Н. В. Гоголь о погодинском «Историческом похвальном слове Н. М. Карамзину»
Сапченко Л. А. д.ф.н., профессор кафедры филологии Ульяновского государственного университета / 2008
«История взаимоотношений с Погодиным составляет одну из драматичных страниц биографии Гоголя» — говорится в предисловии к публикации их переписки в двухтомнике 1988 года.
Действительно, сколько взаимной открытости, доверия друг к другу и вместе с тем — обид, упреков, а порой и оскорблений найдем мы в сохранившихся письмах.
Сквозной мотив в гоголевских оценках личности и деятельности Погодина, начиная с сороковых годов, — топорность, неряшливость, неопрятность.
21 октября (2 ноября) 1843 года Гоголь пишет Погодину из Дюссельдорфа: «Когда я видел, как с помощью какой-то непостижимой силы закрутился между нами вдруг какой-то посторонний вихрь, в каком грубом, буквальном смысле принимался всякий мой поступок, какое топорное (здесь и далее выделено мной. — Л. С.) значение давалось всякому моему слову, — почти ужас овладевал моей душою. <...> я рассердился на то, что ты схватил сгоряча топором там, где следовало употребить инструмент помельче <...> я сердился на себя и за то, что не в силах был перенести этого хладнокровно»1.
Зрительно этот мотив явно соотносится с образом Собакевича, которого, кстати, тоже звали Михайлой: «Известно, что есть много на свете таких лиц, над отделкою которых природа недолго мудрила, не употребляла никаких мелких инструментов, как то: напильников, буравчиков и прочего, но просто рубила со своего плеча: хватила топором раз — вышел нос, хватила в другой — вышли губы, большим сверлом ковырнула глаза и, не обскобливши, пустила на свет, сказавши: „живет!“» (VI, 94-95). Сходство образно-лексического строя при характеристике Погодина и Собакевича наблюдается и в других случаях: «отделавши осетра», Собакевич «пришипился так, как будто и не он» (VI, 150); Погодин, «самоуправно» поместив в «Москвитянине» портрет Гоголя, вопреки его желанию, «тоже пришипился, как бы ничего не было»2
Черты характера Собакевича: «кулачество», ругательные слова, жадность, прижимистость, — соотносимы с обликом Михаила Петровича Погодина, каким он предстает в письмах Гоголя 1843-1847 гг., а также в ряде писем С. Т. Аксакова, где отмечены способность причинять беспокойство, отсутствие такта и т. п. С. Т. Аксаков рассказывает о том, как докучал Погодин Гоголю, постоянно требуя материалов в свой журнал: «...грубая, черствая, топорная натура Погодина, лишенная от природы или от воспитания всех нерв, передающих чувства деликатности, разборчивости, нежности, не могла иначе поступать с натурою Гоголя, самою поэтическою, восприимчивою и по преимуществу нежною. Погодин сделал много добра Гоголю, хлопотал за него всегда и везде, передавал ему много денег (не имея почти никакого состояния и имея на руках большое семейство), содержал его с сестрами и с матерью у себя в доме и по всему этому считал, что он имеет полное право распоряжаться в свою пользу талантом Гоголя и заставлять его писать в издаваемый им журнал. Погодин всегда имел добрые порывы и был способен сделать добро даже и такому человеку, который не мог заплатить ему тем же; но как скоро ему казалось, что одолженный им человек может его отблагодарить, то он уже приступал к нему без всяких церемоний, брал его за ворот и говорил: „Я тебе помог в нужде, а теперь ты на меня работай“»3. «Топор» становится также орудием деятельности Погодина (теперь снова у С. Т. Аксакова): «До сих пор идут толки о выборе нового редактора, но все это вздор. Дело кончится тем, что Погодин опять примется за издание журнала и начнет сколачивать его топором, кое-как, или прекратит на шестой книжке»4.
Итак, образ Погодина предстает «топорным», требующим «инструмента помельче», и вот Погодина «режут, пилят, колют» вследствие той оценки, которая дана ему Гоголем в «Выбранных местах из переписки с друзьями»: «он торопился всю свою жизнь, спеша делиться всем с своими читателями, сообщать им все, чего он набирался сам, не разбирая, созрела ли мысль в его собственной голове таким образом, дабы стать близкой и доступной всем, словом — выказывал перед читателями себя всего во всем своем неряшестве. И что ж? Заметили ли читатели те благородные и прекрасные порывы, которые у него сверкали весьма части? Приняли ли от него то, чем он хотел с ними поделиться? Нет, они заметили в нем одно только неряшество и неопрятность, которые прежде всего замечает человек, и ничего от него не приняли. Тридцать лет работал и хлопотал, как муравей, этот человек, торопясь всю жизнь свою передать поскорей в руки всем все, что ни находил на пользу просвещенья и образованья русского... И ни один человек не сказал ему спасибо; ни одного признательного юноши я не встретил, который бы сказал, что он обязан ему каким-нибудь новым светом или прекрасным стремлением к добру, которое бы внушило его слово» (VIII, 231-232) .
Разумеется, отзыв этот не мог не обидеть Погодина. В своем дневнике он записал: «...огорчился до слез, до глубины сердца: кроме ругательств о моем слоге, Гоголь пишет, что он встретил ни одного юноши, который бы сказал мне спасибо, которого подвигнул я к добру, работая тридцать лет как муравей! Больно мне»5.
В этой ситуации даже Аксаков осудил Гоголя.
Н. Н. Шереметева, соглашаясь, что публикация Погодиным портрета Гоголя без его на то согласия оскорбительна, призывала Гоголя смириться. Однако перед нею (и перед собой!) Гоголь пытается оправдать Погодина: «Поступки Погодина относительно меня были совершенно неумышленны. Он действовал, вовсе не думая оскорбить меня. Надобно вам знать получше Погодина. Это добрейшая душа и добрейшее сердце. Великодушие составляет главную черту его характера. Но с тем вместе некоторая грубость, незнание приличий, беспамятство и рассеянность (по причине множества дел, которыми он всегда опутан) поставляли его беспрестанно в неприятные отношения с людьми, в возможность огорчать их, без желания огорчать <...>»6.
Здесь дело, конечно, не только в отношении личности к личности. Речь идет о самих принципах творческой деятельности, которую Гоголь не мыслил без тщательной и долгой работы, внутренней завершенности, совершенной отделки, «всякая малая вещь» требовала от него такого же обдумывания, как великая, и, «может быть, еще большего и тягостно-томительнейшего труда»7. Для того чтобы создать завершенное творение, Гоголю требовалось привести в порядок собственный внутренний мир, что заведомо исключает топорность, торопливость и неряшливость в работе.
В письме к С. П. Шевыреву от 15 (27) апреля 1847 года Гоголь пытался объясниться: «Я вовсе не хотел попрекнуть Погодина за то, что он работал тридцать лет, как муравей, но за то, что он не умел поступить так, чтобы увидали все, что он тридцать лет, как муравей, работал для добра. Статьи этой не нужно уничтожать, но вслед за ней я помещу письмо к тебе, под заглавием „О достоинстве сочинений и литературных трудов Погодина“ — и мы увидим, в состоянии ли эти недостатки затмить те его достоинства, которые принадлежат ему одному и которых никто дугой не видит. Мы рассмотрим также и то, умеет ли кто-нибудь теперь кто-нибудь из нас так любить Россию, как любит он <...>»8.
Адресуясь к самому Михаилу Петровичу, Гоголь повинился в тех же грехах, в которых обвинял Погодина: «Правда о тебе выразилась словами неприличными, неосмотрительными, потому что, говорю тебе честное слово: я не имел в виду оскорбить тебя. Но смотри, как странно случилось: ты, который не наблюдал доселе так часто приличий в словах и выражениях твоих, являвшихся в печати, и тем невольно оскорблял других, получил именно толчок сам в этом же самом, потому что, вновь тебе повторяю, здесь больше всего прочего была виной просто неосмотрительность»9. И еще «Как я ни несправедлив перед тобою, но я сказал только о неряшестве твоем и торопливости»10.
Погодин возражал Гоголю, с горечью отмечая, что речь шла не о неряшестве и торопливости, «а об том обвинении, будто в 30 лет» он (Погодин) ни одного юношу «не подвигнул к добру, ни в одном не произвел хороших впечатлений, ни одной мысли не обдумал и не понял вполне»11.
Статья о достоинстве сочинений и литературных трудов Погодина не была написана, но есть несколько слов, сказанных Гоголем в письме к Н. М. Языкову от 23 апреля (5 мая) 1846 года из Рима, где нет традиционных упреков: «На днях я прочел с любопытством и удовольствием похвальное слово Карамзину, произнесенное Погодиным. Это лучшая его статья. В ней нет его опрометчивости и разных топорных замашек. Все довольно стройно. Места и выписки расставлены в порядке, так что характер выходит весь перед читателя»12.
Как известно, Михаил Петрович Погодин был приглашен в Симбирск для произнесения торжественной речи при открытии монумента Карамзину в 1845 году. Речь имела необыкновенный успех.
Как сообщает Н. П. Барсуков, по возвращении Погодина в Москву все друзья покойного историографа приняли его «с распростертыми объятиями, осыпали <...> ласками и всякими знаками своего одобрения: Жуковский, Блудов, Тургенев — князь Вяземский более всех»13.
1 ноября Погодин записал в своем дневнике: «Читал Слово у Карамзиных. Катерина Андреевна плакала ужасно. Тургенев тоже»14.
Погодин получил также одобрительный отзыв о своем Слове и от Жуковского: «Благодарю вас сердечно, — писал Жуковский, — почтеннейший Михаил Петрович, за сообщение мне вашего Похвального Слова Карамзину. Я прочитал его с жадностью и с живым чувством. Приступив (признаюсь) к этому чтению, я опасался найти одну сухую, историческую номенклатуру, а вдруг очутился посреди живых воспоминаний всей моей прошлой жизни, в которой самое светлое место занимает Карамзин, душа чистого ангела в бренном человеческом теле»15.
И. В. Киреевский, представив ряд замечаний на речь Погодина, все же писал: «Любезный Погодин! Честь тебе и слава, и благодарность ото всех, кто дорожит памятью Карамзина и славою России. Я прочел твое Слово с истинным наслаждением. Давно ничто литературное не производило на меня такого впечатления: Карамзин явился у тебя в своем истинном виде, и таким образом речь твоя воздвигает ему в сердце читателя великий памятник, лучше Симбирской бронзы...»16.
Н. П. Барсуков отмечает, что «даже очень строгий к Погодину» Гоголь в своей книге Выбранные места из переписки с друзьями писал о достоинствах Погодинской речи: «Я прочел с большим удовольствием Похвальное Слово Карамзину, написанное Погодиным. Это лучшее из сочинений Погодина в отношении к благопристойности, как внутренней, так и внешней; в нем нет его обычных грубо-неуклюжих замашек и топорного неряшества слога, так много ему вредящего. Все здесь, напротив того, стройно, обдумано и расположено в большом порядке. Все места из Карамзина прибраны так умно, что Карамзин весь очерчивается сам собою и, своими словами взвесив и оценив самого себя, становится как живой перед глазами читателя»17. Погодинская речь подвигла Гоголя к написанию очерка «Карамзин», где автор «Мертвых душ» создал образ человека живой души. Признак живой души, по Гоголю, — верность святому долгу, посвящение себя высокому служению18.
Его «Историческое похвальное слово Карамзину, произнесенное при открытии ему памятника в Симбирске, августа 23, 1845 года, в собрании симбирского дворянства» было тогда же опубликовано отдельно (М., 1845) и в журнале «Москвитянин» (1846. № 1. С. 1-66), который Гоголь получал, по всей видимости, от Языкова. Однако при издании из речи Погодина были вычеркнуты некоторые места, оказавшиеся недопустимыми с точки зрения цензора. В экземпляре «Исторического похвального слова...», принадлежащем19 чертковской библиотеке, частично вписаны строки, пропущенные в печати (в настоящее время книга хранится в ГПИБ).
Это меткие и краткие характеристики царствований Павла I и Александра I, смелые высказывания о крепостном праве, о системе образования в России, о нравственном идеале Карамзина.
Восстановленные места приведены здесь жирным курсивом. Страницы даются в скобках по указанному экземпляру ГПИБ.
«В царствование императора Павла, исполненное различных опасений и тревоги, во время неблагоприятное для Муз, поющих в тишине и спокойствии20, Карамзин занимался только переводами невинных повестей: Мармонтеля, Жанлис и разных других писателей и издал их тогда же вместе с Пантеоном Иностранной Словесности, составленным из сочинений образцовых писателей, древних и новых» (с. 20).
«Он видел тягостное положение крестьян, преданных всем неистовствам дикого произвола, алчного корыстолюбия и грубой чувственности, но с другой стороны понимал действия бессмысленной и необразованной свободы...» (с. 26).
Погодин пишет также: «Карамзин видел нелепое воспитание нашего высшего сословия, преданного с юных лет иноплеменникам другого языка, другой веры, другого образа мыслей и представил <...> в статье „Моя исповедь“ неизбежные его следствия, кот<орые>, к несчатию до сих пор продолжаются, несмотря на свои ужасы и очевидности» (с. 27).
«... Карамзин видел гибельные следствия от нашего неуважения к самим себе, презрения собственных достоинств, от недоверчивости наших вельмож к русским дарованиям, которая останавливает народное развитие, убивает способности, не допускает ни до каких успехов...» (с. 27).
«... Он видел, что служба, бывши прежде необходимостью государственною, делалась после помехою в исполнении прочих обязанностей: даже в успехах просвещения и объяснил это в статье: „Отчего в России мало авторских талантов“. Он видел наглое, дерзкое, гнусное, безумное употребление языка французского в обществе, коим показывается неуважение к самим себе, к своему достоинству, к своему народу, к своей истории, и вооружался против него при всяком случае, где заходила о том речь» (с. 28).
«Мнения его, советы, носили на себе печать умеренности, снисхождения, человеколюбия. Имея от природы кроткое сердце, которому противна была всякая, даже временная, несправедливость, всякое насилие, всякая крутая мера, он желал улучшений естественных постепенных, мирных, проистекающих от взаимного согласия, от лучшего направления; он не хотел нарушать ничьего спокойствия, не оскорблять ничьего самолюбия, не возбуждать ничьей неприязни, не приносить в жертву никаких прав.
Может быть он хотел невозможного, <но> таков был его характер, так настроен был его ум, так расположены были его чувства, и никто не имеет права осудить писателя за его слишком доброе и чувствительное сердце» (с. 31).
«... „Марфа Посадница“ была венцом сочинений Карамзина в этом роде: знаменитое происшествие, важные лица, торжественная речь, дух республиканской свободы, великодушный в опасностях, всегда приятный для юного воображения — всё поражало читателя...» (с. 32).
«... Многие писатели, не знающие России, говорят в европейских журналах, что русские не созрели для употребления разных плодов цивилизации. Им можно указать на статьи Карамзина, писанные слишком за 40 лет до нашего времени (без опыта 1812 и 1825 годов) статьи, кои можно было читать в любом парламенте, — в доказательство, что русские имеют полное право жить своим умом и судить о других, так как другие об них судят (с. 33).... Всего более должно сожалеть о том, что Карамзин не написал предположенного им обозрения, где в кратких, но ясных, по особенному свойству его ума, чертах, мы увидели б его понятие о русской истории, прошедшей, настоящей и будущей, его мнение о судьбе и назначении России, его завещание науке. Вот где должно было представиться органическое развитее истории, вот где должна была выразиться система! Потеря эта вознаграждается отчасти его Запискою о древней и новой России, о которой мы будем говорить в особом отделении, но эту записку писал он еще очень рано, занимаясь не более семи лет русской историей. После нее он трудился еще пятнадцать лет, пережил нашествие 1812 года, служащее великим комментарием на разные наши задачи, сблизился с императором Александром, увидел бурный конец его царствования, испытал, передумал многое и достиг того возраста, что люди по преимуществу называют мудрым. Какое сокровище ума, опыта, любви к отечеству, мы потеряли в этом завещании Историка!» (с. 51).
В данном экземпляре восполнены не все цензурные пропуски. Рукописные материалы М. П. Погодина, хранящиеся в РГБ, позволяют восстановить запрещенные строки.
Погодин цитирует письмо Карамзина к И. И. Дмитриеву от 29 декабря 1819 года: «Не знаю, дойдут ли люди до истинной гражданской свободы, но знаю, что путь далек и дорога весьма не гладкая»21.
Всего яснее, — пишет Погодин, — выразил он мысль свою о <1 нрзб.> правлении в следующем письме к Дмитриеву (от 11 сентября 1818 года. — Л. С.): «Мне гадки лесть, и низкие честолюбцы, и низкие корыстолюбцы. Двор не возвысит меня. Люблю только любить государя. К нему не лезу и полезу. Не требую ни конституции, ни представителей, но по чувствам останусь республиканцем...»22.
Были выпущены строки из цитируемого Погодиным письма Н. М. Карамзина к графу Каподистрия: «Хотя друг и далеко, но об нас помнит, а мы бессмертны. Соединение душ не прекращается с жизнию материальною: переживший сохраняет воспоминание, отшедший, быть может, более выигрывает, нежели теряет. Земные путешественники слишком рассеяны: им нет досуга заботиться о дружбе; не прежде как бросив свой посох, мы можем предаться вполне привязанностям своего сердца: тогда растерянное во времени будет отыскано в вечности. Такие разговоры с самим собою занимают меня теперь гораздо более всех разговоров в обществе: они сохраняют теплоту моей души, которая мне еще нужна для моего милого семейства, для моих друзей, для моей истории, подвигающейся к окончанию (дар от меня потомству, если оно его примет, если же нет, то нет). Так! я стареюсь, не угасая (быть может придет и то). О как я люблю еще моих товарищей путешествия! Как трогает меня их бедная участь! Как вся душа моя полна жалости для стольких ближних, для стольких народов!. ...»23.
Целые абзацы были отчеркнуты красным и сопровождены выговорами24.
Попытки опубликовать эпистолярное наследие Карамзина предпринимались и ранее. Собрание писем и записок историографа намеревался издать в 1838 году А. И. Тургенев, но получил цензурный запрет. Главное Управление Цензуры посчитало, что «еще не время обнародовать мысли, которые покойный Историограф с откровенностию дружеской переписки изъявлял о разных предметах, не подлежащих общему сведению...»25. А. И. Тургенев выступил против этого решения и передал князю Голицыну свои доводы и объяснения. В частности, он сообщил, что все это было предварительно доложено Императору через графа Бенкендорфа и не найдено Государем «ни преждевременным, ни неуместным». Министр народного просвещения С. С. Уваров в своем докладе Николаю I (написанном по его повелению) отмечает, что «об этой Высочайшей резолюции Цензурному ведомству не было объявлено», и соглашается с цензурным заключением: «...я думаю, что нельзя позволить издать в свет писем Карамзина по частным обстоятельствам или о лицах, которые занимают ныне важные государственные должности <...>»26. Министр ссылается также на мнение семейства Карамзиных, не желающего обнародования его писем и записок.
По поводу этого доклада Уварова царь написал: «Справедливо; не знаю, на чем основывает г. Тургенев то, что до меня касается, ибо я сего не читал ни даже видел, стало и судить о том не мог»27.
В Симбирске, накануне выступления, Погодин провел бессонную ночь. Утром явились к нему добрые приятели с «советами исключить несколько мест из писем и сочинений Карамзина, кои могут, де, подать повод к кривым толкованиям». Но времени не было. Раздался благовест. «Должно было ехать в Собор»28.
Речь была произнесена без изменений. Успех Погодина был обусловлен тем, что многие строки из писем Карамзина в его речи прозвучали впервые. Автор Слова вполне осознавал это. Он писал М. А. Дмитриеву: «Многочисленное собрание его писем, из коих большею частью обязан я вам и А. И. Тургеневу, доставило мне прекрасное заключение, составленное из собственных слов Карамзина, которое, разумеется, сделалось лучшею частью речи. Зная их наизусть, нельзя было читать без умиления — вы можете себе представить, как должны они были тронуть слушателей, слышавших их в первый раз! Чистая, высокая душа Карамзина, благородство его характера, любовь к отечеству, преданность в волю Провидения представились ими пред взорами слушателей как в ясном зеркале»29.
Гоголь, несомненно, разделял «восхищение Погодина жизненным подвигом историографа и еще более его смирением»30. В отношении к Карамзину проявилось взаимопонимание Гоголя и Погодина, единство их духовно-нравственных идеалов.
Примечания
1. Переписка Н. В. Гоголя: В 2 т. Т. 1. М., 1988. С. 390-391.
2. Переписка Н. В. Гоголя. Т. 2. С. 390.
3. Аксаков С. Т. Собр. соч.: В 4 т. Т. 3. М., 1956. С. 209-210.
5. Цит. по: Барсуков Н. П. Жизнь и труды М. П. Погодина. Кн. 8. СПб., 1894. С. 544.
6. Переписка Н. В. Гоголя с Н. Н. Шереметевой. М., 2001. С. 162.
7. Аксаков С. Т. Собр. соч.: В 4 т. Т. 3. С. 203.
8. Переписка Н. В. Гоголя. Т. 2. С. 354.
13. Барсуков Н. П. Жизнь и труды М. П. Погодина. Кн. 8. С. 205.
17. Барсуков Н. П. Жизнь и труды М. П. Погодина. Кн. 8. С. 216.
21. Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. СПб., 1866. С. 278.
23. Письмо к графу Каподистрия // Журнал министерства просвещения. 1833. Январь. С. 11.
Следующий абзац также отчеркнут: «С каким наслаждением Карамзин заключает выписки свои из Наказа императрицы Екатерины следующими ее словами: „Самодержавство разрушается, когда государи думают, что им надобно изъявлять власть свою не следованием порядку вещей, а переменою оного, и когда они собственные мечты уважают более законов. Самое вышнее искусство монарха состоит в том, чтобы знать, в каких случаях должно употребить власть свою: ибо благополучие самодержавия есть отчасти кроткое и снисходительное правление. Надобно, чтобы государь только ободрял и чтобы одни законы угрожали. Не счастливо то государство, в котором никто не дерзает представить свои опасения в рассуждении будущего, не дерзает свободно объявить своего мнения. Все сие не может понравиться ласкателям, которые беспрестанно твердят земным владыкам, что народы для них существуют. Но мы думаем и за славу себе вменяем сказать, что мы живем для нашего народа...“»