

10. Иваницкий А. И. Гоголь. Морфология земли и власти. М., 2000. С. 27-28.

11. [Без подп.] Листок из современной Ярославской летописи // Москвитянин. 1841. № 7. С. 251.

12. Бурачок С. О. <Рец. на:> Кулжинский И. ... С. 24.

13. [Без подп.] Американские штаты при Гаррисоне // Москвитянин. 1841. № 4. С. 543.

14. Погодин М. П. Параллель русской истории с историей европейских государств относительно начала // Москвитянин. 1845. № 1. С. 12.

15. Бурачок С. О. <Рец. на:> Кулжинский И. ... С. 19-20.

16. [Без подп.] Село Поречье // Москвитянин. 1841. № 9. С. 183.

17. Хомяков А. С. Опера Глинки «Жизнь за царя» // Москвитянин. 1844. № 5. С. 102.

18. См. об этом подробнее: Флоренский П. А. Около Хомякова. Сергиев Посад, 1916. С. 24-25.

19. Миронов Б. Н. Социальная история в России периода империи (XVIII — начало XIX в.). Генезис личности, демократической семьи, гражданского общества и правового государства. СПб., 2000. Т. 2. С. 148.

20. Виноградов И. А. Гоголь и Уваров: Неизвестная страница биографии писателя // Н. В. Гоголь: Загадка третьего тысячелетия: Первые Гоголевские чтения: Сб. докл. М., 2002. С. 189-202.

21. Анненкова Е. И. Гоголь и русское общество. С. 215.

22. [Без подп.] Московская летопись // Москвитянин. 1841. № 6. С. 547.

23. [Без подп.] Основы народного благоденствия // Маяк, журнал современного просвещения, искусства и образованности в духе русской народности. 1842. Т. 1. Кн. 2. С. 2.

Яндекс.Метрика