«...Бог не даром сталкивает так чудно людей»: Гоголь и Анна Виельгорская
Манн Ю. В. д.ф.н., заслуженный профессор РГГУ, академик РАЕН / 2008
Мое сообщение посвящено известному эпизоду в жизни Гоголя — предложению, сделанному им Анне Виельгорской. В последнее время все громче звучит голос: этого не может быть, это все легенда, так как противоречит монашескому, аскетическому умонаправлению писателя. Присмотримся к этому эпизоду внимательнее.
В семье Виельгорских (и тут они не составляли исключения), на Гоголя смотрели как на великого человека, дружить с которым почетно и лестно. Луиза Карловна, описывая визит к Шатобриану, «великому писателю», в чьих глазах светится «воображение, ум, гений», прибавляла — в письме к Гоголю из Парижа 2(14) марта 1845 г. — «И вам, любезный друг, и Жуковскому, Пушкину, Языкову, и некоторым другим предстоит бессмертие и на земле, а нам, несчастным, совершенное забвение»1.
Анна, младшая дочь Виельгорских, тоже хорошо понимала, кто пред ней, но при этом ценила и простые человеческие отношения: «...Как русская, вы для меня Гоголь, и я вами горжусь, а как Анна Михайловна, вы только для меня Николай Васильевич, то есть христианский, любящий, вернейший друг»2. И, надо прибавить, такой друг, перед которым не надо казаться лучше или умнее, можно болтать что придет в голову. В Петербурге она с удовольствием воображает, — «что я с вами где-нибудь сижу, как случалось в Остенде или Ницце, и что вам говорю все, что в голову приходит, и что вам рассказываю всякую всячину. Вы меня тогда слушали, тихонько улыбаясь и закручивая усы...»3. Такого друга можно и укорить, как ребенка: «Надеюсь, что вы здоровы телесно и душевно, что вы, как я, не хандрите, но умник, пишете для наших будущих наслаждений и пользы, гуляете, смеетесь и думаете иногда о вашей приятельнице Анне Михайловне»4. Можно и прочитать нотацию насчет излишнего внимания Гоголя к отзывам о себе: «И отчего, любезный Николай Васильевич, вы так хотите узнать мнения других? <...> Помните, любезный Николай Васильевич, что ваше имя и ваш талант обязывают вас быть самостоятельным и что вы должны иметь некоторое уважение к самому себе и к званию писателя <...>»5.
Что касается самой Анны, то она думала о Гоголе постоянно. 17 февраля (1 марта) 1845 г. из Парижа: «Я все о вас думаю и провожаю мысленно по вашей дороге, стараясь вообразить себе, какая у вас теперь физиономия, куда вы смотрите, что думаете и играете ли усами или просто сидите с сложенными руками, не смотря ни на что и не думая ни о чем?»6. И чуть позже, 20 ноября 1846 г. из Петербурга: «...В продолжение этих шести месяцев не прошел один день, в который я бы не молилась за вас»7. Письма Гоголя становятся для Анны насущной необходимостью: «...Для меня все в них просто, понятно; мне кажется, читая их, что я вас слышу, как вы часто с нами говорили, и я вхожу в ваши чувства, вижу вашими глазами и мыслью вашими чувствами»8. Со своей стороны, ввиду такой душевной близости, Гоголь предрекает Анне Михайловне великое будущее: «Ваше поприще будет даже гораздо более, чем всех ваших сестриц <...> Вам недаром имя благодать (Анна на древнееврейском языке означает „благодать“ — Ю. М.). Вы будете, точно, Божья благодать для всего вашего семейства и всех вас окружающих» (31 марта/ 12 апреля 1844 г. XII. С. 285; курсив в оригинале). Предсказание, находящееся в русле излюбленной гоголевской мысли о благотворном воздействии женщины, женской красоты на нравственное и духовное состояние общества. Но Анну Михайловну гоголевское письмо привело в смущение: «Я прочла его раз шесть, и каждый раз с новым удивлением <...> Вы говорите, что меня ожидает жизнь полезная и возможность делать много добра <...> Но сколько мне предстоит времени и труда для достижения прекрасной цели, которую вы мне показываете!»9. Тем более, что молодость требовала своего, веселия и развлечения, и Гоголь, похоже, пока против этого не возражал. «Я была вчера на балу, — сообщает она Гоголю 7 ноября 1845 г., — и очень веселилась. Вы мне часто говорили — я помню — что мне нужно непременно ехать на бал и развлекаться и танцевать de bon cocur, Это именно со мной нынче случается»10. Но очень скоро светские увеселения и общение разочаровали Анну Михайловну. «Множество лиц, и все-таки находишься как будто в уединении, — пишет она Гоголю 18-21 марта из Петербурга. — И о чем говорить с людьми глупыми или неприятными, или для меня совершенно равнодушными». Выходы в свет заставляют Анну вспомнить о другом: «В некоторых из наших губерний умирают с голода; здесь, в Петербурге и около города, свирепствует заразительная болезнь, le typhus, от которой множество людей каждый день умирает. <...> Несмотря на то, всю зиму танцевали, веселились, и я с прочими, только с разницею, что мне почти всегда было скучно <...>» Это уже близко гоголевскому противопоставлению бедствий страны и беспечно веселящегося высшего класса. И еще одно место из того же письма: «Я вам в пример скажу, любезный Николай Васильевич, что самые модные франты нынешней зимы, с которыми все щеголихи старались танцевать, такие пустые люди, что с ними нельзя иметь даже светского глупого разговора»11. Читая эти строки, Гоголь мог бы подумать, что этой девушке, которой шел уже 25-й год, нелегко будет выйти замуж...
Во второй половине сентября-начале октября 1848 г. Гоголь встречается с Виельгорскими в Петербурге. Именно с этого времени Гоголь будет вести счет своих трудных отношений с Анной («...я много выстрадал с тех пор, как расстался с вами в Петербурге»). Что же произошло? В. Шенрок первоначально высказал предположение, что именно в это время Гоголь обнаружил намерение жениться на Анне, решительно отклоненное ее родственниками; но потом исследователь приурочил это событие к более позднему времени — 1850 г.12 Поправка Шенрока представляется обоснованной: после петербургских встреч Гоголя с Анной Михайловной продолжалась еще около двух лет оживленная переписка, и, казалось ничего не изменилось. Разрыва не произошло, если Гоголь и почувствовал обиду, то самую малую.
Гоголь интересуется, как идут у Анны Михайловны «русские лекции», читаемые «моим адъюнкт-профессором», то есть Владимиром Соллогубом; сам выражает желание читать такие лекции, предлагая начать со второго тома «Мертвых душ» — это все откроет «много сторон русской жизни», что «доселе не обнаружено ни одним писателем». «Не позабудьте рядом с русской историей читать историю русской церкви». И все это для того, чтобы «сделаться действительно русскою, по душе, а не по имени».
А рядом с этим — еще такие советы: «...Ради Бога, не сидите на месте более полутора часа, не наклоняйтесь на стол: ваша грудь слаба, вы это должны знать. <...> Не танцуйте вовсе, в особенности бешеных танцев: они приводят кровь в волнение, но правильного движенья, нужного телу не дают. Да вам же совсем не к лицу танцы: ваша фигура не так стройна и легка. Ведь вы нехороши собой. Знаете ли вы это достоверно?» Что это — просто бестактность или маленькая месть, да еще с многозначительным умолчанием? «Есть в свете гадости, — продолжает Гоголь, — которые, как репейники, пристают к нам <...>. К вам кое-что уже пристало; что именно, я покуда не скажу». Возможно это и маленькая месть и бестактность, но и еще и скрытая сентенция в свою пользу. К замечанию о том, что Анна некрасивая, Гоголь добавляет: «Вы бываете хороши, только тогда, когда в лице вашем появляется благородное движение <...>» А ведь такие движения не результат ли ее встреч с Гоголем, уроков Гоголя, — и благоразумно ли со стороны девушки всем этим пренебрегать (XIV, 92-93)...
Во всяком случае Гоголь предрекает Анне Михайловне, что в свете она свою партию не найдет: «Вы искали в нем душу, способную отвечать вашей, думали найти человека, с которым об руку хотели пройти жизнь и нашли мелочь да пошлость. Бросьте же его совсем» (XIV, 93). Зато душа Гоголя и Анны способны «ответить» друг другу и пройти вместе жизненный путь — такая мысль вполне естественно могла зародиться в его сознании. Нет, никакого официального предложения Гоголь не делал, но этой животрепещущей темы очевидно не раз касался во время петербургского общения с Анной, причем его настроение не укрылось и от внимания других членов семейства Виельгорских.
После петербургских встреч Анна не прочь встретиться с Гоголем снова. «Одно хотела бы я знать: приедете ли вы в Петербург весной и в какое именно время?» — пишет она 24 февраля 1849 г., добавляя, что ей и другим членам семейства очень хотелось бы посетить в нынешнее лето свою деревню, что недалеко от Коломны; в этом случае они могли бы «остановиться в Москве и хорошенько рассмотреть этот для нас совершенно незнакомый город. Я бы очень желала, чтобы мы сошлись вместе в Москве и чтоб вы были нашим cicerone»13.
В ответном письме (от 20 марта) Гоголь предложение о поездке в Петербург отклонил до более подходящего времени, но зато горячо поддержал идею приезда Анны в Москву. «От всей души желаю, чтоб Москва оставила в душе вашей навсегда самое благодатное впечатление». Пребывание в Москве должно продолжить под руководством Гоголя русское воспитание Анны; в том же письме Гоголь говорит о «высоком достоинстве русской породы», состоящей в том, что «она способна глубже, чем другие, принять в себя высокое слово евангельское»; сообщает о только что опубликованном «Домострое», где в надлежащем свете выступает «уже не политическое устройство России, но частный, семейный быт <...>» (XIV, 112, 109-110).
В январе 1849 г. в Москву приезжает Владимир Соллогуб, одновременно в старой столице гостит Л. К. Виельгорская, но Анна не приехала. Соллогуб подметил у Гоголя приступ тоски — не первый, конечно. «Он был грустен, тупо глядел на все окружающее, его потускневший взор, слова утратили свою неумолимую меткость и тонкие губы как-то угрюмо сжались»14. Сам Гоголь чуть позже (11 февраля 1850 г.) пишет Анне: «Сижу больной, нервы страждут и все во мне страждет. И так бывает тяжело, что не знаешь, куда деться, как позабыть себя» (XIV, 162). Вероятно, в это время, весной 1850 г. Гоголь и сделал предложение Анне.
Впрочем тут мы должны принять оговорку В. Шенрока — это не было формальное предложение, но, как принято говорить, зондирование почвы. «Гоголь только обратился к графине (Луизе Карловне — Ю. М.) через Алексея Владимировича Веневитинова, женатого на старшей дочери Виельгорских Аполлинарии Михайловне. Зная взгляды своих родственников, Веневитинов понял, что предложение не может иметь успеха, и напрямик сказал о том Гоголю»15. Этот эпизод сохранился в семейных преданиях Виельгорских, как и его объяснение: при всем почитании Гоголя как великого писателя, люди титулованные, принадлежащие к высшему кругу, близкие ко двору, не видели в нем подходящей партии.
Конечно, эта версия не может считаться твердым, неопровержимым фактом, но ее вероятность весьма велика. Обычно возражают: Гоголь тяготел к иночеству, говорил о преимуществах монашеской жизни, сам мечтал стать монахом, не обнаруживал, особенно, в последние годы жизни никаких сексуальных интересов и т. д.
Однако желание стать монахом — это еще не решение, Гоголь так его и не осуществил, не в последнюю очередь именно потому, что не мог отодвинуть в сторону, говоря его словами, свое главное «поприще» — светского писателя и свое главное дело — завершение «Мертвых душ». Что касается характера брака, то вовсе не всегда в основе его лежит сексуальность (например, говорили об отсутствии сексуальных отношений в браке А. П. Толстого и его жены Анны Егоровны, урожденной княжны Грузинской — близких Гоголю людей). Не входя в подробности гадательного свойства, подчеркнем очевидное: Гоголь видел в Анне духовно близкого себе человека, свято почитающего его талант, исполненного глубокого религиозного чувства, впитавшего в себя высокое достоинство русской природы, причем достигшего всего этого не без его, Гоголя, влияния. И вполне вероятно, что у Гоголя родилась мысль видеть такую женщину спутницей своей жизни. Если бы это была только мысль, потаенная, невысказанная, то все это не причинило бы Гоголю таких страданий. Но Гоголь, очевидно, ее обнаружил, пусть косвенно, через родственников Анны Михайловны, и этот шаг не мог не дойти до сведения самой девушки, и результатом оказалось следующее гоголевское письмо к ней, исполненное редкого трагического чувства: (достаточно вслушаться в это письмо, чтобы понять — тут дело очень серьезное)
«Мне казалось необходимым написать вам хотя часть моей исповеди. Принимаясь писать ее, я молил Бога только о том, чтобы сказать в ней одну сущую правду. Писал, поправлял, марал, вновь начинал писать и увидел, что нужно изорвать написанное. Нужна ли вам, точно моя исповедь? Вы взглянете, может быть, холодно на то, что лежит у самого моего сердца, или же с иной точки, и тогда может все показаться в другом виде, и что писано было затем, чтобы объяснить дело, может только потемнить его. Совершенно откровенная исповедь должна принадлежать Богу. Скажу вам из этой исповеди одно только то: я много выстрадался с тех пор, как расстался с вами в Петербурге. Изныл весь душой, и состоянье мое было тяжело, так тяжело, как я не умею вам сказать. Оно было тяжелее оттого, что мне некому было его объяснить, не у кого было испросить совета или участия. Ближайшему другу я не мог его поверить, потому что сюда замешались отношенья к вашему семейству; все же, что относится до вашего дома, для меня святыня. Грех вам, если вы станете продолжать сердиться на меня за то, что я окружил вас мутными облаками недоразумений. Тут было что-то чудное, и как оно случилось, я до сих пор не умею вам объяснить. Думаю, что случилось оттого, что мы еще не довольно друг друга узнали и на многое очень важное взглянули легко, по крайней мере гораздо легче, чем следовало. Вы бы все меня лучше узнали, если бы случилось нам прожить подольше где-нибудь вместе не праздно, но за делом. Зачем, в самом деле, не поживете вы в подмосковной вашей деревне? Вы уже более двадцати лет не видали ваших крестьян. Будто это безделица: они нас кормят, называя нас же своими кормильцами, а нам некогда даже через двадцать лет взглянуть на них! Я бы к вам приехал также. Мы бы все вместе принялись дружно хозяйничать и заботиться о них, а не о себе. Право, это было бы хорошо и для здоровья и веселей, чем обыкновенная бессмысленная жизнь на дачах. А если бы при этом каждый помолился покрепче Богу о том, чтобы помог ему выполнить долг свой, — мы бы, верно, все стали чрез несколько времени в такие отношенья друг к другу, в каких следует нам быть. Тогда бы и мне и вам оказалось видно и ясно, чем я должен быть относительно вас. Чем-нибудь да должен же я быть относительно вас: Бог не даром так сталкивает так чудно людей. Может быть, я должен быть не что другое в отношении <вас>, как верный пес, обязанный беречь в каком-нибудь углу имущество господина своего. Не сердитесь же; вы видите, что отношенья наши хотя и возмутились на время каким-то налетным возмущеньем, но все же они не таковы, чтобы глядеть на меня как на чужого человека, от которого должны вы таить даже и то, что в минуты огорченья хотело бы выговорить оскобленное сердце. Бог да хранит вас. Прощайте. Обнимите крепко всех ваших. Весь ваш до гроба Н. Гоголь» (XIV, 187-188; курсив в оригинале).
Такие письма пишутся в минуты кризиса, в состоянии тяжелой душевной муки. Сравнение с «верным псом», которому отведена лишь роль беречь «имущество господина своего» — это вовсе не «полушуточная любезность» (как показалось одному исследователю). В этих словах звучит сердечная обида, боль. Возможно, отношения Анны и Гоголя дали повод для недовольства и каких-то предостережений Виельгорских-старших; отсюда извинения Гоголя за то, что окружил девушку «мутными облаками недоразумений». В письме отчетливо звучат прощальные ноты (и действительно, на этом переписка Гоголя и Анны Михайловны оборвалась; лишь в новогоднем письме от 1 января 1852 г. к А. О. Смирновой Гоголь в обобщенной форме поручает поздравить «всех добрейших Виельгорск<их>» (XIV, 267). Гоголь лишь просит Анну «не сердится» и «не глядеть» на него «как на чужого человека», — единственное право, которое он за собой оставляет.
Известно также письмо сестры писателя Анны Васильевны к А. М. Черницкой, автору работ о Гоголе, — Анна Васильевна решительно отвергла саму возможность подобного «сватовства». «Меня <...> очень огорчил Шенрок, хотя еще не читала его статьи, но из его писем узнала и писала ему, что это сватовство невероятно! Возвратившись из Иерусалима, брат не в таком был настроении, говорил, что желает пожить с нами в деревне, хозяйничать, построить дом, где бы у каждого была своя комната <...>. Мне кажется, что брат не думал о женитьбе, всегда говорил, что он не способен к семейной жизни! Я писала Шенроку об этом». Анна Васильевна не один раз выступала против такого мнения. Узнав, что Н. В. Берг предлагал Шенроку статью «Сватовство Гоголя», она писала той же Черницкой: «Я в негодовании, как могут ему это предлагать! Берется писать его биографию и совсем его не знает»16.
Но «не знать» могли и родные Гоголя, тем более что события происходили за тысячи верст от миргородчины и что до сватовства, скорее всего, не дошло. Вся драма протекала в тонкой сфере чувств, а тут Гоголь был скрытен, как никто («Ближайшему другу я не мог его поверить...»). Уж больший вес следует придать словам В. А. Соллогуба, женатого на сестре Анны Михайловне Софье и более осведомленного в семейных делах и тайнах. Анна Виельгорская, писал Соллогуб, — «кажется, единственная женщина, в которую влюблен был Гоголь»17. И в другом месте, перечисляя недуги Гоголя: «Он страдал долго, страдал душевно, от своей неловкости, от своего мнимого безобразия, от своей застенчивости, от безнадежной любви...»18. Так или иначе, но это могла подразумеваться именно любовь к Анне Виельгорской.
Развязка отношений с Анной причинила Гоголю сильнейшую душевную боль. Отныне у него уже нет надежды найти умную, понимающую, склонную к полускрытой нежности женщину, с которой можно было «об руку пройти жизнь». Оставались лишь тяжелый труд и неустроенная жизнь «бессемейного путника».
Что же касается Анны Михайловны, то после смерти Гоголя, когда ей было уже за тридцать, она вышла замуж за князя Александра Ивановича Шаховского, представителя знатного рода, восходящего к известному Шемяке, то есть князю Дмитрию Шемякину. В 1861 г. у Шаховских родилась дочь — Мария Александровна. Жили Шаховские в старинной усадьбе Сенница, что на берегу речек Сенница и Осетр, в том имении, в котором призывал Гоголь провести лето Анну Михайловну и куда он собирался приехать сам.
Примечания
1. Переписка Н. В. Гоголя: В 2 т. М., 1988. Т. 2. С. 213; далее указывается сокращенно: Переписка.
2. Там же. Письмо от 18 марта 1846 г С. 219; курсив в оригинале. 3. Там же. С. 218. 4. Там же. С. 210; курсив в оригинале. 5. Там же. 5-8 мая 1847 г. С. 238. 6. Там же. С. 211-212. 7. Там же. С. 226. 8. Там же. 7 февраля 1847 г., Петербург. С. 231. 9. Там же. 17/29 апреля 1844 г. С. 207-208. 10. Вестник Европы. 1889. Ч. 6. С. 101. 11. Переписка. Т. 2. С. 218. 12. Шенрок В. И. Материалы для биографии Гоголя: М., 1897. Т. 4. С. 741. 13. Переписка. Т. 2. С. 245. 14. Соллогуб В. А. Воспоминания. М. - Л., 1931. С. 308. 15. Шенрок В. И. Указ. соч. Т. 4. С. 740. 16. Обе цитаты приведены по публикации: Черницкая А. М. Анна Васильевна Гоголь. Мое знакомство и переписка с нею // Исторический вестник. 1914. Т. CXXXVIII. С. 197-198; см. также: Воропаев В. А. Сватался ли Гоголь к графине Виельгорской? // Московский журнал. 1999. № 2. С. 43-45. 17. Соллогуб В. А. Указ соч. С. 293. 18. Там же. С. 380.