Биографическое исследование А. Труайя «Николай Гоголь» и традиции русского литературоведения
Кобленкова Д. В. к.ф.н., доцент кафедры зарубежной литературы филологического факультета Нижегородского государственного университета им. Н. И. Лобачевског / 2008
Российское издание книги А. Труайя (H. Troyat) «Gogol», опубликованной во Франции в 1971 году, открывается вынесенной на обложку критически заостренной оценкой психологических качеств Гоголя, которая призвана отразить в одной фразе модель его жизненного поведения: «Раздражительный, болезненный, требовательный, нерешительный, желающий, чтобы ему все время угождали, и неспособный проявить внимание к окружающим. Сам ничего не имея, он все время чего-то требовал, полагая в глубине души, что имеет все права, ничего не давая взамен»1. Характеристика такого рода сразу же ставит исследование Труайя в полемическую оппозицию к отечественным работам, в которых, при всей их идейной разнице, нельзя было услышать ни подобного саркастического тона, ни столь резкой, безапелляционно звучащей критики.
А. Труайя (Лев Тарасов) переехал в Париж после революции и в своих исследованиях выражал более открытую, характерную для европейских и американских исследований, точку зрения на жизнь и произведения русских классиков. Так, с одной стороны, Труайя демонстрировал независимость французской литературной критики от идеологических и этических табу, характерных для российского и тем более советского литературоведения. С другой стороны, в его работах, как и в книгах, например, Н. Берберовой или А. Терца, можно видеть стремление к некоторому самоутверждению за счет снижения роли русских писателей в мировом литературном процессе. Эпатаж, к которому они нередко прибегали, давал им возможность заявить о себе как на Западе, так и здесь, в России. Очевидно, не последнюю роль для Труайя играл политический подтекст исследования. Обращен он, главным образом, к России. Как человек, сформировавший свои взгляды в Европе, писатель критиковал лояльность Гоголя к монархическим институтам власти и тем самым косвенно выражал свою позицию по отношению к советскому режиму, создавшему новую империю. Возможно также, что большой поклонник «Войны и мира», Труайя, как и Толстой, был против «глянцевого» изображения писателей и исторических деятелей. Кроме того, поскольку его книга не строгая в научном плане биография, а беллетризованное повествование, то оценки, даваемые Гоголю, не только основываются на документах, но и отражают авторское видение личности этого художника.
Нельзя забывать и о том, что искусство ХХ века сформировало «интерпретационное» литературоведение, и субъективный ракурс исследований стал предпочтительнее отстраненного анализа. Ирония Труайя, акцентирование физиологических или психоаналитических аспектов, не исключают также влияния постмодернистского контекста 70-х годов.
Вместе с тем работа Труайя, чем бы его подход не был мотивирован, неизбежно расширяет круг вопросов, касающихся характера писателя, его отношений с матерью и сестрами, с московским и петербургским кругом литераторов, с И. Виельгорским, А. О. Смирновой-Россет, А. Виельгорской и целым рядом других людей, имеющих отношение к его судьбе. Вместе с тем Труайя не оставляет без внимания тексты Гоголя, комментируя их с иной точки зрения, нежели это принято в нашем академическом и тем более школьном литературоведении. Особую позицию критик занимает и по наиболее спорному вопросу, связанному со сложным отношением писателя к религии. В этом аспекте творчество Гоголя рассматривалось целым рядом авторов, начиная с исследований К. Мочульского и Д. Мережковского, однако Труайя сохраняет независимость от большинства известных ему работ.
Обращает на себя внимание интерес автора к психологическим, главным образом, чертам личности Гоголя. Труайя в меньшей степени интересны историческая эпоха или литературная борьба, в которой Гоголь принимал участие. Ему важнее рассмотреть Гоголя под «увеличительным стеклом», сняв с его портрета ореол духовного мученика. Как писатель психологического направления, Труайя пользуется теми же приемами, что и в художественной прозе: портрет, костюм, поступки «персонажа», его речь или ее отсутствие, письма и отзывы о нем современников.
Противореча мнению А. Терца о том, что «внешне биография Гоголя бедна событиями и до ужаса благополучна» и что он, «как Башмачкин, не был замечен в своем пошлом существовании»2, Труайя выстраивает свой текст как увлекательное повествование, используя интригующие приемы и давая смелые, почти всегда уничижительные характеристики. Отец Гоголя изображается как человек «тщедушного телосложения и импульсивный по характеру», который, «плывя по волнам бытия, не поддавался искушению навязать свою волю другим ни идеями, ни действиями»3. Положение Гоголя в семье автор оценивает как исключительное, свидетельствуя, что он превратился в «некоего домашнего идола», вокруг которого «все в доме вращалось» и «было подчинено его интересам». Здесь же как ключевая антитеза, характеризующая отношение Гоголя к людям, автор приводит отрывок из письма к матери от 2 окт. 1833 года: «Я ничего в детстве сильно не чувствовал, я глядел на все, как на вещи, созданные для того, чтобы угождать мне. Никого особенно не любил, выключая только Вас, и то потому, что сама натура вдохнула это чувство» (Х, 282). Безразличие к людям, включая ближайших родственников, восприятие их только в качестве «средства» для его «благополучия»4 Труайя считает показательной чертой характера Гоголя, эгоизм которого, по его глубокому убеждению, превосходил все мыслимые пределы. Впоследствии, когда Гоголь будет не только жить на средства своих друзей, требуя от них подчинения его интересам, но и начнет убеждать всех в своей богоизбранности, его эгоизм, по мысли Труайя, перерастет в эгоцентризм, имеющий космические масштабы.
Чтобы снизить привычный для читателя образ Гоголя, он изображает его физически ущербным, тщеславным, вызывающим у многих отторжение, граничащее с презрением. Приезд его в Нежин показан через восприятие гимназистов и художественно «достроен» исследователем: «Когда его стали разоблачать, то долго не могли докопаться до тщедушного, крайне некрасивого и обезображенного золотухою мальчика», «человек ли это или ночная птица?»5. Характерную разницу в подходе к изображению Гоголя можно видеть по тому, как изображает ту же самую сцену И. П. Золотусский: «из... одежек выглянуло худенькое личико мальчика с длинным носом, пугливо озирающегося по сторонам»6. Очевидно, что стиль, в котором используются уменьшительно-ласкательные суффиксы, иногда может сказать больше, чем концепция. Однако нужно признать, что И. П. Золотусский сознательно смягчает характеристику, в то время как Труайя цитирует подлинный текст воспоминаний (в свою очередь не лишённых субъективности) В. И. Любича-Романовича, свидетельствующего также, что Гоголь «редко когда мыл лицо и руки по утрам каждого дня, ходил всегда в грязном белье и выпачканном платье». Усугубляя это впечатление, автор заключает, что воспитанники крутились вокруг него, «как вокруг диковинного зверушки», и диапазон их чувств к нему разнился «от гадливого презрения и осторожности до приятельских отношений и полной симпатии»7.
Успехи Гоголя в гимназии также оцениваются по-разному. Труайя приводит многочисленные записи из классного журнала, отражающие поведение мальчика: «13 декабря (такие-то) и Яновский за дурные слова стояли в углу; 19-го декабря, Прокоповича и Яновского за леность без обеда и в угле, пока не выучат свои уроки» и т. д. Труайя приводит воспоминание И. Г. Кулжинского, учителя латинского языка, который писал: «Неудобно признаться, что не только у меня, но и у других товарищей моих он, право, ничему не научился». «Это был талант, не узнанный школою»8. Ю. В. Манн пишет, что «тихий и робкий Никоша» всего лишь один раз получил единицу по поведению, а в дальнейшем только «отлично-хорошо»9. Если А. Труайя можно упрекнуть в том, что он приводит главным образом критические отзывы учителей и гимназистов, редуцируя положительные качества характера Гоголя, то отечественные биографы попросту обходят нелициприятные характеристики, что также лишает исследования объективности. К сожалению, баланса между негативными оценками, документально подтвержденными и имеющими право на опубликование, и осторожной манерой наших биографов пока не существует. В связи с этим возникает целый ряд вопросов: с какой степенью доверия биограф может опираться на существующие свидетельства мемуаристов; должен ли он указывать на физиологические и психические проблемы столь ярких личностей и чем должна быть продиктована эта граница — эпохой, культурным уровнем автора, способностью читателей принять своих гениев во всей их сложности, объективной истиной, если к ней удаётся приблизиться?
Анализируя внутренний мир Гоголя, Труайя постоянно подчеркивает, что основной движущей силой его деятельности было тщеславие, что «осознание своей ущербности унижало его, но вместе с тем и стимулировало к тому, чтобы возвыситься до удачи и достоинства»; «едко высмеивая окружающих, он мстил всем тем, кто до этого осмелился хоть как-то его унизить»10.
Размышляя над отношением Гоголя к религии на раннем этапе жизни, Труайя уверенно пишет о том, что «в своем сознании он трансформировал религию в выгодное для себя начало», что его тщеславие противоречило истинно христианской вере и потому ее можно считать чисто формальной. Иронически от лица Гоголя автор заметит, например, что для одобрения матерью какого-либо поступка, необходимо, «прежде всего, конечно, представить свой поступок как повеление воли Всевышнего»11. Труайя стремится доказать, что с гимназического периода, равно как и в письмах Марии Ивановне, Гоголь был «склонен постоянно лгать, лишь бы достичь желаемого». В отечественных исследованиях эта черта будет интерпретироваться иначе, с разных точек зрения и научных подходов, в частности, как склонность к мистификации, невинное шутовство, лукавство по причине скрытности характера и т. д.
Оценивая вышедшие «Вечера на хуторе близ Диканьки», Труайя дает им двойственную оценку. С одной стороны, он отмечает их поэтичность, особый «реализм», несмотря на стремление Гоголя «смешать разные стили и материи», касается конфликтов добра и зла, лежащих в основе повестей, рассматривает принципы построения образов, отмечая при этом, что «только старики в „Вечерах...“ имеют жизнеподобные лица». Наиболее неудачными, по его мнению, выглядят женские образы, которые сплошь одинаковы и красивы «не по-хорошему, а по-колдовски»12. Труайя предъявил Гоголю и более серьезные упреки, написав, что Украина в повестях выглядит «слишком приглаженной, умиротворенной», что автор игнорирует существование крепостного права, а издержки самодержавия его нисколько не волнуют. «Книга заканчивается, а в ней так и не прослеживается социальных проблем»13. Подводя итог, Труайя уничижительно отметит: «Шероховатый тяжелый слог, царапающий слух словечками из местных наречий, забавные уменьшительные слова, малороссийские поговорки — вот самая главная причина успеха этой книги»14.
Такая низкая оценка «Вечеров...» объяснится в исследовании позже, когда Труайя предпримет обстоятельный разбор «Ревизора», и лишь «Шинель» назовет гениальным произведением.
Изображая деятельность Гоголя в университете в качестве адъюнкт-профессора, Ю. В. Манн приводит впечатления Н. И. Иваницкого и Матисена. Соглашаясь с мнением современников о том, что большая часть лекций Гоголя не удалась, исследователь стремится защитить писателя, указывая, что одной из причин можно считать стремление слушателей увидеть в Гоголе пасечника Рудого Панька, а не историка. Кроме того, Гоголю была присуща «синтетическая манера исторических штудий», а лекторский стиль отличался экспрессией, блеском, метафорической образностью и стремительностью15. Труайя приводит по этому вопросу не только мнение Иваницкого, но также И. С. Тургенева и В. В. Григорьева. Тургенев писал, что Гоголь «из трех лекций непременно пропускал две; во-вторых, когда он появлялся на кафедре, он не говорил, а шептал что-то весьма несвязное...Мы все были убеждены (и едва ли мы ошибались), что он ничего не смыслит в истории... На выпускном экзамене из своего предмета он сидел, повязанный платком, якобы от зубной боли, — с совершенно убитой физиономией, — и не разевал рта. Спрашивал студентов за него профессор И. П. Шульгин»16.
Какой бы период жизни Гоголя ни описывал Труайя, особое внимание автора всегда приковано к его внешности. Если внутренний мир писателя он заклеймил возмущенно-трагически, негодуя на тщеславие и лживость, то внешность Гоголя давала Труайя повод добавить несколько саркастических замечаний, привносящих комическую стихию и в без того полемическую книгу. Даже изображая редкие для Гоголя счастливые минуты общения с друзьями, для которых он готовил украинские блюда, Труайя непременно снижает картину: «Взлохмаченный чуб, пестрый галстук вокруг шеи и фартук на животе — среди своих друзей он выглядел петухом, который хорохорится на пороге своей кухни». Или: «Поскольку было очень жарко, он решил заказать себе костюм из тика, который привел Данилевского в шоковое состояние. В этом костюме Гоголь смотрелся как чучело, на которое нацепили матрасную ткань»17.
Во всех биографических работах о Гоголе выделяются несколько человек, которые составляли для Гоголя «точку опоры», и при этом именно в оценке отношения Гоголя к этим людям исследователи расходятся, несмотря на то, что, казалось, было достаточно свидетельств, писем, воспоминаний. К этим людям относят А. С. Пушкина, А. О. Смирнову-Россет, И. Виельгорского и А. Виельгорскую. Труайя же, в свою очередь, утверждает, что по-настоящему Гоголь ценил только трех человек: «Когда он обращался к своему прошлому, он обнаруживал, что в его жизни было только три страсти: к Пушкину, фениксу, поэзия которого приводила его в восторг, к Иванову, аскету, живописью которого он восхищался, и к Иосифу Вильегорскому, прекрасному юноше, молодости, не омраченной думами о смерти, которому он поклонялся»18.
Итак, одной из ключевых фигур во многих исследованиях остается Пушкин. Характер их отношений, степень зависимости Гоголя от мнения поэта варьируются. Труайя пишет: «У него было абсолютное доверие к суждению Пушкина. Перед ним он ощущал себя порой управляемым и ведомым»19. Кроме того, исследователь считает, что Гоголь ценил Пушкина как источник идей, которыми была полна его голова, а также как средство воздействия на министра просвещения С. С. Уварова. Отношение Пушкина к Гоголю прямо не комментируется, но из приведенных ответов Пушкина следует, что оно было положительно-сдержанным, иногда немного ироничным. Более того, Труайя позволяет себе высказать замечание от лица Пушкина после обсуждения идеи «Мертвых душ»: «При виде такого энтузиазма А. С. Пушкин, улыбаясь, согласился отказаться от своего замысла. В конечном счете, этот сюжет больше годился для этого маленького украинского ловкача, чем для него»20.
Обращает на себя внимание и то, как своеобразно поворачивает Труайя характеристику Белинского, написавшего, что после Гоголя русская литература пошла другим путем. Он считает, что этим Белинский хотел лишь отомстить Пушкину, который помирился с Николаем I и отказался от своего бунтарства. Иных причин, в том числе заслуг Гоголя, так или иначе вызвавшего эту характеристику, Труайя уже не называет.
Отношения Гоголя с И. Виельгорским Труайя считает любовью, однако никаких оттенков физической однополой любви в их отношениях он не отмечает: «В присутствии И. Виельгорского он мог уступить человеческому стремлению к общности, к объединению, оставаясь при этом физически и морально неприкосновенным. Он мог любить, ощущая себя в полной безопасности. Так как то, что они чувствовали друг к другу, была любовь. Не дружба, а именно любовь. Братская, платоническая и безнадежная любовь»21.
Что же касается женщин, то об А. О. Смирновой-Россет Труайя говорит с определенным сочувствием. В период общения с ней в Петербурге, в пушкинском кругу, литераторы не только воздавали должное ее красоте и страстности натуры, но и пользовались ею как средством защиты своих произведений от Николая I, поскольку «черные глаза госпожи Смирновой имели такое очарование, что ему было трудно ей в чем-либо отказать»22. В то же время наличие откровенных писем к ней императора, равно как роман с 54-летним князем Голицыным, а затем брак с «красноглазым кроликом» Смирновым, как называл его Пушкин, давали повод для некоторого пренебрежения по отношению к ней. Труайя пишет, что сближение Гоголя со Смирновой в Риме вызвало у особо ревностных приверженцев морали возмущение и опасение за его нравственность, но Труайя убежден, что его чувство к ней оставалось исключительно духовным. Однако исследователь не упускает случая и в этих отношениях показать тщеславное наслаждение Гоголя своей ролью наставника и нечто вроде мазохистского упоения от не проявления чувственного влечения: «День за днем исповедуя и журя свою грешницу, он ее нравственно раздевал, с удовольствием себе не позволяя малейших прикосновений, малейших пристальных взглядов». В абсолютной искренности духовных поисков Смирновой Труайя сомневается, утверждая, что «она вверялась ему, открывалась с неким христианским кокетством, дозируя свои признания, вымаливая советы...», что из них двоих она вела себя наименее осторожно. И все же Труайя отмечает, что, несмотря на бегство Гоголя после ее слов, что он влюблен в нее, Гоголь писал, что «подобно двум близнецам-братьям, бывали сходны наши души»23, оставляя читателю право верить в некоторое равенство этих отношений.
Труайя, не отвечая прямо на вопрос, почему Гоголь сторонился женщин, пишет: «Неспособный иметь отношения с женщиной, он ссылался на Бога, чтобы оправдать свое поведение», «приводил моральные и религиозные причины, по которым он не признает чувственной любви». Иронически опровергая эти доводы, Труайя замечает, что «он мог бы с тем же успехом осудить все наслаждения, которые мы получаем от жизни», и которых Гоголь отнюдь не избегал. Таким образом, указав в тексте лишь на бытовавшие слухи, Труайя все же не рискнул вынести еще и медицинский диагноз физиологическим особенностям Гоголя.
Оценивая отношение Гоголя к А. Виельгорской, Труайя писал, что «подле этой молодой девушки, чистой, правдивой, простой и порывистой, он испытывал сложное чувство нежности и господства. Находил ли он в ней привлекательность ее брата Иосифа, за которым он некогда наблюдал в Риме в его последние дни жизни? Иной раз, глядя на нее, ему казалось, что он видит, как из-под ее прекрасной оболочки проступает любезное его сердцу лицо покойника». Соответственно, основной причиной, по версии Труайя, было ее сходство с братом. Второй причиной — ее готовность принимать его наставления: «Удивленная строгости нравоучения, она трепетала от восхищения и страха перед этим великим человеком, который снизошел до того, чтобы заниматься ею»24. Труайя заключает, что в обеих женщинах он ценил, прежде всего, их благоговейное отношение к нему и свою роль Учителя в религиозных вопросах, иными словами, любил свою власть над ними.
Довольно жестко воспринимает Труайя и отношение Гоголя к матери и сестрам, его назидательный тон и человеческое безразличие к смерти Трушковского, мужа Марии, а затем и ее младшего ребенка. Труайя обвиняет Гоголя в том, что, критикуя мать за неумение вести хозяйство, он, тем не менее, сам под разными предлогами не хотел возвращаться в Васильевку и, даже будучи там, ничего не предпринимал. Ю. В. Манн видит это иначе: «воспитывать себя, по Гоголю, означало воспитывать другого и в то же время воспринимать исходящие от них импульсы»25.
Описывая пребывание Гоголя за границей, Труайя исходит из того, что дорога была необходима Гоголю как возможность остаться наедине с собой, что там, в отстранении, ему работалось лучше. Вместе с тем он показывает, приводя письма Гоголя и ответы на них, какие проблемы он создавал своим друзьям, особенно М. П. Погодину, С. Т. Аксакову и П. А. Плетневу, обязывая высылать ему средства из их личных сбережений или просить их заявить за него слово перед императором или наследником. Даже мягкий по характеру В. А. Жуковский терял терпение, поражаясь этим качествам Гоголя. Единственный положительный мотив, который Труайя приводит, отчасти оправдывая безденежье Гоголя, это невозможность для него писать на заказ, для журналов, печатать недоделанные, не одобренные им сполна произведения.
Описывая поездку Гоголя в Иерусалим, Труайя показывает неблагодарность Гоголя по отношению к бывшему однокурснику К. Базили, который вызвался сопровождать его, а впоследствии был вынужден просить Гоголя не высказывать ему публично своего раздражения. Поскольку у гроба Господня Гоголь остался равнодушен к увиденному, Труайя пишет: «Был ли он истинным христианином? Порой ему представлялось, что ясность его была дьявольской. Великий развратитель ступал по его следам. Это был Чичиков, посещавший Христа»26.
Вместе с тем проблема отношения Гоголя к православной церкви, его сближение в Риме с З. Волконской и апологетами католичества, равно как и подчинение Гоголя на последнем этапе отцу Матвею, остались для Труайя не вполне проясненными. Исследователь во всем видит особое двойственное наслаждение, которое Гоголю могло быть присуще: он никогда истинно не веровал, но либо пользовался религией для самоутверждения в своей избранности, во что и сам начинал верить при все более усиливающейся экзальтации, либо воспринимал внешнюю сторону богослужения, наслаждаясь эстетически и не задумываясь о внутреннем содержании религии.
Искушение католицизмом, по убеждению Труайя, давало ему возможность «вкушать удовольствие от тонких намеков, деликатных уговоров, совместных размышлений над священными текстами... Но остаться православным, мечтая о католицизме, увлечься другой религией, не предавая своей, что может быть более опьяняющим для ума, стремящегося к обновлению»27. Однако характеризуя «Выбранные места из переписки с друзьями», Труайя оставляет свой ироничный тон. Он пишет, что автор «выступал против того, чтобы сводить христианство только лишь к размышлению и аскетизму, а за то, чтобы придать ему конкретное социальное воплощение во все проявления жизни». Характерна ремарка Труайя: «Он хотел возродить Россию, но при этом не затрагивая институты власти»28. Этот политический подтекст можно почувствовать на разных страницах книги. Не случайно Труайя критиковал отсутствие проблемы крепостного права в «Вечерах», и, напротив, подробно и с вдохновением разбирал «Ревизора», фактически проигнорировал «Арабески», назвав их скучными и детски напыщенными, а о повестях «Миргорода» сказал лишь, что они созданы не без влияния Гофмана. В «Тарасе Бульбе» увидел примитивность страстей, но оценил, как и в «Вечерах», богатство деталей, «Вий» рассматривал с традиционной уже точки зрения как выражение страха Гоголя перед женщинами. Психоаналитический подход остался по существу единственным при беглом анализе повести «Нос», причем Труайя не преминул упомянуть, что редакция «Московского наблюдателя» отвергла рукопись текста как «грязную и пошлую». Жестко оценивал он и «Мертвые души». Сначала была приведена их краткая оценка: произведение напоминает длинный коридор, где слева и справа комнаты и в каждой из них сидит по уроду. От себя Труайя писал: «И этот парад образчиков пошлости автор развернул перед нашими глазами с каким-то жестоким наслаждением. Однако, закончив чтение книги, теряешься — а что же собственно, он хотел сказать? Полагая, что он высмеял духа тьмы, он воспел его победу; пытаясь прославить величие России, он показал ее слабости; борясь за право наставлять себе подобных, он их рассмешил, и вот они хохочут, вместо того, чтобы содрогнуться от стыда». «И все-таки, несмотря на непродуманную основную мысль, несмотря на противоречия и отклонения от темы, „Мертвые души“ представляют собой наиболее завершенное произведение Гоголя»29. Единственный текст, о котором Труайя сказал как о гениальной вещи, была только «Шинель», однако анализ ее оказался парадоксально упрощенным: «Нам кажется, что мы посвящаем себя важным делам, а в действительности мы идем от „шинели“ к „шинели“, к ужасному концу, о котором мы никогда не думаем»30.
Завершая свое исследование, Труайя обходит интересующие многих вопросы, связанные со смертью Гоголя. Он не цитирует слов Гоголя о возможности летаргического сна, не говорит о домыслах, возникших после перезахоронения. Напротив, вся книга Труайя — это попытка демифологизации его личности на всех уровнях, начиная от биографии и текстовой реальности и заканчивая его посмертной судьбой. Литературной судьбе Гоголя автор подведет итог, указав, что у искусства романа в России XIX века стоят Пушкин с его чувством меры и Гоголь с его излишествами. «Все русские писатели последующих поколений будут сочетать в разных пропорциях эти два исконных элемента»31.
В этой оценке, как и во всем, что Труайя представил в этом исследовании, есть двойственность. Вместе с тем такой подход позволяет смотреть на проблему более широко, поэтому, даже не соглашаясь с автором в каких-либо оценках, нельзя не признать, что представленная им информация, нередко воспроизводящая подлинный облик некоторых документов, заслуживает рассмотрения и отчасти выравнивает существующую у нас биографическую картину.
Примечания
1. Труайя А. Николай Гоголь / Пер. с французского Ш. Кадыргулова. М., 2004. С. 356.
2. Терц А. В тени Гоголя. М., 2003. С. 8.
6. Золотусский И. П. Гоголь. М., 2005. С. 47.
9. Манн Ю. В. Гоголь. Труды и дни: 1809-1845. М., 2004.С. 64.
10. Труайя А. Указ. соч. С. 47.
15. Манн Ю. В. Указ. соч. С. 314.
16. Труайя А. Указ. соч. С. 169.
25. Манн Ю. В. Указ. соч. С. 675.