Гоголевский дискурс Ивана Франко
Барабаш Ю. Я. д.ф.н., профессор, лауреат Государственной премии РСФСР и Национальной премии Украины им. Т. Г. Шевченко. Главный научный сотрудник ИМЛИ им. А. М. Горького РАН / 2008
Понятие «литературное окружение» — центральное в нынешней нашей дискуссии — можно трактовать по-разному. Есть сугубо эмпирический аспект («ближний круг», «пушкинский круг», «Гоголь и такой-то...», «Гоголь и такие-то...»), а есть аспект более широкий, так сказать, метафорический. Я имею в виду окружающую писателя литературную ауру, силовое поле литературных влияний, традиций, мнений, критики и т. п. Это «окружение», охватывая — в той или иной мере — весь жизненный и творческий путь писателя, «не отпускает» его и после смерти, его имя, наследие, судьба, уроки, ошибки продолжают жить в литературном сознании потомков.
Когда-нибудь, я думаю, будет написан фундаментальный труд «Гоголь в украинском литературном сознании»: от первого отклика «малороссиянина» А. Царынного (А. Стороженко) на «Вечера на хуторе близ Диканьки», от стихотворного послания Шевченко — к статьям И. Франко и М. Драгоманова, от полемики между П. Кулишом и М. Максимовичем по поводу этнографии — к современным спорам вокруг Гоголя в украинском гоголеведении. А пока такой обобщающий труд не создан, важно внимательное прочтение хотя бы отдельных страниц этой украинской гоголианы, составляющих существенную часть посмертного гоголевского «литературного окружения».
Ниже предлагается взгляд на одну из таких страниц, рискну утверждать — пока мало известную и мало изученную, а именно, гоголевский дискурс Ивана Франко.
***
Несмотря на то, что литературно-критические работы Ивана Франко и его письма буквально пестрят именем Гоголя, упоминаниями, ссылками, суждениями о его творчестве, особенно о «Ревизоре» и «Мертвых душах»; несмотря на то, что последнее из этих двух, — как он их называет, причем не однажды, — «архитворений» он перевел на украинский язык и вообще много сделал для популяризации гоголевского наследия в Галиции, — несмотря на все это приходится констатировать, что своей «ниши» в гоголеведении Франко не занял. Практически гоголеведческая мысль (даже украинская, тем более — русская) проходит мимо его гоголевского дискурса. Тому есть две причины. Внешней, и в известной мере объективной, можно считать тот факт, что монографической, специально посвященной Гоголю работы у Франко нет, он оставил хотя и многочисленные, но, на первый взгляд, разрозненные заметки, комментарии, добавления (укр. — «причинки»), касающиеся гоголевской темы. Однако есть и другая причина, более простая и более досадная, и заключается она в том, что мы не удосужились пока систематизировать эти заметки, не попытались проанализировать их во внутренних связях, чтобы выявить сущностные структуро- и смыслообразующие доминанты. А они, между тем, не только важны для более полного представления о самом Франко, в частности Франко как гоголеведе, шире — о восприятии Гоголя украинским литературным сознанием, но к тому же нередко еще и удивительным образом созвучны актуальным проблемами сегодняшнего гоголеведения в России и в Украине.
Все замечания и высказывания Франко о творчестве Гоголя, а также о некоторых общелитературных проблемах, которые он рассматривает сквозь «гоголевскую» призму (а это не один десяток единиц), можно разделить на две группы (уровня, слоя) — с немалой долей условности, разумеется, ибо внутри каждой из групп есть своя дифференциация; кроме того, входящие в них компоненты не автономны, напротив, они сплошь и рядом коррелируют и взаимодействуют друг с другом как в рамках одной группы, так и при сопоставлении элементов разных групп, и, главное, в синергетической согласованности с основными, парадигмальными идеями всего гоголевского дискурса у Франко.
Достаточно четко вырисовывается в этом дискурсе уровень, который (опять-таки условно) можем определить как «эмпирический», то есть, такой, где по тому или иному поводу, в том или ином контексте упоминается имя Гоголя, то или иное его сочинение. Складывается впечатление, что ради такого упоминания Франко буквально не упускает ни единого случая. Пишет ли он литературно-биографические портреты Льва Толстого, Глеба Успенского, Виктора Забилы, Михаила Старицкого, Ивана Нечуя-Левицкого, чешского поэта и публициста Карела Гавличка-Боровского, или некрологи на смерть М. Салтыкова-Щедрина и А. Пыпина, или статью «об искусстве перевода»; переписывается ли с Михаилом Драгомановым, Оленой Пчилкой, Агафангелом Крымским, с первой своей любовью — Ольгой Рошкевич; откликается ли на публикацию позднего украинского рассказа Марка Вовчка «Чертово приключение» («Чортова пригода»), или на книгу некоего «г. Урсина» (Марьяна Здзеховского) о «мистическом славянофильстве», или на выход в свет нового сербского ежемесячника «Стража»; выступает ли со «словечком критики» по поводу стихов Корнила Устиановича или Дмитрия Вергуна; наконец, приводит отдельные штрихи из автобиографии, — везде так или иначе «присутствует» Гоголь, то ли рефлексией, эпитетом, сравнением, параллелью, противопоставлением, то ли, наконец, просто именем... Или реминисценцией, как, например, упоминания о Кифе Мокиевиче и чичиковском Петрушке в статьях «Иван Гушелевич» и «Восточно-западные недоразумения». Или фрагментом широкой историко-литературной панорамы в статье «Южнорусская литература», написанной специально для энциклопедии Брокгауза и Ефрона, также в «Очерке истории украинско-руской литературы до 1890 г.».
Как ни пестра эта «мозаика», все же хаотичной, случайно собранной она может показаться лишь на первый взгляд. Анализ обнаружит в ней (не скажу — с легкостью, но и без чрезмерных усилий) общие мотивы, точки зрения, доминантные мысли, которые, коррелируя между собою, дополняя друг друга, обретают значение как системные компоненты гоголевской концепции Ивана Франко. Концепции в основе своей достаточно целостной, хотя и не лишенной внутренних противоречий; о них будет сказано ниже.
Поэтому если первый уровень был условно назван «эмпирическим», то следующий есть все основания охарактеризовать как безусловно концептуальный, принципиальный для понимания гоголевского дискурса Ивана Франко.
Этот дискурс разворачивается в рамках «триады»: «1) украинское у Гоголя как идентичное — 2) русское как „Иное“ — 3) общечеловеческое». Обозначенная «триада» имплицитно таит в себе внутренние контроверзы, скрытую напряженность, чтo в атмосфере современных споров о Гоголе подчас превращает ее (триаду) в своего рода «бермудский треугольник», и Франко, как уже отмечалось, нередко становится «участником» этих споров...
Известно, например, сколь остра в сегодняшнем гоголеведении (что отражает проблематику значительно более широкого диапазона — национально-духовного, идеологического, если угодно, даже геополитического) поляризация взглядов на украинскую и русскую составляющие гоголевского творчества. С одной стороны, так называемое православное гоголеведение изначально отрицает проблему украинства Гоголя как просто-напросто злонамеренно «выдуманную сепаратистами», объявляя его «чисто» русским писателем, «чисто» русским человеком. С другой — реакцией (вполне, кстати, предсказуемой) на этот гоголеведческий архи-«руссоцентризм» стали получившие распространение в современном украинском гоголеведческом дискурсе попытки вообще изъять Гоголя из русской литературы, объявить его писателем сугубо и исключительно украинским.
Не задерживаясь в данном случае на комментировании утверждений подобного рода (это сделано мною в других работах), вернусь к Ивану Франко. Как выглядит на этом фоне его позиция?
Следует со всей определенностью сказать, что в восприятии и трактовке Ивана Франко Гоголь — писатель безусловно русский. Показательно, что мы даже не обнаружим у Франко каких-либо специальных аргументов в пользу этой точки зрения, нет ни единой попытки ее обосновать, — очевидно, что подобные попытки представляются автору совершенно излишними. Определение «русский» сопровождает имя Гоголя почти при каждом упоминании. Только один, но характерный момент: уже в первой крупной своей работе — «Добавлениях к оценке стихотворений Тараса Шевченко» («Причинки до оцінення поезій Тараса Шевченка», 1881) в одном ряду с именами Пушкина, Грибоедова и Лермонтова молодой Франко ставит имя Гоголя: «Четвертый великий поэт и гениальний писатель русский, Гоголь...»1; переиздавая в 1914 году, то есть почти через четверть века, вторую часть «Добавлений...» отдельной брошюрой под названием «Темное царство», Франко делает в тексте некоторые смысловые и стилистические исправления, но перечень имен «великих русских писателей», включая Гоголя, остается без изменений.
Характерно, что, определяя «русскость» Гоголя как писателя, Франко акцентирует не русскоязычность его сочинений, а прежде всего те черты, которые типологически сближают их с русской литературой. Таковы, к примеру, проводимые им параллели между Гоголем и другими русскими писателями (Гончаровым, Тургеневым), стремившимися «влить <...> иностранную кровь» в образы своих героев (Штольц, Костонжогло, Инсаров) («Иван Сергеевич Тургенев»; 17, 27); таковы размышления о Льве Толстом как мыслителе и проповеднике: «Здесь мы наблюдаем явление, к сожалению, довольно обыкновенное для русских писателей, начиная от Гоголя: великий художник желает стать великим мыслителем, общественным, научным и религиозным реформатором, учителем народа, пророком и спасителем его» («Лев Толстой»; 18, 48). При этом выявляемая типологическая общность не заслоняет от Франко мировоззренческого и художественного многообразия русской литературы, в которой Гоголь занимает свое, особое место даже среди фигур первого ряда. «Вот у русских, — пишет Франко в статье „Юбилей Ивана Левицкого (Нечуя)“, — и Гоголь артист, и Пушкин артист, и Достоевский артист, но однако как же велики различия между их артистическим мировоззрением! Если один, как обычно говорится, смеется сквозь слезы, а слово другого гремит, как орган в величественном храме, то творчество третьего — это словно огромная психиатрическая клиника» (XXXV, 373).
Вопрос, однако, будет освещен однобоко, если ограничиться приведенными констатациями. Дело в том, что, исходя из очевидной для него трактовки Гоголя как писателя русского и последовательно вписывая его в русский литературный контекст, Франко вместе с тем ни в коей мере не упускает из поля зрения украинства Гоголя, его этногенетики, напротив, подчеркивает этот факт, считая нужным обратить на него внимание читателя, прежде всего читателя неукраинского, особенно русского. В упоминавшейся выше статье «Южнорусская литература» в энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона имя «гениального Гоголя» увенчивает перечень тех писателей — этнических украинцев (И. Богданович, В. Капнист, В. Нарежный, А. Погорельский, Н. Гнедич), которых в XVIII —XIX вв. «Украина дает <...> русской литературе» и которые «оказывают значительное влияние» на нее (XLI, 120). Этот факт излагается здесь в сдержанно-академическом стиле, эмоциональный аспект размышлений Франко на ту же тему обнаруживается в высказанном ранее в письме к М. Драгоманову (21 февраля 1881 г.) сетовании на то, что все напечатанное в последние годы в России о Гоголе «скорее касается его как человека, как поэта, а уж, разумеется, менее всего как украинца...» (XLVIII, 274). Кстати, эпитет «гениальный» относительно Гоголя не раз сочетается у Франко именно с указанием на этнические корни писателя: «гениальный земляк» Г. Квитки-Основьяненко (очерк «Украинцы», написанный для венгерской энциклопедии мировой литературы), «гениальный украинец Николай Гоголь» («Карел Гавличек-Боровский»).
Подчеркивая украинство Гоголя, Франко, однако, отнюдь не ограничивается указанием только на его этногенетические корни, он старается перевести (правда, не рассматривая проблему всесторонне, но вспомним, что развернутого исследования о Гоголе у него все-таки нет), — так вот, Франко старается перевести разговор в плоскость художественно-психологическую. В этом отношении интерес представляет статья «Михаил Евграфович Салтыков (Щедрин)». В целом Франко, как в свое время и Шевченко, высоко оценивает творчество Салтыкова-Щедрина; однако, сопоставляя его с Гоголем, он с точки зрения эстетической безусловное преимущество отдает Гоголю. «...Щедрин, — считает Франко, — артистическим талантом не равен Гоголю...», если последний был прежде всего «артистом», художником и каждую свою сатирическую картину представлял в завершенной, артистически совершенной раме, то «в Щедрине верх берет публицист, — его фигуры только намечены, как правило, доминируют «рассуждения и теоретизирование», а «артистическая рамка отбрасывается в сторону...» (XVIII, 7, 8). Франко категорически не приемлет недооценки «артистичности» (художественности) в литературе под предлогом «неприкрашенной правды» жизни, и силу Гоголя-писателя он видит именно в органическом слиянии этих двух сторон творчества. В статье «Глеб Успенский» Франко напоминает, что «Гоголь, Достоевский, Гаршин <...> были писателями, страстно ищущими и глубоко мыслящими, однако их идеи и пристрастия проявлялись не в очерках и рефлексиях, а в великих, совершенных художественных творениях» (XXXIII, 373).
Интересны (во всяком случае, в ракурсе нашей темы) соображения Франко, касающиеся национальной характерологии. Определяя, по его выражению, «племенное различие» между Щедриным и Гоголем, Франко пишет: «Первый после Гоголя сатирик в русской литературе, он, однако, отличается от него характером своего юмора и закроем своей сатиры настолько коренным образом, насколько натура украинца коренным образом отличается от натуры великоросса. Ибо если юмор украинца более уравновешенный и при всей едкости и остроте более гуманный, юмор великоросса остается хмурым и терпким даже там, где взрывается громким смехом. И если у украинца сквозь смех видны слезы, у великоросса виден гнев...» (XVIII, 7). О том же, кстати, Франко писал и несколькими годами ранее, будучи еще совсем молодым, в примечании к своему переводу рассказа Щедрина «Деревенская тишь» («Супокійне життя»): «Часто в его рассказе проблескивает ярко едкая, почти демонская ирония, присущая великорусскому племени, потому-то, хотя и совсем похожий краскою (не силой) на талант Гоголя, он производит не такое впечатление, как наш гениальный земляк-поэт» (XVIII, 13).
Снова знакомая нам характеристика — «гениальный», и снова в контексте темы «украинец в русской литературе», на что уже обращалось внимание в связи с замечаниями Франко в статье о Кареле Гавличке-Боровском.
На этих замечаниях стоит задержаться; оброненные, на первый взгляд, мимоходом, они на самом деле имеют принципиальное значение. Рассказывая о поездке молодого Гавличка в 1843 году в Москву (в результате которой, кстати, развеялись в его душе «чары <...> москвофильства»), Франко замечает: «В русской литературе стояла тогда в зените звезда гениального украинца Николая Гоголя...» (XVIII, 266). Курсива у Франко в этой фразе нет, признаюсь, я взял на себя смелость ввести его, чтобы, сопоставив два определения, сделать более наглядным использованный автором консептивный, типично барочный прием сближения в единой формуле двух характеристик Гоголя, двух ипостасей его амбивалентной природы как личности и как писателя, драму несовпадения гоголевских «почвы и судьбы», источник его душевной раздвоенности.
К сожалению, Франко не суждено было дать подробный — ни теоретический, ни эстетико-поэтологический — анализ отмеченной им в статье о Гавличке диалектики «единства—антиномии» Гоголя как русского писателя и «гениального украинца». Однако в некоторых других его замечаниях и соображениях прочитывается внутренняя (иногда очевидная, порою опосредованная, а то и скрытая) связь с этой диалектической формулой, высвечиваются именно в ней укорененные те или иные аспекты «феномена Гоголя».
Взять хотя бы такой вопрос, будоражащий сегодня украинское гоголеведение, по крайней мере, какую-то его часть: существует ли один писатель Гоголь или их два — отдельно украинский и отдельно русский? Ответ на этот изначально странный вопрос предлагется компромиссный: дескать, хватит споров, давайте разделим гения по-братски — нам отдайте украинскую его половину (даром что это меньше половины), себе оставляйте русскую, нам она ни к чему, в ней он «не наш»...
Посоветуемся по этому вопросу с Франко.
Дело в том, что задолго до рассмотренной «дележки» Гоголя М. Драгоманов в статье «Литература русская, великорусская, украинская и галицийская» («Література російська, великоруська, українська і галицька») в запале полемики со своими оппонентами в Галиции выдвинул концепцию раздельного существования литературы «всероссийской» и выделения из нее двух «частных» литератур — «великорусской» и «малорусской». По словам Драгоманова, именно Гоголь послужил ему для этой операции «исходной точкой»2; сам же Гоголь при этом оказался то ли где-то в промежутке между первой и третьей категориями, то ли, так сказать, отдельными частями своего наследия и там и там. Комментарий Франко к этим соображениям Драгоманова недвусмысленно отрицательный: в статье «Карпаторуская литература XVII–XVIII вв.» он высказывает сожаление по поводу того, что Драгоманов «не уберегся <...> от слишком поспешных и насквозь ненаучных разделений (напр., разрывая Тургенева на русского и великорусского, Гоголя — на южно- и общеруского писателя и т. д.)» (XXXII, 207). Для Франко подобное «ненаучное разделение» совершенно неприемлемо, его формула предложенной Драгомановым ситуации (относительно Гоголя) принципиально иная — это бинарная дихотомичная структура «русский писатель — гениальный украинец»; правда, она таит в себе зерно опозиции, однако не сводится к ней и ничего общего с «разрыванием» Гоголя на две части не имеет, поскольку определяет не механическое разделение, а сложную диалектику сосуществования в личности и творчестве художника обоих начал, контроверсию внутреннего (и тем, пожалуй, более болезненного, драматического) раздвоения целого.
До сих пор гоголевский дискурс Франко рассматривался нами в линеарном плане, в отрезке между «русскостью» и «украинскостью» писателя. Теперь вернемся немного назад и вспомним, что речь шла об иной конфигурации — о «триаде», где третьим базовым компонентом, выводящим всю структуру в новое измерение, выступает начало общечеловеческое.
Мотив общечеловеческого, универсального значения Гоголя проходит у Франко дважды. В 1900 году, рецензируя украинский перевод драмы А. Островского «Буря», Франко не соглашается с мнением переводчика, Михаила Павлыка [Близкий к И. Франко украинский писатель, публицист, общественный деятель. — Прим.], что эта пьеса практически не известна «за границей» (а где ставилась — «не удержалась») лишь по причине своей давности. Он напоминает, что гоголевский «Ревизор» хронологически значительно «старше» «Бури», а между тем «обошел всю Европу». Значит, делает вывод Франко, есть что-то, «что делает сочинение Гоголя понятным, симпатичным для цивилизованного мира, а Островского как-то нет» (XXXII, 52). Суть этого различия между двумя произведениями русской литературы в рецензии не раскрывается, но она становится понятной, по аналогии, из другого сопоставления — «Ревизора» с драмой Л. Толстого «Власть тьмы». В статье «Лев Толстой» (1892) Франко определяет причину того, почему, как ему кажется, пьеса Толстого не удержалась на сценах Парижа и Берлина (хотя произвела на зрителя «огромное впечатление»): «...Она слишком русская и слишком толстовская, чтобы могла быть понятной всему человечеству, как, например, „Ревизор“ Гоголя» (XVIII, 51).
Признаться, эти размышления и выводы Франко, особенно в случае с пьесой Толстого, оставляют несколько двойственное впечатление. С одной стороны, понятно, что критик проводит разделительную черту между этнической замкнутостью, зауженностью философско-нравственного диапазона (мол, пьеса «Власть тьмы» слишком «толстовская»), присущими упоминаемым произведениям Островского и Толстого, — и универсальным, разомкнутым в общечеловеческое духовное пространство смыслом «Ревизора», раблезианско-мольеровской масштабностью гоголевского смеха. С другой стороны, замечание Франко о том, что сочинение Толстого «слишком русское», может натолкнуть на вывод, будто, по мнению критика, такие критерии, как общечеловеческое значение литературного произведения и его национальная природа, полярны, что они едва ли не противоречат друг другу. Правда, следует оговориться, что такой тезис Франко не формулирует, однако, к сожалению, и не уточняет свою позицию в данном вопросе, не углубляется в проблему ни в упомянутых статьях об Островском и Толстом, ни где-либо в другом месте.
С учетом этого обстоятельства, внимание привлекает тот факт, что симпатии Франко — и как критика, и как читателя — целиком отданы двум сочинениям («архитворениям») Гоголя — «Ревизору» и «Мертвым душам». «Тарас Бульба» назван, если не ошибаюсь, лишь один раз, да и то без оценки, в нейтрально-информативном контексте, что же касается «Вечеров на хуторе близ Диканьки», то этот контекст явно скептический, если не сказать больше. В письме к М. Драгоманову от 9 января 1886 года Франко выражает сожаление по поводу того, что Олена Пчилка [Украинская писательница, мать Леси Украинки, перевела ряд произведений Гоголя. — Прим.] «без надобности бросилась <...> издавать „Вечерницы“ Гоголя, первый выпуск которых напечатан и, вероятно, пойдет на макулатуру, ибо повестушки, в нем написанные <...> немного уже устарели»; к тому же, добавляет Франко, они уже по нескольку раз издавались в Галиции (XLIX, 11). О том же немного ранее (10 октября 1885 года) он писал и самой Олене Пчилке, советуя ей «совсем бросить переводить из Гоголя, поскольку после перевода «Тараса Бульбы» и «Мертвых душ» Гоголь ничего нового нам не даст» (XLVIII, 563). Весьма сдержанно откликнулся Франко на поздний украиноязычный рассказ Марка Вовчка «Чертово приключение», он почти не скрывает своего разочарования тем, что писательница отошла от того, что привлекало в ее «Народных рассказах»: «Марко Вовчок предстает здесь — юмористом, идет по следам Гоголя да и то не его „Мертвых душ“ и „Ревизора“, а его „Вечеров на хуторе близ Диканьки“» («Новый укр. рассказ Марка Вовчка»; XVII, 409). Судя по всему, Франко считал, что «Вечера на хуторе близ Диканьки» и, вероятно, «Миргород» (из которого, как было отмечено, он упомянул одного «Тараса Бульбу», да и то лишь однажды) не содержат в себе того глубокого универсального смысла, который он столь высоко ценил в «Ревизоре» и «Мертвых душах».
Это критическое отношение Франко к гоголевским повестям «украинского цикла» объективно перекликается с оценками и суждениями Пантелеймона Кулиша, высказанными им в известном цикле статей в журнале «Основа» (1861) и вызвавшими острую полемическую реакцию со стороны М. Максимовича. Правда, в энциклопедическом обзоре «Южнорусская литература» Франко характеризует эти суждения П. Кулиша как «слишком строгие» (XLI, 135), отмечая, что критические выступления Кулиша вообще содержат много «несправедливых и односторонних суждений»3; в письме к М. Драгоманову от 21 февраля 1881 г. он прямо дистанцируется от этих статей (XLVIII, 273).
Впрочем, оценка Франко украинских повестей Гоголя, его субъективное отношение к ним — лишь внешняя сторона вопроса по сути своей значительно более важного, можно сказать, стратегического с точки зрения истории украинской литературы.
Речь вот о чем.
Из гоголевских мнений и размышлений о Гоголе вырисовывается — суммарно и схематично — приблизительно такой историко-литературный «пунктир»: первое — Украина «отдает» русской литературе своего гениального сына; второе — Гоголь, став русским писателем, все же сохраняет, хотя и в «поврежденном» виде, свою украинскую идентичность, которая находит свое проявление не только (может быть, даже не столько) в собственно «украинских» сочинениях, а в его наследии как целостности; третье — при этом писатель оказывает мощное духовное, эстетическое, поэтологическое влияние на этнически неродную для него русскую литературу, на развитие русского литературного языка (последнее убедительно показали в своих работах русские исследователи Е. Будде и В. Виноградов).
И здесь возникает закономерный вопрос: а имеем ли мы основания говорить о влиянии Гоголя на литературу украинскую и если имеем, то каким, на взгляд Франко, было это влияние и в чем оно проявилось?
Приходится признать, что в этом вопросе гоголевский дискурс Франко не выглядит достаточно четким и последовательным, скорее напротив — разрозненность заметок и суждений именно здесь сказывается в наибольшей степени. Конкретно проблема творческого влияния Гоголя затрагивается в нескольких случаях — на примере Шевченко в статьях «Темное царство», «Шевченко и критики» и Марка Вовчка (о чем только что шла речь); в публикациях, посвященных М. Старицкому, перечисляются сценические переработки драматургом сочинений Гоголя. Кое-где приводятся факты переводов и изданий гоголевских сочинений в Галиции.
Есть, собственно, лишь единственный эпизод из эпистолярия, дающий некоторое представление (впрочем, довольно противоречивое) о позиции Франко по данной проблеме.
В одном из писем к М. Драгоманову (21 февраля 1881 г.), аргументируя свои неоднократные настойчивые просьбы к адресату написать для газеты «Діло» [Выходившая с 1880 по 1939 г. (с 1920 по 1923 г. — под другими названиями) на Западной Украине газета общедемократического направления. В газете активно сотрудничал, а в 1880 и 1883–85 гг. работл И. Франко. — Прим.] биографию Гоголя, Франко ссылается — под углом зрения очевидного несогласия с автором — на статью И. Нечуя-Левицкого «Сегодняшнее литературное направление» («Сьогоденне літературне прямування»), в которой, говорит Франко, повторяются «давние упреки Кулиша (Гоголю. — Ю. Б.) в новой редакции». «Украина заснула под гоголевскую лиру», — вольно излагает Франко положения статьи Нечуя-Левицкого, — «Гоголь Украине навредил», «Гоголь для Украины не годится» и т. п. и высказывает мнение, что «тут как раз необходимо было бы представить и иной взгляд у нас на Гоголя» (XLVIII, 273, 274). Однако полгода спустя, 12 октября 1881 г., в письме к Ивану Белею [Украинский журналист, переводчик, критик, сотрудник, затем редактор газеты «Діло». — Прим.], посоветовав, чтобы тот сам готовил для публикации биографию Гоголя (поскольку Драгоманов так ее и не написал) «с учетом» работы Драгоманова «Литература русская, великорусская, украинская и галицийская», где «о Гоголе много и хорошо написано», Франко делает следующую оговорку, касающуюся одного места из этой работы: «...К высказыванию Др-ова, будто бы Гоголь и для украинства больше сделал, чем вся укр[аинская] литература вместе с Шевченко», Франко считает необходимым дать примечание, в котором предлагает значительно более критическую, нежели прежде, оценку вкладу Гоголя в украинскую духовную жизнь, литературу и, шире, в развитие национального самосознания народа. «...Хотя Гоголь, — пишет он, — и сделал много для прояснения мыслей украинской интеллигенции, но 1) прояснил эти мысли в направлении общечеловеческом, без учета народности, а поскольку писал по-вели[ко]русски, скорее уводил украинцев от украинства, нежели приводил к нему, 2) по той же причине написанное им не дошло до рук укр[аинского] люда, как дошли и доходят сочинения Шевч[енко], и не могли иметь для него прямого веса» (XLVIII, 291).
Эти мимоходом высказанные, не развернутые и не подкрепленные конкретным анализом замечания дают основания предположить, что Франко, в целом считая Гоголя «гениальным украинцем» и художником мирового масштаба, вместе с тем не слишком высоко оценивал его влияние на украинскую духовную жизнь, в частности — на украинскую литературу, по существу противопоставляя его в этом смысле Шевченко.
Вряд ли мы сегодня согласимся с этой точкой зрения Франко, хотя вряд ли есть смысл и спорить с нею. Важнее представить себе тот общественно-духовный фон, на котором эти взгляды формировались.
Последней в украинском историко-литературном контексте фигурой, не только равновеликой и равнозначимой Гоголю, но и находящейся с ним в непосредственных, пусть и не контактных и отнюдь непростых мировоззренческих и творческих связях, — последней такой фигурой был Шевченко. После Шевченко сила «гоголевского притяжения», его влияние на украинскую литературу и, шире, духовную жизнь значительно снизились, временами практически сходя на нет. В украинской литературе всей второй половины XIX в., развивавшейся преимущественно в русле усиления реалистических тенденций, причем часто с чрезмерно акцентированным социологизмом и заметным позитивистско-этнографическим уклоном, горький и нетривиальный опыт Гоголя, его онтологическая глубина и трансцендентные порывы, болезненные религиозно-этические искания, эстетические уроки не были, по сути, востребованы. Пожалуй, лишь на рубеже веков, в украинском модернизме, устремленном к поиску новых философских и эстетических ценностей, пробуждается интерес к Гоголю, к его драматически раздвоенной творческой судьбе и «неевклидовому» мировидению, что проявилось как в критическом дискурсе (М. Евшан), так и — чаще всего имплицитно — в творческой практике писателей-модернистов. А к модернизму Франко, как известно, относился не слишком сочувственно...
Вновь «сошлись» Гоголь и Шевченко в ХХ веке, когда с полной ясностью проявился символический, парадигмальный характер и смысл обеих этих фигур как для украинской литературы, так и для национальной духовной жизни в целом. Можем ли мы, имеем ли моральное и научно-историческое право упрекнуть Ивана Франко в том, что он из своего почти столетнего «далека» не предвидел этого процесса? Скорее следует с удовлетворением отметить, что в главных своих компонентах его гоголевский дискурс сохраняет актуальность в наши дни.
Примечания
2. Драгоманов М. П. Літературно-публіцистичні праці: В 2 т. Т. 1. Київ, 1970. С. 127.
3. Энциклопедический словарь. Ф. А. Брокгауз, И. А. Ефрон. Т. XLI. СПб, 1904. С. 309. Столб. II.