Мифология места в уездных историях В. Одоевского и Гоголя

Кривонос В. Ш. д.ф.н., профессор Самарского государственного педагогического университета / 2008

Известным фактом биографии Гоголя является тот особый интерес, который он проявляет в первой половине 1830-х годов к творчеству Одоевского1. Дело тут, очевидно, в художественной манере автора «Пестрых сказок», который «...в своем методе изображения современной жизни и перекликался с Гоголем, и отчасти предугадывал иные его достижения и открытия»2. Замечено, например, что «от города Реженска», изображенного Одоевским, ведет «прямая дорога к гоголевским уездным городам»3. Задержимся специально на этом наблюдении, которое не было развернуто в более или менее подробное сопоставление произведений писателей-современников.

Речь идет о двух повестях Одоевского, где местом действия служат город Реженск и Реженский уезд. Это «Сказка о мертвом теле, неизвестно кому принадлежащем» из «Пестрых сказок», приписанных «издателем» Иринею Модестовичу Гомозейке, представленному как «магистр философии и член разных ученых обществ»4, и вышедших в свет в 1833 г., и «Отрывок из записок Иринея Модестовича Гомозейки», опубликованный в 1834 г. в журнале «Библиотека для чтения» и под названием «История о петухе, кошке и лягушке. Рассказ провинциала» включенный в третий том «Сочинений», изданных в 1844 г.

Реженск у Одоевского потому и «служит своего рода символом русской провинции»5, что взят как некое отмеченное место, влияющее особым образом на поведение персонажей и на их сюжетные роли6; место это — замкнутый в своих границах русский уездный город с присущими ему нравами. Характерен в этом смысле первый набросок неосуществленной автобиографической «хроники», предшествующий «Пестрым сказкам»7, в котором конспективно излагаются «жизнь и похождения» Гомозейки, родившегося «в уездном городе» и «уединенно» там живущего: «...его подозревают в делании фальшивых бумажек, сектатором, раскольником и пр. т.п.» (с. 87).

Будучи «alter ego автора», Гомозейка вместе с тем предстает и «настоящим героем»8 своих сказок, в том числе и уездных историй: на описываемые им странные и необычные происшествия он глядит изнутри реженского мира, к которому сам непосредственно причастен и принадлежит. Ср. специальные сигналы в «Отрывке из записок...», указывающие на отождествление сочинителя с местом его обитания: «у нас, в Реженске», «в нашем городе» (с. 73). Показательна и прямая перекличка автобиографической «хроники» и «Сказки о мертвом теле...», которая «...вводит читателя в рутинную, захолустную жизнь самого Гомозейки, известную нам по отрывкам его неосуществленной „биографии“, — жизнь, где все так узнаваемо и вещно и все — абсурд. На сцене появляется город Реженск и его обитатели...»9.

Мир российского захолустья привлекает в 1830-е годы и художественное внимание Гоголя, воплощаясь в образе уездного города и в картинах уездной жизни. И описан им этот мир тоже как узнаваемый и абсурдный — потому и узнаваемый, что абсурдный. Миргород в «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» (1834), городок Б. в «Коляске» (1836), безымянный город в «Ревизоре» (1836) служат выражением гоголевского типа уездного города. Прибегая для его изображения не к бытописанию10, но к предельному обобщению, Гоголь раскрывает присущие уездному городу свойства онтологически ненормального мира.

Это потребовало другого, чем у Одоевского, ракурса изображения. Рассказчик у Гоголя не случайно наделен способностью иронически дистанцироваться от уездного города как места действия, что подчеркивается его позицией проезжающего — даже если ранее, как в «Повести о том...», он и сам был одним из городских обывателей: «Назад тому лет пять я проезжал чрез город Миргород» (II, 274). Ср. в «Коляске», где рассказчик сразу же отделяет себя от городка Б.: «Когда, бывало, проезжаешь его и взглянешь на низенькие мазанные домики, которые смотрят на улицу до невероятности кисло, то... невозможно выразить, чтo делается тогда на сердце: тоска такая <...>» (III, 177). Взгляд изнутри парадоксально совмещается у Гоголя со взглядом извне так, что онтологическая ненормальность уездного мира воспринимается как абсурдная норма.

К числу «общих мест», на которые опирается «семиотика» провинциального города11, относится представление, что в провинциальном мире «нет событий» и время «кажется почти остановившимся»12. Этому представлению отвечает избранное автором «Пестрых сказок» имя уездного города. В произведениях русских писателей, в том числе современников Одоевского, такой тип города мог обозначаться условными знаками, но обычно «...основным, если не единственным способом обозначения типичного провинциального города считаются выдуманные писателем значащие имена»13.

Существует устойчивое мнение, что в придуманном Одоевским имени отразились названия мест, где он часто бывал, Рязани и Ряжска14. Ср.: «Вымышленное название города: Реженск — совершенно очевидно представляет собой контаминацию названий двух городов: Рязани (в написании Одоевского — Резань) и Ряжска»15. Однако вымышленное Одоевским имя, как можно предположить, происходит не от Рязани с Ряжском (Реженск = Резань + Ряжск), а от наречия ‘реже’ (реже — Реженск). Ведь истории, случившиеся в Реженске и Реженском уезде, происходят крайне редко, гораздо реже, чем повторяющиеся в уездной обыденности и типовые для нее ситуации: 1) в «Сказке о мертвом теле...» является за своим мертвым телом его владелец; 2) в «Отрывке из записок...» герою чудится, будто любимая кошка нашептала ему в голову жабу.

По наблюдениям А. Ф. Белоусова, поддержавшего предложенную нами версию как убедительную «по смыслу», подобные «контаминации названий» в русской литературе не встречаются, в отличие «от семантически мотивированных выдумок: от Старгорода — до Окурова и современного Зажопинска» (письмо к автору от 22. 10. 07). К таким семантически мотивированным именам относится и Реженск.

Название города, где поссорились Иван Иванович и Иван Никифорович, выдумкой не является; в эпиграфе к «Миргороду» содержится указание, что уездный город, давший название циклу повестей, реально существует: «Миргород нарочито невеликий при реке Хороле город» (II, 7). Однако эпиграф мистифицирует читателей: в миргородском пространстве сочетаются и переплетаются топографические признаки реального и мифологические реалии вымышленного города.

В «Повести о ссоре...» существенны не просто отдельные мифологические реалии, но вообще «мифологизация пространства»16, когда образ реального города воспринимается как мифологическое место17. Гоголевский Миргород, будучи причастным — благодаря значащему имени — как к спокойствию и тишине, так и ко всему свету18, не становится у Гоголя подлинным городом-миром (в значении «благоустроенный человеческий мир»19). В образе уездного Миргорода воплощаются символические приметы мира сего, то есть в нравственном смысле перевернутого мира.

В «Коляске» с помощью криптонима, которым обозначен городок Б., «поддерживается иллюзия географической реальности...»20. Гоголь выделяет и подчеркивает типовые черты уездного города, в котором было «страх скучно» (III, 177), чтобы обнажилась его также типовая миражная сущность. Что же касается безымянного города в «Ревизоре», то здесь как раз отсутствие имени (а не указание на реально существующий город) соответствует его «мифологизированному образу»21. Отсюда и сказочный оборот в речи Городничего, так характеризующего место своего обитания: «Да отсюда, хоть три года скачи, ни до какого государства не доедешь» (IV, 12).

В русской литературе 30-40-х гг. XIX в. в описании провинциальных городов и городков заметны черты «гротескного схематизма»22. Повести Одоевского, «в которых Реженск и Реженский уезд становятся обобщением характерных примет провинции», стоят, как убеждает современный исследователь, у истоков «сатирической традиции»23 изображения провинциального существования. Однако провинция у Одоевского, склонявшегося к иносказательной и нравоучительной манере повествования, все же не столько сатирическая, сколько сказочно-анекдотичная, что соответствует поэтике «Пестрых сказок», где «преобладает именно сказочность, сочетающаяся иногда с бытовым фоном, а иногда носящая открыто аллегорический и дидактический характер...»24.

В прозе Одоевского приемы гротеска и фантастики служат обычно «...иллюстрацией и доказательством того или иного теоретического положения»25; так обстоит дело и в повестях, где раскрываются аномалии и причуды уездной жизни. Окрашенный иронией дидактизм и служащая изобразительной наглядности иллюстративность используются в рассказанных Гомозейкой историях для доказательства мысли о свойственных реженскому быту и сознанию реженских обывателей специфических странностях.

Ср. начало «Отрывка из записок...»: «В бытность свою в городе Реженске покойная моя бабушка была свидетельницею одного странного происшествия...» (с. 72). Это странное происшествие претендует, подобно анекдоту, «на действительность рассказываемого случая»26, когда невероятное стремится выдать себя за достоверное27; отсюда ссылка на личное свидетельство бабушки.

В «Сказке о мертвом теле...» рассказ также переводится «в план курьеза, бытового анекдота»28. Севастьянычу, реженскому приказному, чудится, что к нему обращается с просьбой выдать найденное «мертвое тело» его владелец, обещающий в ответ на отговорки не пожалеть «и пятидесяти рублей» (с. 22). Необычного просителя приказной лицезреть не может, поскольку показывается тот «без образа» (с. 22), но соглашается написать за него объяснение в суд, будто он «выскочил» из тела и «уклал его хорошенько во внутренности кибитки», а сам «отправился на станцию» (с. 23). Севастьяныч хоть и заметил «в просьбе противоречие» («Как же вы без рук уклались... или уклали в кибитке свое тело?.. Тьфу, к черту, ничего не понимаю»), но требует, помня «о пятидесяти рублях», не вскрывать тело, получив, правда, в ответ совет «протрезвиться» (с. 25).

Гоголевские уездные персонажи тоже не без отклонений, немотивированных и необъяснимых не только с точки зрения бытовой логики, но и устройства пространства, в котором они обитают: «Иван Иванович поссорился с Иваном Никифоровичем! Такие достойные люди! Что ж теперь прочно на этом свете?» (II, 239). Поступки героев «Повести о том...» выглядят странными и алогичными для рассказчика, ощущающего свое тождество с мифологическим местом, неожиданно утрачивающим свойственную ему — как миру — целостность.

Герой «Коляски» оказывается в зависимости от непонятных ему воздействий: он решает «немедленно отправиться домой», чтобы приготовиться «к завтрашнему обеду», однако «как-то так странно случилось, что остался еще на несколько времени» (III, 184). Городничий в «Ревизоре», советуя смотрителю учебных заведений «позаботиться особенно насчет учителей», замечает, что те «имеют очень странные поступки, натурально неразлучные с ученым званием» (IV, 15). Но и сам он, приняв Хлестакова за ревизора, совершает еще более странные поступки, неразлучные с его опытом уездной жизни.

Странности и аномалии характеризуют у Гоголя как «уездное сознание»29, так и облик уездного города, что фиксирует взгляд рассказчика: «Если будете подходить к площади, то, верно, на время остановитесь полюбоваться видом: на ней находится лужа, удивительная лужа! единственная, какую только вам удавалось когда видеть!» (II, 244). Имея в виду это и другие подобные описания, можно говорить о «бессмысленности» миргородского пространства, служащего воплощением бездушия и абсурда30.

А в «Коляске» «посреди площади самые маленькие лавочки; в них всегда можно заметить связку баранков, бабу в красном платке, пуд мыла, несколько фунтов горького миндалю, дробь для стреляния, демикотон и двух купеческих приказчиков, во всякое время играющих около дверей в свайку» (III, 178). Все здесь перечисленное, то есть множество разнородных и обособленно существующих объектов, «не сливается в общий образ», но выражает „убожество, мертвенность городка Б“»31.

Хлестакова напугали в гостинице клопы, каких он «нигде не видывал: как собаки, кусают» (IV, 36). Земляника, попечитель богоугодных заведений, также рассказывает о том, что нигде никто не видел: «Больной не успевает войти в лазарет, как уже здоров, и не столько медикаментами, сколько честностью и порядком» (IV, 45). Рассказы Хлестакова и Земляники, как и перечисленные объекты в «Коляске», тоже существуют обособленно, но создают при этом общий образ города, жизнь в котором отмечена печатью абсурда.

В «Сказке о мертвом теле...» приказному еще до визита просителя рисуется идиллическая картина уездной жизни: «представился его веселый реженский домик, нажитый своим умком; бутыли с наливкою на окошке между двумя бальзаминными горшками...» (с. 20). Ср. столь же идиллическое существование героя «Отрывка из записок...»: «Теплая избушка, теплый тулуп, пестрые обои, мыши кота погребают во всю стену...» (с. 75).

Реженск, где обитают герои Одоевского, превращается для них не просто в идиллическое, но в мифологическое место, с которым и отождествляет себя Севастьяныч, парадоксально совмещающий в себе свойства умного плута и анекдотического глупца, совершающего алогичные действия, что сближает рассказанную историю со сказкой-анекдотом32. И в «Сказке о мертвом теле...», и в «Отрывке из записок...» сказочно-анедотический сюжет соответствует мифологической природе места, где он развертывается; только во второй повести поведение героя напоминает про «внушаемость простаков, которые с легкостью верят всяким небылицам, исходящим из уст плутов-обманщиков»33.

Знакомая Зернушкина сумела внушить ему, «что если кому кошка на ухо шепчет, у того непременно в голове жаба заведется» (с. 77). Герою снятся «страшные сны», причем сны типично реженские: «...ему кажется, что у него в голове целый город Реженск... а по улицам все ходят не люди, а лягушки на задних лапках и с ножки на ножку переваливаются!..» (с. 79). Мифологическое место и здесь словно заставляет героя, метонимически его замещающего34, совершать абсурдные поступки, в которых и проявляется нечто специфически реженское, что только в таком месте и может произойти.

И у Гоголя уездные персонажи также выполняют роль синекдохи уездного города, но их связи с местом не столь однозначно определенные, как у Одоевского. Было указано на неоднозначность гоголевского урбанизма: изображенный писателем «собирательный городок» провоцирует впечатление, что он не слишком похож на «городское пространство»35. Но и идиллическое пространство он тоже мало напоминает; во всяком случае, уездные жители не воспринимают его таковым. Ср. замечание о явных и скрываемых до поры желаниях персонажей «Ревизора»: «Бросается в глаза, что из этого города все хотят уехать»36. Так проявляется свойственное «провинциалам» вообще (и гоголевским в частности) «чувство ущербности, неполноценности»37.

Но дело у Гоголя не ограничивается провинциальными фобиями: уездные персонажи и уездный город так отражаются друг в друге, что образуют поистине уникальное единство человека и места38. В «Повести о том...» Агафия Федосеевна «... сделала то, что Иван Никифорович и слышать не хотел об Иване Ивановиче» (II, 241). Хотя Иван Никифорович — отнюдь не анекдотический простак, которому легко можно что-то внушить. Его поступки репрезентируют устройство места, с которым он сливается: «...все пространство Миргорода поделено внутренними границами на мельчайшие, но изолированные территории»39. Раздробленное пространство мифологически отождествляется с сущностью героя, навязывая ему и образ жизни, и стиль поведения40.

Главной пространственной приметой площади в городке Б. оказывается стоящий «сам по себе модный дощатый забор, выкрашенный серою краскою под цвет грязи <...>» (III, 178). Забор выступает символом раздробленного пространства, каким предстает уездный город, важным свойством которого является пустота в смысле человеческого присутствия: «На улицах ни души не встретишь <...>» (III, 177). Ср. с Миргородом, где собак «гораздо более <...> попадается на улице, нежели людей <...>» (II, 230). Речь не только о визуальных качествах уездного пространства, где легче увидеть животное, чем людей: это онтологическая пустота, тождественная небытию. Потому и образ человека, отражающий образ места, несет в себе черты и признаки небытия.

В русской литературе, в том числе современной Одоевскому и Гоголю, позитивный взгляд на провинцию как на «естественный мир»41 соседствует с отрицательным отношением к «провинциальной „природности“», противостоящей «столичной цивилизации», когда в ней, в «природности», «видят просто „дикость“»42. Показанное Одоевским уездное бытие невозможно определить ни как «природность», ни как «дикость», хотя акцент в повествовании и сделан на принципиальной неизменяемости этого бытия, то есть как будто на «дикости». К тому же особенности мифологического места здесь таковы, что время, двигаясь по кругу (в Реженске «...до сих пор все осталось по-прежнему: на улицах грязь по колено, по рынкам пройти нельзя» — с. 73), может лишь ухудшаться («Правду сказать, да что и за кошка! Нынче уж нет таких кошек!» — с. 74), что усиливает роль и значение странного в образе жизни реженских обитателей.

Уездный лекарь решается, прибегнув к обману, вылечить Зернушкина от его мании, вспомнив, какой «род наслаждения» (с. 81) довелось испытать ему в бытность студентом, когда доставляли «в клинику какого-нибудь странного больного или странного мертвого» (с. 80). Однако городничий оказывается еще более странным больным, считающим себя умнее хитреца-лекаря и не желающим превращаться в странного мертвого: «Дурак, что, я тебе дался?» (с. 83).

У Гоголя «природность» прямо отождествляется с «дикостью». В «Повести о ссоре...» Иван Иванович пеняет миргородскому городничему: «Уж хороши ваши главные улицы! Туда всякая баба идет выбросить то, что ей не нужно» (II, 259). А в «Ревизоре» сам Городничий сетует: «На улицах кабак, нечистота» (IV, 20). Пространство уездного города заполняется мусором и грязью, ставшими составной частью не природного, но городского ландшафта.

Активную роль в действии играют у Гоголя животные, благодаря которым значение «дикости» приобретают и уездные локусы. В «Повести о том...» бурая свинья, проникнув в здание суда, схватила прошение Ивана Ивановича, чем произвела «большую суматоху» (II, 255). В «Ревизоре» Городничий советует Ляпкину-Тяпкину «... обратить внимание на присутственные места», где «сторожа завели домашних гусей с маленькими гусёнками, которые и так шныряют под ногами» (IV, 13). А в изображенном в «Коляске» городке Б. заполняющие улицы свиньи поднимают «... такое хрюканье, что проезжающему остается только погонять лошадей поскорее» (III, 177).

Повести Одоевского завершаются толками, породившими предания о происшествиях, которые взялся описать Гомозейка. В «Сказке о мертвом теле...» высказываются разные версии, чем же закончилось «необыкновенное происшествие», равно претендующие на достоверность, проверить которую невозможно: «Тому прошло уже лет двадцать» (с. 25). Ср. окончание «Отрывка из записок...»: «Старики говорят, однако же, что с того времени Иван Трофимович освободился навсегда от своего припадка» (с. 83). Как разъяснил Одоевский позднее, в 1844 г., «слово предание» взято им «в значении всего, что передается от лица к лицу» (с. 84); так повествование о странностях уездного существования естественным и природным путем переходит в сферу городской молвы.

Иначе заканчиваются уездные истории Гоголя. В «Повести о том...» ссора двух приятелей становится перманентной, порождая финальное заключение рассказчика: «Скучно на этом свете, господа!» (II, 276). Свойства Миргорода как мифологического места переносятся на весь этот свет, где царит такая же онтологическая скука, как и в уездном городе. Конфузом для героя, чье уездное существование замыкается в границах порочного круга, от одной «неприятной истории» (III, 179) к другой, завершается «Коляска». В «Ревизоре» окутавший сознание персонажей мираж неожиданно для них сменяется потрясением, зафиксированным в немой сцене, по-своему запечатлевшей общий образ города.

Одоевскому были не чужды идеи романтического урбанизма, повлиявшие, например, на символические картины городской жизни, изображенные в романе «Русские ночи». Однако уездный Реженск служит скорее пародией на открытый романтиками «демонический город»43; это странный город, где обитают столь же странные персонажи, словно вышедшие из анекдотической сказки, воплощающий в себе не метафизическое зло, но доведенные до комического абсурда казусы русского уездного бытия.

Гоголевский уездный город, где кипят производящие «сильные бури» нешуточные «страсти» (II, 274), где кобыла, «крепкая и дикая как южная красавица», носит человеческое имя «Аграфена Ивановна» (III, 181), где Городничий получает «богатый приз» (IV, 81) в виде мнимого жениха для своей дочери, отмечен собственными странностями, в которых проявляет себя русское уездное бытие. Но у Гоголя мифологизированное пространство воплощает в себе не просто абсурдные казусы уездной жизни, но вообще устройство этого света. Таковы и Миргород, и городок Б., и город из «Ревизора», потому, может, и лишенный индивидуального имени, что «таит в себе неограниченную перспективу расширения и символизации»44. Концентрируя в себе свойства мира сего, забывшего о граде небесном45, уездный город Гоголя приобретает символические смыслы, соответствующие его месту в онтологической иерархии миров.

Примечания

1. Сакулин П. Н. Из истории русского идеализма. Князь В. Ф. Одоевский: Мыслитель. — Писатель. М., 1913. Т. 1. Ч. 2. С. 334.

2. Маймин Е. А. О русском романтизме. М., 1975. С. 208-209.

3. Строганова Е. Н. «Миниатюрный мир» провинции в русской прозе 1830-х – первой половины 1840-х гг. // Русская провинция: миф – текст – реальность. М. ; СПб., 2000. С. 200.

4. Одоевский В. Ф. Пестрые сказки. СПб., 1996. (Лит. памятники.) С. 5. Далее ссылки на это издание с указанием страниц в скобках приводятся в тексте.

5. Сакулин П. Н. Указ. соч. С. 43.

6. Ср.: Цивьян Т. В. [Выступление] // Провинция: поведенческие сценарии и культурные роли. Материалы «Круглого стола». М., 2000. С. 9.

7. См.: примечания М. А. Турьян: Одоевский В. Ф. Пестрые сказки. С. 191.

8. Сакулин П. Н. Указ. соч. С. 37.

9. Турьян М. А. «Пестрые сказки» Владимира Одоевского // Одоевский В. Ф. Пестрые сказки. С. 157.

10. «Гоголь – не бытописатель города, как, впрочем, и любой другой жизненной сферы…» (Манн Ю. В. Поэтика Гоголя. Вариации к теме. М., 1996. С. 391).

11. Клубкова Т., Клубков П. Русский провинциальный город: стереотипы и реальность // Отечественные записки. 2006. № 5. С. 262.

12. Бахтин М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975. С. 262.

13. Белоусов А. Ф. Символика захолустья (обозначение российского провинциального города) // Геопанорама русской культуры: Провинция и ее локальные тексты. М., 2004. С. 459.

14. См.: Сакулин П. Н. Указ. соч. С. 43.

15. Турьян М. А. «Пестрые сказки» Владимира Одоевского. С. 157.

16. Строганов М. В. Две заметки о локальных текстах // Геопанорама русской культуры: Провинция и ее локальные тексты. М., 2004. С. 484.

17. Там же.

18. Ср.: Бочаров С. Г. О художественных мирах. М., 1985. С. 231-232.

19. Там же. С. 231.

20. Белоусов А. Ф. Художественная топонимия российской провинции: к интерпретации романа «Город Эн» // // Первые Добычинские чтения. Даугавпилс, 1991. С. 9.

21. Белоусов А. Ф. Символика захолустья… С. 457.

22. Щукин В. Город Калинов: вечное и историческое // «Во глубине России…»: Статьи и материалы о русской провинции. Курск, 2005. С. 50.

23. Строганова Е. Н. Указ. соч. С. 200.

24. Русская повесть XIX века: История и проблематика жанра. Л., 1973. С. 165.

25. Там же. С. 164.

26. Курганов Е. Анекдот как жанр. СПб., 1997. C. 10.

27. Ср.: Курганов Е. Похвальное слово анекдоту. СПб., 2001. С. 91-92, 98-99.

28. Турьян М. А. «Пестрые сказки» Владимира Одоевского. С. 158.

29. Федоров Ф. П. «Уездное сознание» в ранней прозе Л. Добычина («Встречи с Лиз») // Русская провинция: миф – текст – реальность. М. ; СПб., 2000. С. 260.

30. Щукин В. Романтический урбанизм и смысловые координаты гоголевского городского пространства // Гоголь как явление мировой литературы. М., 2003. С. 64.

31. Бицилли П. М. Трагедия русской культуры. М., 2000. С. 157.

32. Ср.: Мелетинский Е. М. Историческая поэтика новеллы. М., 1990. С. 19, 27.

33. Там же. С. 22.

34. Ср.: Щукин В. Г. Российский гений просвещения. М., 2007. С. 467.

35. Щукин В. Романтический урбанизм… С. 62.

36. Мильдон В. И. Город в «Ревизоре» // Н. В. Гоголь и театр: Третьи Гоголевские чтения. М., 2004. С. 149.

37. Разумова И. А., Кулешов Е. В. К феноменологии провинции // Провинция как реальность и объект осмысления. Тверь, 2001. С. 12.

38. См. замечания Т. В. Цивьян об «архетипическом слиянии человека и места» (Геопанорама русской культуры: Провинция и ее локальные тексты. М., 2004. С. 237).

39. Лотман Ю. М. В школе поэтического слова: Пушкин. Лермонтов. Гоголь. М., 1988. С. 273.

40. Ср.: Разумова И. А., Кулешов Е. В. Указ. соч. С. 13.

41. Федоров Ф. П. Указ. соч. С. 262.

42. Белоусов А. Ф. Символика захолустья… С. 459.

43. Щукин В. Романтический урбанизм… С. 61.

44. Манн Ю. В. Указ. соч. С. 392.

45. Ср.: Виролайнен М. Н. Речь и молчание: Сюжеты и мифы русской литературы. СПб., 2003. С. 361.

Яндекс.Метрика