Женитьба ревизора (семейное в поэтике Гоголя)
Мильдон В. И. д.ф.н., профессор кафедры эстетики, истории и теории культуры ВГИК им. С. А. Герасимова / 2008
Одежда, средства передвижения, еда, сезонные предпочтения автора — все бытовое, попадая в художественный текст, приобретает значения, которых не имело в житейской каждодневности. Причина в том, что оптика искусства обостряет зрение и позволяет разглядеть то, чего не различает обыденный взгляд.
Относится это, в частности, и к мотиву «семейное», который можно прочитать биографически, как проекцию обстоятельств жизни автора. Известно, что Гоголь так и не создал семьи; что его отношения с женщинами вообще загадочны: ни в переписке, ни во многих воспоминаниях о писателе нет никаких свидетельств о его влюбленности. В его творчестве неудачны как раз фигуры молодых женщин, зато остаются в памяти едва ли не все старухи — от ведьмы в «Иване Купале» до Коробочки в «Мертвых душах».
Известен эпизод его юности: в одном из любительских спектаклей в Нежинском лицее он, совсем молодой человек, по сообщениям мемуариста, с блеском исполнил роль старухи. В «Вие» замечательно превращение старухи, оседлавшей Хому Брута, в прекрасную панночку, о которой, когда она, умершая, лежала в церкви, автор скажет: «Такая страшная, сверкающая красота!». У живых такой красоты нет, живые красавицы Гоголя как-то стереотипны, однообразны, что было давно замечено.
Из этого, повторяю, можно заключить, что у писателя были отклонения от обычных отношений с женщинами, и это вполне может стать предметом исследования, как и то, что он не создал семьи, не имел детей и пр., что не выходит за границы личной жизни автора и подтверждается примерами из его творчества. Однако я занят другим и намерен рассмотреть, какие художественные, т. е. выходящие из пределов обыденного существования, смыслы обнаруживает мотив женитьбы/замужества как проявления семейных отношений не в жизни, а в произведениях Гоголя.
Начну с того, что у него нет благополучных супружеских пар. Этому, кажется, противоречат «Старосветские помещики», но чем заканчивается жизнь двух старичков, бездетных, замечу вскользь? Катастрофа обрушивается на них без всяких видимых причин. Почему Пульхерия Ивановна решила, что под видом вернувшейся беглой кошечки к ней приходила смерть?
В некоторых эпизодах «Вечеров на хуторе близ Диканьки» в женитьбу непременно вмешивается нечистая сила. Правда, в «Страшной мести» изображена любящая семья, но и там не обходится без нечисти: отец пани Катерины — колдун, и он отравляет семейную жизнь, склоняя дочь к сожительству.
Нет колдовства в «Иване Федоровиче Шпоньке», зато какой сон видит герой, вернувшись после смотрин:
«То снилось ему, что вокруг него все шумит, вертится. А он бежит, бежит, не чувствует под собою ног... вот уже выбивается из сил... Вдруг кто-то хватает его за ухо. „Ай! кто это?“ — „Это я, твоя жена!“ — с шумом говорил ему какой-то голос. И он вдруг пробуждался. То представлялось ему, что он уже женат, что все в домике их так чудно, так странно: в его комнате стоит вместо одинокой — двойная кровать. На стуле сидит жена. Ему странно; он не знает, как подойти к ней, что говорить с нею, и замечает, что у нее гусиное лицо. Нечаянно поворачивается он в сторону и видит другую жену, тоже с гусиным лицом. Поворачивается в другую сторону — стоит третья жена. Назад — еще одна жена. Тут его берет тоска. <...> То вдруг снилось ему, что жена вовсе не человек, а какая-то шерстяная материя <...>» (I, 307).
Почему герой «бежит, бежит»? Куда, откуда? В контексте гоголевского творчества ответ очевиден: он бежит от женитьбы, и подстать ему, по крайней мере, еще два подобных героя-беглеца — Подколесин и Хлестаков.
Женитьбы едва ли не всех гоголевских персонажей сопровождаются трудностями, но как только дело доходит до свадьбы, повествование заканчивается, мы так ничего и не знаем о супружеской (семейной) жизни героев, причем свадебный финал «Сорочинской ярмарки» носит необъяснимо печальный характер:
«Гром, хохот, песни слышались тише и тише. Смычок умирал, слабея и теряя неясные звуки в пустоте воздуха. Еще слышалось где-то топанье, что-то похожее на ропот отдаленного моря, и скоро все стало пусто и глухо.
Не так ли и радость<...> улетает от нас?<...> Не так ли резвые други бурной и вольной юности, поодиночке, один за другим, теряются по свету и оставляют, наконец, одного старинного брата их? Скучно оставленному! И тяжело и грустно становится сердцу, и нечем помочь ему» (I, 136).
Нельзя не признать странным такое завершение рассказа о счастье молодых, тем более, что к началу работы над этим текстом автору было всего двадцать лет, да и сама эта вещь вот уже скоро два столетия служит на Украине поводом к самым веселым массовым ежегодным инсценировкам в конце августа месяца. Откуда такие настроения у писателя, чья семейная жизнь, насколько известно, не была внешне драматической? Вероятно, причина не в биографии, не в личном опыте, или не только в них, а еще в чем-то.
Возражаю себе: а как же быть с вполне удавшейся семейной жизнью в «Ночи перед Рождеством»? «„А чья это такая размалеванная хата?“ — спросил преосвященный у стоявшей близ дверей красивой женщины с дитятей на руках. „Кузнеца Вакулы“, — сказала ему кланяясь Оксана, потому что это именно была она» (I, 243).
Спору нет, однако где же здесь семейная жизнь? Да, Оксана, жена кузнеца, его ребенок (кстати, мальчик или девочка, не сказано, это не интересовало Гоголя), но и все. А как они жили? Что делали, став мужем и женой? Об этом ни слова.
У Гоголя вообще нет ни одного произведения о семейной жизни, за исключением, повторяю, «Старосветских помещиков», но и здесь рассказано не о том, как жили герои, а как они ели. Казалось бы, чем не семья у Тараса Бульбы? Однако погибают оба сына, он сам, о судьбе безответной жены можно лишь гадать — семья исчезает.
Стоило Акакию Акакиевичу Башмачкину вообразить шинель подругой жизни, так сказать, «жениться» на ней, его судьба решена: он пропал. К слову сказать, еще один герой, подстать Ивану Федоровичу Шпоньке: «жена вовсе не человек, а какая-то шерстяная материя». Неудачливо детство Чичикова: рано умирает мать, отец бросает сына, который так и не создал своей семьи, хотя подумывает о ней в сохранившихся частях второго тома «Мертвых душ».
Переберем все творчество Гоголя — нигде нет ничего благополучного, надежного, устойчивого в семейных отношениях, разве что семья Манилова — редчайший, кстати, пример изображения писателем маленьких детей. Но и тут в разговоре с Чичиковым о детях отец воображает их взрослыми, так сказать, «лишает детства».
Куда естественнее были бы дети у Костанжогло — некий намек на продолжение его благих дел, соответствующих мыслям самого автора. Так нет же. Зато много взрослых детей: в «Майской ночи», «Вие», «Ночи перед Рождеством», «Вечере накануне Ивана Купала», «Тарасе Бульбе», в «Ревизоре», «Женитьбе», у Плюшкина. Однако что происходит почти со всеми? Взрослая дочь Плюшкина бежит из дома, погибают сыновья Тараса, умирают дочери сотников («Майская ночь», «Вий»), конфузом заканчивается предполагавшиеся замужества Марьи Антоновны («Ревизор») и Агафьи Матвеевны («Женитьба»).
А сколько у Гоголя сирот: Петро («Вечер накануне Ивана Купала»), Иван Федорович Шпонька, Хома Брут, панночка («Майская ночь»), утопившаяся из-за мачехи; сколько неполных и бездетных семей.
Следовательно, семейное в его творчестве отмечено каким-то роковым знаком, содержание которого необъяснимо биографически. Что же касается психоаналитических причин, то даже признай мы их, они окажутся всего-навсего комментарием личности писателя, биографической разновидностью, тогда как творчество, безусловно, черпая из биографии, не умещается в ней, и потому не может быть ею объяснено.
Я склоняюсь к тому, чтобы неустроенные семейные отношения персонажей писателя рассматривать как свидетельство какой-то фатальной безнадежности человеческой жизни, вопреки намерениям и усилиям самих людей и даже самого писателя. Однажды Гоголь проговорился (в «Повести о том, как поссорился...» — истории бессемейных, бездетных персонажей): «Скучно жить на этом свете, господа!».
На этом скучно, а на том? На том и вовсе нет жизни. Что же остается?
Эта скука, эта безнадежность, эта безответность невысказанных вопрошаний человека о смысле собственного существования естественно распространяются и на Россию — главное место действия преобладающего числа гоголевских сочинений. «Русь, куда же несешься ты, дай ответ! Не дает ответа».
Ответил Гоголь: никуда. Не этим ли впечатлением от собственного творчества вызван душераздирающий крик «Завещания»:
«...Соотечественники! страшно! <...> Стонет весь умирающий состав мой, чуя исполинские возрастанья и плоды, которых семена мы сеяли в жизни, не прозревая и не слыша, какие страшилища от них подымутся...» (VIII, 221).
Таков смысл семейного в его поэтике: он как художник прозревает то, что решительно противоречит его личным, человека, а не художника, суждениям о России, если принять в расчет его прямые высказывания в статьях, письмах, «Выбранных местах». Напомню.
«От души было произнесено это обращенье к России: „В тебе ли не быть богатырю, когда есть место, где развернуться ему?“ Оно было сказано не для картины или похвальбы: я это чувствовал; я это чувствую и теперь. В России теперь на каждом шагу можно сделаться богатырем» (VIII, 291).
«Еще пройдет десяток лет, и вы увидите, что Европа приедет к нам не за покупкой пеньки и сала, но за покупкой мудрости, которой не продают больше на европейских рынках» (VIII, 345).
Очевидно, повторяю, несовпадение того, что говорит писатель, так сказать, «от себя», с тем содержанием, которое вычитывается в его поэтике, в творчестве, когда до его чуткого слуха касается «божественный глагол». Причины такого расхождения тоже давно замечены и столь же давно объяснены: художник больше человека, сам не знает источника своих образов, а потому не может знать и комментировать их содержания. Оно возникает «само», таинственно для автора, и возьмись он его толковать, он попадает в положение обычного читателя.
Гоголь-человек хотел одного, у Гоголя-художника получалось другое. Образы семейных отношений (женитьбы, замужества, смотрины, сватовства, совместная жизнь супругов), над которыми он, конечно, не задумывался — иначе как бы они выстроились в такую однородно-мрачную систему — противоречили не только всему тому, что говорил и писал Гоголь, публицист, духовный писатель и корреспондент, но и тому, что думали и писали славянофилы о национальной семейной жизни как одном из преимуществ России перед Западом.
Этого мало. Семейное у Гоголя оказывается таким же у Тургенева, Островского, Чехова — все как один изображают русскую семью (не оговариваю редких исключений) силой, уродующей человека, лишающей его опоры в настоящем и каких-либо надежд на будущее — таков ответ России на вопрос Гоголя.
В. Розанов думал: «Собственно, никакого сомнения, что Россию убила литература. Из слагающих „разложителей“ России ни одного нет нелитературного происхождения»1.
Нет, убила не литература. Она только предсказала, Россия же погибла, если сохранять лексику Розанова, от себя самой, и в другом случае оценка Розанова безупречна: «...Только Революция, и — впервые революция оправдала Гоголя»2.
Я бы лишь добавил: оправдала гоголевские «художественные предчувствия», выразившиеся, частности, в невольном изображении семейного как безвыходного, безнадежного, ведущего к смерти, в никуда. Даром, что ли, роман назван «Мертвые души»?
Примечания