«Некуда человеку пойти!» О «Записках сумасшедшего» и «Записках из подполья»
Ельницкая Л. М. к.ф.н., доцент кафедры эстетики, истории и теории культуры ВГИКа / 2008
Господи, боже мой! Пропал я, пропал совсем...
Н. В. Гоголь. Записки сумасшедшего.
Четыре стены уединенного сознания — вот гнездилище всех фурий ужаса.
Вяч. Иванов.
«Записки сумасшедшего», написанные в 1834 году, и «Записки из подполья», появившиеся тридцать лет спустя (1864), очевидно принадлежат к разным историческим эпохам. На первый взгляд, между ними нет ничего общего. Думается однако, что Достоевский имел в виду произведение Гоголя, начиная работу над «подпольными» Записками1. В них писатель обратился к гоголевской проблеме исторической и родовой судьбы современного человека, но увидел ее по-другому. Тема безумца, столь долго занимавшая внимание романтиков, Гоголем была исчерпана. Достоевский, усвоив художественные открытия предшественника, вступил в принципиальный спор с ним, открыв в старой теме новую содержательность.
Сближать два произведения позволяет прежде всего форма Записок. Повествование у Гоголя и Достоевского имеет лирическую природу, т. е. ведется от первого лица. Авторы не демонстрируют в текстах своего прямого присутствия; однако местоимение «я», обладая универсальностью, способно вбирать в себя множество лиц — не только персонажа и стоящего за ним автора, но любого читателя, «я» которого естественно накладывается на «я» повествователя. Таким образом, форма Ich-Erzahlung позволяет построить универсально-обобщенный образ человека — безотносительно к конкретному времени-месту его пребывания и проживания. У Гоголя этот родовой портрет связан с метафорой безумца, у Достоевского — с метафорой подполья. Обе метафоры имеют точки схождений и пересечений, но гораздо больше — резких различий.
Герой «Записок сумасшедшего» — обычный в творчестве Гоголя «маленький человек», который явился исторически продуктом измельчания и раздробления современного писателю человечества. Эта стадия духовного ничтожества отнесена Гоголем ко всему человеческому сообществу без исключения. Для писателя, как показал П. М. Бицилли, был характерен особый тип мышления абстракциями, когда всякая частная история возводилась им на уровень притчи и когда автор, сострадая персонажу, переживал в собственном «я» уничтожение Божественного Образа как объективно происходивший процесс2. Каждое произведение Гоголя — это прозревание «испорченного лица человека» (выражение С. Бочарова).
Сюжет «Записок сумасшедшего» составляет тайная страсть Поприщина — одновременно высокая и гротесково-нелепая — к дочери директора департамента. Ее имя Софи — жеманно-пародийный вариант от «София» (мудрая, в переводе с греческого). Полное имя принадлежит к области идеальных представлений, являясь в частности одним из центральных масонских символов, олицетворяя целомудрие и девственность, духовное совершенство и внутреннюю красоту3.
Однако в повести Гоголя Божественное Имя искажено двоением (София/Софи), указывая на общий принцип гоголевской картины мира, существующего в трагическом разрыве внешнего облика и внутреннего содержания. В этом мире грани, разделяющие маску и лицо, ничтожное и значительное, поверхностное и глубокое, истинное и ложное, пошлое и ужасное..., — смутны, неотчетливы, едва различимы. Утратив представление о софийности бытия, современный человек — по Гоголю — лишается возможности понимать и познавать окружающую действительность. Приписывая ей полноценность, слишком доверяя ей, в какой-то момент человек с ужасом убеждается в своем одиночестве, полной беззащитности перед миром, и тогда казалось бы бесконечно открытая во всех направлениях вселенная сокращается для него до стен пыточной камеры.
Двойственностью, которая обозначена уже в фамилии Поприщин (поприще/прыщ)4, характеризуется также центральный персонаж произведения. С одной стороны, жизнь потенциально открывается перед ним как поприще возделывания (взращивания) в себе человека, Образа Божия. Однако в реальности Поприщин представляет собою эстетическое и этическое неприличие. Сознанием и телом он целиком принадлежит пошлой действительности. Самодовольный, с неоправданно высокой самооценкой, Поприщин гордится своим происхождением и чином (дворянин, титулярный советник), ценит службу в департаменте за «благородство» (пусть «достаток небольшой», зато чистота, столы красного дерева). У него «тонкий вкус» («терпеть не люблю капусты»), «тонкое воспитание и образованность», о чем, несомненно, свидетельствуют его интересы (читал «Пчелку», был в театре — очень смеялся; переписал в тетрадку «хорошие стишки» — «должно быть Пушкина сочинение»...) (III, 197-198). Самоуважение поддерживается в Поприщине и особым — как ему кажется — доверием директора департамента, который именно ему поручает «очинивать перья» в своем кабинете. Герой уверен, что недовольство и придирки начальника отделения, постоянно напоминающего, что он — Поприщин — «более ничего, как нуль», вызваны завистью к особому его положению. Поприщин чувствует, что всех раздражают его бесспорные преимущества, что против него плетутся интриги.
Уже говорилось, что гоголевский персонаж — так называемый «маленький человек». Одно из метафорических значений этого понятия — не достигший взрослого состояния ребенок. В этом качестве Поприщин безусловно заслуживает сострадания и жалости, т. к. его «умаление» происходило вне его выбора и желания, вполне объективно. «Маленький человек» ни за что не отвечает, т. к. не понимает ни своего положения, ни своей вины. Однако жизнь «маленького» стихийно строится по модели «большого» (или настоящего), правда, с неизбежной в этом случае кривизной. Так, Поприщин носит в душе «высокую страсть» (обожествляет директорскую дочь). Если коллежский асессор Ковалев (повесть «Нос») искал невесту соответственно своему чину, то объект любви Поприщина явно превосходит его социальное положение (герой по-детски не понимает, что его жизненное «место» и его «роль» заранее, без его участия предопределены). «Ведь ты волочишься за директорскою дочерью! — уличает Поприщина начальник отделения. — Ну, посмотри на себя, подумай только, что ты? ведь ты нуль, более ничего. Ведь у тебя нет ни гроша за душою. Взгляни хоть в зеркало на свое лицо, куды тебе думать о том!» (III, 197-198). Поприщин, следовательно, посягает на чужое добро, нарушает принятую иерархию, путает узаконенные правила.
Неизбежно готовится жизненная катастрофа героя. Сюжетно «Записки сумасшедшего» представляют собой картину распада личности, утраты ею — пусть мнимой, очень хрупкой — но опоры, т. е. уверенности в собственной значимости. Уже в первых дневниковых записях Поприщина возникает ощущение неадекватности его реакций на жизненные обстоятельства. По словам начальника отделения у Поприщина «в голове всегда ералаш», вместо усидчивых занятий он «метается, как угорелый, дело подчас так спутает, что сам сатана не разберет» (III, 193). Да и Поприщин должен признать, что живет «точно в тумане». Постоянные придирки начальника отделения, фамильярность лакеев и особенно то, что его не пускают во внутренние комнаты квартиры директора департамента (далее кабинета не может шагу ступить), — все это и многое другое питает нервозность, тревогу и вечную подозрительность Поприщина, уважение которого к себе не подкрепляется необходимым уважением со стороны других. Так начинается болезнь чиновника, который замечает в дневнике, что с некоторых пор с ним происходят странные вещи. Например, ему доступен собачий язык5. Подслушанный разговор собачек (одна из них любимица Софи), в котором открывается факт их переписки, рождает у Поприщина мысль завладеть письмами и узнать из них все тайны недоступной ему жизни знатных и богатых. Герой исполняет свое намерение — и ему открывается «все»; это производит взрыв в уже расстроенной больной голове. Он узнает, во-первых, правду о Софи; о том, что она безумно влюблена в камер-юнкера Теплова, что готовится свадьба и что Его превосходительство намерен выдать свою дочь только за камер-юнкера или генерала. Других партий не может быть. Так ставится под сомнение любовь Поприщина как неполноценно-второсортная. Во-вторых (и это много серьезнее), Поприщин узнает правду о себе, о том, что внешним безобразием и неуклюжестью он похож на «черепаху в мешке» и что один только его вид вызывает у Софи неудержимый смех (он, следовательно, — объект осмеяния). Потрясение, пережитое Поприщиным, столь глубоко и необратимо, что последующий текст строится как чистый бред сумасшедшего. Хаотические и фантастические образы не складываются в сюжет, не имеют завязки, развязки, жанра, стиля. Исчезает представление о реальном времени и пространстве, множатся болезненные образы и причудливые «научные» открытия; происходит, наконец, главное событие — преображение мелкого чиновника, титулярного советника в «испанского короля». Образный строй и мотивы поприщинского бреда Л. В. Пумпянский6 объясняет постоянным чтением «Северной пчелы» Ф. Булгарина (характерная особенность «культурных» интересов мелкого чиновничества) и особенно некоторых разделов этой газеты (обзоры международной жизни, смесь и др.).
Поразительна «широта» идей сумасшедшего Поприщина. В его бессвязной «болтовне» можно выделить мотивы говорящих рыб, коров и собак; рассказы о коварных интригах Франции и Англии, а также о странной земле Испании, которая называется по-другому Китай; о Луне, которая обыкновенно делается в Гамбурге — «и прескверно делается»; о причинах зловония на Земле; о том, что Земля в скором времени «сядет» на Луну и может раздавить ее своей тяжестью; о необходимости защитить Луну («господа, спасем Луну!»); о тайнах женской любви («женщина любит черта»); о том, что человеческий мозг находится вовсе не в голове, а приносится ветром со стороны Каспийского моря и т. д. Бред Поприщина является следствием распада целостной картины мира, в которой наделенный сознанием человек был гарантом всеобщих связей. Поэтому бред героя так или иначе имеет отправной точкой проблему человека.
Сама жизнь, дав в роли счастливого соперника камер-юнкера, заставляет Поприщина ставить «детские вопросы», на которые, как известно, нет ответов. Герой хочет знать, почему «все, что есть лучшего на свете, все достается или камер-юнкерам или генералам» (III, 205). Он хочет знать, «отчего происходят все эти разности (т. е. откуда берутся чины и звания, от которых зависит счастье человека. — Л. Е.). Отчего я титулярный советник и с какой стати я титулярный советник? Может быть я какой-нибудь граф или генерал, а только так кажусь титулярным советником? Может быть я сам не знаю, кто я таков. <...> Мне бы хотелось знать, отчего я титулярный советник? Почему именно титулярный советник?» (III, 206).
Преображение Поприщина в испанского короля («не понимаю, как я мог думать и воображать себе, что я титулярный советник», 207) является фантастическим разрешением неразрешимых вопросов жизни. Болезнь (мания величия) в случае Поприщина обладает нравственной правотой, позволяя герою (ему так представляется) восстановить справедливый порядок вещей. Ему теперь важно ответить королевским презрением на «придворные штуки и экивоки» тех, кто прежде видел в нем не человека, а «черепаху в мешке». Вопрос о любви Софи и ее свадьбе решительно отодвигается, все внимание Поприщина занимают теперь «государственные дела и заботы».
Если осмеиваемый Акакий Акакиевич прятался от людей в мир букв, то Поприщин скрывается в болезнь; и нужно признать, что из всех способов вытеснения человека в одиночество этот — самый изощренный. «Сумасшествие есть один из видов изгнания, вытеснения за пределы жизни, — писал Л. В. Пумпянский. — Этим оно сродни смерти: но так как сумасшествие восходит всегда к некоторому личному решению resp. согласию души, то оно особенно сродни самоубийству. <...> Самоубийство (и сумасшествие) как акт самоотрицающей воли — последнее явление долгого процесса изгнания»7.
* * *
Действие в произведениях Гоголя и Достоевского происходит в условном пространстве Петербурга (не столько в исторической реальности 30-50-х годов XIX века, сколько в мифологической). В повести Гоголя это пространство сокращается до стен сумасшедшего дома, где Поприщина подвергают пыткам. В «Записках из подполья» герой называет Петербург, в котором обречен жить, «самым отвлеченным и умышленным городом на земном шаре»8. Герой имеет в виду случайность его возникновения в болотах, по определению не годных для жизни человека. В связи с местом действия важно напомнить известный тезис М. Бахтина о «безопорности русской истории»: Петербург лежит как будто «на границе бытия и небытия, реальности и фантасмагории, которая вот-вот рассеется, как туман, и сгинет...»9.
Реформы Петра I подорвали твердое положение сословий. В «Записках сумасшедшего» Поприщин еще кичится своим происхождением, которое будто бы дает ему особые права, отделяет его от простого («подлого») народа. Однако дворянство героя, не обеспеченное наследственными привилегиями и воспитанием, превратилось в фикцию. Социальный «нуль» полагает, что имеет вес и значение. Прозревание своего истинного положения стоит ему рассудка. Подпольный — тоже дворянин по чину (коллежский асессор), но ни разу об этом не упоминает. Ценность личности, в его представлении, сама себя определяет и никак не связана с сословной принадлежностью или чином.
В первой части повести Достоевский открывает «формулу современного человека» («образованного и развитого»), которого именует «подпольным» и который, по мнению писателя, является «человеком русского большинства»10. Этот персонаж и не имеет имени, личной биографии (нигде не служит, живет на проценты; не имеет ни друзей, ни родственников, ни слуг). Образ его жизни связан с метафорами «угол» (забиваться в угол) и «подполье» (укрываться в темноте, прятаться). Эти лейтмотивы, проходящие через весь текст, имеют смысл крайнего уединения, изоляции от жизни, полного разрыва отношений с нею. Существование подобного рода является не следствием преследований и гонений, а добровольным выбором героя. Если считать, что аутизм вообще свойствен человеку как природной особи, то аутизм Подпольного доведен до высшей степени. Способ жизни Подпольного, являясь разновидностью психической болезни (может «вступать в общение» только с самим собой), тем не менее представляется публичным «жестом», направленным против общества. Этот жест несогласия с миром, жест вызова и бунта, в котором презрение и ненависть Подпольного к «другим» слиты с отчаянием и доведены до трагического накала. Сознательно избранное одиночество, как выясняется, не вносит покоя в душу героя, а только безмерно обостряет его страдания.
Первая часть «Записок из подполья» представляет собой философский дискурс на тему человеческой свободы. Подпольный «сходит с ума» на идее чести и достоинства человека как родового существа. Ему важно убедиться, способен ли современный человек найти опору исключительно в собственной личности или обречен мотивировать свои поступки внешними причинами. Проблематика метафизического: свобода и ее границы; законы причинности и зависимость от среды; механизмы насилия и власть; роль идеалов; жертвенность ради других и потребность безоглядного утверждения своего «я».., — позволяет воспринимать повесть Достоевского как текст о глубоком кризисе личности современного человека, требующем переоценки возведенных в норму философских, социальных, этических и других идей. По видимости абстрактно-отвлеченные вопросы, на которых сосредоточено сознание Подпольного, на самом деле оплачены его жизнью, поскольку он живет в условиях «подполья» — «сорок лет»11. На собственном опыте Подпольный проверяет жизнеспособность современного человека. Внешний облик Подпольного: болезненные гримасы, жестикуляция, напряженный истерический смех, интонация беспрерывного спора с кем-то отсутствующим, — дает представление о безумце, «сумасшествие» которого явилось следствием нравственного и физического истощения от непосильных попыток в одиночку решить «проблему человека».
Опыт, приведший героя в «подполье», показан во второй части повести («По поводу мокрого снега»). Подпольный — здесь в роли автора — описывает три эпизода из своей молодой (тогда двадцатичетырехлетней) жизни: смехотворную историю соперничества с безымянным офицером; болезненную попытку заново войти в круг бывших товарищей по школе, разумеется, неудачную; наконец, «историю любви», завершившуюся полной нравственной катастрофой героя.
Подпольный принадлежит к особой породе «книжных людей» (ретортных, в его словаре). Отсутствие нормальной семьи, бедность, недоброжелательность окружения породили потребность в чтении, которое опережало жизненный опыт и часто заменяло его. Неудачные выходы в «живую жизнь» и беспрерывное, без всякой меры чтение формировали характер замкнутый и скрытный. Будущий Подпольный с его острой наблюдательностью замечает пошлость и мизерность интересов окружающих; вместе с тем никто не видит и не признает его достоинств: знаний, проницательности ума, кругозора. Он чувствует неуверенность и незащищенность в обществе при том, что обладает недюжинными способностями. В конце концов книги и чтение сделались его подлинной «родиной», заменив ему отца и мать, родовые и всякие иные связи; в нем развились непомерная склонность к рефлексии, причудливое воображение. Раздвоение между книжной мудростью и загадочными законами «живой жизни» питали глубокую двойственность характера будущего подпольного человека. Он изначально был ориентирован на соперничество и вражду с другими, в результате чего явился болезненный комплекс неполноценности или собственной исключительности (что, в сущности, одно и то же) и характерная в таком случае агрессия поведения. В Подпольном живет болезненная склонность «проверять» жизнь литературой, ее сюжетами.
Прежде всего, у него серьезные счеты с романтизмом. Пафос искусства такого типа (его расцвет приходится на 30-е годы) определяется томлением по идеалу; романтический герой не способен принять пошлую действительность, подвергает ее критике, бежит от нее — в прошлое, в собственные фантазии... Романтизм показал разные типы личности: от мечтателя (одаренного музыканта, художника, поэта) — жертвы столкновения с жизнью, до демонического мстителя, отвечающего на попрание идеалов агрессивным злом. Область идеального, имеющая в романтизме непререкаемый авторитет, более всего раздражает Подпольного (в его ироническом дискурсе эта область именуется «прекрасное и высокое»). Конечно, он понимает значение идеалов как духовного двигателя человечества, но не может согласиться с ложью романтизма, который служение «прекрасному и высокому» объявляет главной потребностью человека. Подпольный знает, что реальный человек не имеет ничего общего с романтической моделью. В течение нескольких десятилетий русское общество утешало себя романтизмом, не заметив, как привычный литературный тип переродился в свою противоположность. «Свойства нашего романтика, — иронически объясняет Подпольный, — это все понимать, все видеть <...>, ни с кем и ни с чем не примиряться, но в то же время ничем не брезгать; все обойти, всему уступить, со всеми поступить политично; постоянно не терять из виду полезную практическую цель (какие-нибудь там казенные квартирки, пенсиончики, звездочки) — усматривать эту цель через все энтузиазмы и томики лирических стишков и в то же время „и прекрасное и высокое“ по гроб своей жизни в себе сохранить нерушимо...»12. «Наш романтик, — продолжает Подпольный, — скорей сойдет с ума, а плеваться не станет (т. е. презирать то, что сулит практическую выгоду. — Л. Е.) <...>, и в толчки его никогда не выгонят (с полученного места. — Л. Е.), а разве свезут в сумасшедший дом в виде „испанского короля“ (ироническая усмешка Подпольного в адрес героя Гоголя. — Л. Е.), да и то если уж он очень с ума сойдет». И, наконец, завершающий парадокс Подпольного о том, что «только между нами (русскими. — Л. Е.) самый отъявленный подлец может быть совершенно и даже возвышенно честен в душе, в то же время нисколько не переставая быть подлецом»13. «Широкую натуру» русского романтика Подпольный демонстрирует на личном примере. Мечты о «прекрасном и высоком» долгое время были для него спасительны, неизменно выполняя роль противовеса: чем гаже и ничтожнее он проявлял себя в действительности, тем с большей страстью отдавался пылким фантазиям; рисовал в воображении картины собственного благородства, упивался ими и с их помощью «забывал» о низости своих реальных поступков. Едкие выпады Подпольного в адрес романтического мышления объясняются в конечном счете его глубокой внутренней потребностью сказать правду (пусть очень горькую!) о современном человеке, который страдает мучительной душевной двойственностью и чем более стремится к идеалу, тем неизбежнее становится проводником зла.
Будучи «книжным человеком», Подпольный невольно «собирает» в себе разнообразие личностных типов и моделей поведения, представленных в русской литературе 20-60-х годов (от Марлинского и Грибоедова до авторов «натуральной школы»). Темы бедного чиновника и «лишнего» человека, интеллектуала, страдающего «избытком ума», личности с ущемленным самолюбием и демоническим поведением, а также характерные мотивы унижения и чести, дружбы и ненависти, бунта против мира и бегства от него, романтического мщения, погибающей любви и торжествующего зла... представляют неполный перечень узнаваемых литературных сюжетов, деконструкция которых осуществляется в «Записках из подполья».
Своеобразие «подпольного» типа можно раскрыть через статус «маленького человека», в котором рассматривался персонаж Гоголя. Подобно Поприщину, Подпольный — тоже бедный чиновник. Встречу с бывшими товарищами по школе ему отравляет огромное пятно на единственных панталонах. Пятно жжет огнем, ни на минуту Подпольный не в состоянии забыть о нем. Встречу делает мучительной и долг Симонову, взятый много лет назад. Подпольный не может вернуть деньги, и вот возникает необходимость снова просить у Симонова взаймы. Это непереносимо, похоже на пытку. В повести описан от лица самого героя убогий быт, нищенская обстановка его частной жизни, сыгравшая свою роль в постыдном поведении Подпольного с Лизой. Одним словом — Подпольный постоянно испытывает чувство унижения, сознавая свою бедность. Правда, бедность воспринимается в этом случае не как социальная характеристика, а в нравственно-психологическом аспекте стирания и уничтожения личности (а личность по определению не может быть бедной). В отличие от Гоголя, Достоевский разрабатывает тему «маленького человека» с точки зрения его психологии, т. е. передает тесноту его внутреннего мира, зажатого в тисках переживаемых обид, соперничества, злобы, наконец — отчаяния.
Подпольный неизменно сравнивает себя с малыми существами: мышью, мухой и, наконец, называет себя нулем, пустым местом. Если Поприщина считает нулем начальник отделения (его не признают за человека «другие»), то Подпольный открывает свое «нулевое значение» в результате пристального самоисследования. Он — «нуль», т. к. ничем не может подтвердить факта своего присутствия в жизни, не в состоянии совершить значимый поступок. Поскольку герой терпит поражение в столкновениях с «живой жизнью» и обречен прятаться в «подполье», то он сосредоточен исключительно на прошлом, на воспоминаниях тех унижений, которым его якобы подвергали. Его внутренняя жизнь проходит в бесконечном самокопании. Подпольный уподобляет себя мыши, которая, едва высунув из норки морду с намерением «заявить о себе», тут же прячется назад. Мышь презирает других, смеется над ними — только этого представления никто не видит и не слышит. Среда обитания мыши — «вонючая бурда» — состоит из ее собственных нечистот: нереализованных желаний, неизжитых обид, вечных сомнений и вспышек злобы. Устойчивое противопоставление: мышь — человек, в котором мышь проигрывает по всем пунктам, не в пользу персонажа из подполья.
Что касается его внешнего облика, то как будто возникает перекличка с Гоголем: мотив «испорченного лица». «Я случайно погляделся в зеркало. Взбудораженное лицо мое мне показалось до крайности отвратительным: бледное, злое, подлое, с лохматыми волосами <...>»14. Подпольный испытывает отвращение к своему лицу. Прежде, еще во время службы, он старался придавать лицу выражение ума и благородства, но подозревал, что все смотрели на него с омерзением. Предъявляя к себе непомерно высокие требования и не соответствуя им, он презирал и ненавидел себя. Собственное отвращение к себе приписывал восприятию других и не мог никому в глаза смотреть, как будто боясь разоблачения. В отличие от Достоевского Гоголь дает не психологический, а физический облик своего героя. Невзрачность, убогость Поприщина-прыща контрастирует с его таинственным внутренним миром, отмеченным словом «молчание»15, которое, может быть, позволяет разглядеть в нелепой фигуре черты христианского «молчальника» и мученика. Внешняя безликость и даже безобразие должны намекнуть — по закону противоположностей — на подлинное содержание, скрытое в глубинах души. И только чужой враждебный глаз видит Поприщина оскорбительно — «черепахой в мешке». У Достоевского же именно внутренний мир персонажа, лишенный тайны, является предметом изображения. Ощущение подлого выражения своего лица выявляет в Подпольном потенциального подлеца.
Психология «маленького человека» выражается не только в смаковании обид и многократном проживании сцен унижения. Оборотной стороной поведения человека, которого много унижали, является комплекс насильника и палача. Подпольный не знает чувства равенства. В контактах с другими его ведет тайное желание властвовать, потребность взять верх в отношениях. И, конечно, для Подпольного исключено состояние любви; это чувство не входит в спектр переживаний, доступных его опыту. Если Поприщин боготворит «свой предмет», то Подпольный проходит «науку любви» в публичном доме. Он оказался здесь после «дружеской вечеринки», на которой, по его словам, был «раздавлен и унижен». Поскольку сцена раскаяния «друзей», того, как они на коленях и в слезах умоляют о прощении, — существует только в воображении Подпольного, как и образы его «ужасной» мести, — то герой никак не может успокоиться, реабилитировать себя в собственных глазах. Именно тут «подвернулась» Лиза16. Подпольному представилась возможность разыграть, как на театре, известный сюжет демократической литературы о спасении погибающей души. Подпольный чутьем угадывает неискушенность Лизы и то, что она попала в «заведение», хотя и под давлением каких-то тягостных обстоятельств, но все же не по доброй воле. Подпольный упрекает Лизу за «разврат»; рисует картину семейного счастья, которое она так легкомысленно утратила; предсказывает ее будущее: стремительное старение, неизбежные болезни, мучительную смерть — и доводит ее до страшного нервного припадка. «Давно уже предчувствовал я, что перевернул всю ее душу и разбил ее сердце, и, чем больше я удостоверялся в том, тем больше желал поскорее и как можно сильнее достигнуть цели. Игра, игра увлекала меня; впрочем не одна игра...»17. Страдание другого человека становится для Подпольного предметом едва ли не эстетического созерцания. Своим красноречием он добивается нужного результата: обнажается вся человеческая душа и, наслаждаясь властью над нею, Подпольный наблюдает ее конвульсии. Через несколько дней он объяснит Лизе «логику» своего поведения: «... надо же было обиду на ком-нибудь выместить, свое взять, ты подвернулась, я над тобой и вылил зло и насмеялся. Меня унизили, так и я хотел унизить; меня в тряпку растерли, так и я власть захотел показать...»18. Но на Лизу проповедь Подпольного произвела огромное впечатление, буквально, переродила ее. Через несколько дней после встречи в публичном доме Лиза приходит к Подпольному — теперь самому дорогому для нее человеку, чтобы поделиться своей победой, своей радостью (она ушла оттуда). В этот момент «проверки на героя» Подпольный раскрывается до конца: ему безразличен другой человек; его занимает только игра в человеческие отношения и упражнения в «болтовне», заменяющей реальную ответственность. На доверие Лизы Подпольный отвечает жестокостью. Он мечется между злобой к ней (она увидела его нищенский быт, застала его в постыдных распрях со слугой — и за это должна «заплатить»), желанием еще раз ее унизить и физическим влечением к ней. Лиза пришла к Подпольнму как свободный человек, с даром любви — Подпольный принял ее как проститутку. «Я оскорбил ее окончательно» — этими словами завершается сюжет о «благородном спасителе».
* * *
Итак, Подпольный с его бешеным честолюбием и претензией на исключительность собственной личности в психологическом анализе предстает фигурой «мизерной». И все же его внутренний мир не исчерпывается анатомией низких душевных состояний. Подпольный обрисован в повести Достоевского многогранно, в том числе и как мыслящий, интеллектуальный герой. В отличие от без-умного Поприщина, Подпольный слишком умен, наделен развитым сознанием19; а сознание, по его твердому убеждению, есть болезнь, «настоящая полная болезнь», сопровождающаяся тоской, душевными терзаниями и физическими недугами. Подпольный знает из собственного опыта, что единственная причина сознания — страдание. Именно сознание открывает человеку его тотальную несвободу, в то время как главное назначение человека, его миссия на земле (и в этом Подпольный тоже убежден) — доказывать себе каждую минуту право на свободное волеизъявление. Между сознанием и практикой жизни открывается таким образом пространство бесконечного страдания. Процесс жизни осознается Подпольным как насмешка над человеком. В неустанной борьбе, в безнадежном сопротивлении каким-то слепым силам бытия Подпольный терпит поражение; но примириться с тем, что «выхода нет», что «некуда человеку пойти» не может. Достоевский — свидетель наступающей эпохи позитивизма и материализма, научных открытий и технического прогресса — видит в Подпольном, который «заражен» положительным знанием, фигуру трагическую. Гигантски разросшаяся личность не находит себе применения, ее попытка утвердить себя производит зло. Выясняется, что жизнь, направленная на сохранение и защиту своего «я», призрачна, сочинена из головы, а в нравственном отношении представляется разложением. Исповедь Подпольного (повесть выполнена в жанре исповеди) говорит о мучительной двойственности современного развитого человека, об отвращении и одновременном его притяжении к злу и о том, что «другим (т. е. хорошим. — Л. Е.) никогда не сделаться». Подпольный, чтобы сохранить свободу, должен уйти в «нору», но там он задыхается. Текст исповеди передает физическое ощущение нарастающего удушья, бьющегося в судорожном припадке тела. «Неужели ж я для того только и устроен (с чувством себя как центра бытия и одновременно с животной телесностью. — Л. Е.), чтобы дойти до заключения, что все мое устройство одно надувание?»20. Сравнение высказывания Подпольного с как будто «похожим» монологом Поприщина («Отчего я титулярный советник и с какой стати я титулярный советник?») открывает принципиальную разницу в понимании проблемы человека у двух авторов. Эта разница определена движением исторического времени. Трагикомический персонаж Гоголя с его «немотой» и слепотой — тем не менее традиционная романтическая личность, пародийно сниженная и все же вызывающая не смех, а пронзительную жалость. Поприщин скрывает в своей душе любовь — главную нравственную ценность в христианском понимании, и, видимо, по этой причине изгоняется из «нормального» безбожного мира. Хотя этот безумец пишет «записки», но его бред, его абсурдный язык не позволяют заглянуть в его душу. У Гоголя это область глубокой темноты. Достоевский, напротив, занимается именно душой человека. Его Подпольный (вызывающий жалость, смешанную с отвращением) — тоже своего рода сумасшедший, безумие которого необходимо, чтобы вывести вовне весь ужас существования человека, остающегося наедине с самим собою. Приходит отчаяние, когда Подпольный понимает, что не может опереться на собственное «я». Подпольного, если иметь в виду масштаб его страдания, отделяет всего один шаг от того, чтобы «догадаться» о возможном спасении. Отгадку знает автор — Достоевский, написавший: «высочайшее употребление, которое человек может сделать из своей личности, из полноты развития своего я, — это как бы уничтожить это я, отдать его целиком всем и каждому безраздельно и беззаветно. И это величайшее счастие...»21.
Примечания
4. Наблюдение Драгана Куюнжича (Куюнжич Драган. Воспаление языка. М., 2003).
7. Пумпянский Л. В. Указ. соч. С. 329.
9. Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. 4-е изд. М., 1979. С. 195.
12. Ф. М. Достоевский. Указ. соч. Т. 5. С. 126.
16. О мифологии имени см.: Альтман М. С. Достоевский. По вехам имен. Саратов, 1975. С. 176-182.
17. Ф. М. Достоевский. Указ соч. Т. 5. С. 162.
20. Ф. М. Достоевский. Указ соч. Т. 5. С. 121.
21. Ф. М. Достоевский. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 20. Л., 1973. С. 172.