Фемистоклюс и Алкид в «Мертвых душах» Гоголя

Кривонос В. Ш. д.ф.н., проф. Самарского гос. пед. ун-та (Самара) / 2009

О детях Манилова, Фемистоклюсе и Алкиде, как и о других детях, появляющихся на страницах «Мертвых душ», как и вообще о детских образах в гоголевских произведениях, нет специальных работ; может, потому такие работы и не пишутся, что тема детей и детства — не просто не основная и не одна из ведущих у Гоголя, но и не суть гоголевская, если сравнивать его творчество, например, с творчеством Достоевского или Л. Толстого. Так что остается в силе до сих пор всерьез не оспоренное мнение В. В. Розанова, что Алкид и Фемистоклюс — всего лишь «жалкие куклы, злая издевка над теми, над кем никто никогда не издевался»1, «куклы, жалкие и смешные, как и все прочие фигуры "Мертвых душ"»2.

В. В. Розанов, сделав акцент на «гротескной природе гоголевской поэтики»3 уловил и отметил важные, бесспорно, особенности изображения гоголевских персонажей, в том числе и интересующих нас Фемистоклюса и Алкида, с тем, однако, существенным уточнением, что в «Мертвых душах» «нет уже собственно гротескных образов куклы, маски, автомата», хотя «след гротескных образов остался», ощущаемый «в особой подаче деталей, портрета, обстановки, в особом развитии сравнений и т. д.»4. Остался этот гротескный след и в образах маниловских детей, но выражает он, конечно же, не злую издевку над символическим толкованием детскости и фигуры дитяти5, а понимание автором места детских образов в общей картине маниловского мира:

«—  Какие миленькие дети, — сказал Чичиков, посмотрев на них; — а который год?

— Старшему осьмой, а меньшему вчера только минуло шесть, — сказала Манилова.

— Фемистоклюс! — сказал Манилов, обратившись к старшему, который старался высвободить свой подбородок, завязанный лакеем в салфетку. Чичиков поднял несколько бровь, услышав такое отчасти греческое имя, которому, неизвестно почему, Манилов дал окончание на юс, но постарался тот же час привести лицо в обыкновенное положение.

— Фемистоклюс, скажи мне, какой лучший город во Франции?

Здесь учитель обратил все внимание на Фемистоклюса и, казалось, хотел ему вскочить в глаза, но наконец совершенно успокоился и кивнул головою, когда Фемистоклюс сказал: Париж.

— А у нас какой лучший город? — спросил опять Манилов.

Учитель опять настроил внимание.

— Петербург, — отвечал Фемистоклюс.

— А еще какой?

— Москва, — отвечал Фемистоклюс.

— Умница, душенька! — сказал на это Чичиков. — Скажите, однако ж... — продолжал он, обратившись тут же с некоторым видом изумления к Маниловым. — Я должен вам сказать, что в этом ребенке будут большие способности.

— О, вы еще не знаете его! — отвечал Манилов, — у него чрезвычайно много остроумия. Вот меньшой, Алкид, тот не так быстр, а этот сейчас, если что-нибудь встретит, букашку, козявку, так уж у него вдруг глазенки и забегают; побежит за ней следом и тотчас обратит внимание. Я его прочу по дипломатической части. Фемистоклюс! — продолжал он, снова обратясь к нему, — хочешь быть посланником?

— Хочу, — отвечал Фемистоклюс,жуя хлеб и болтая головой направо и налево.

В это время стоявший позади лакей утер посланнику нос и очень хорошо сделал, иначе бы канула в суп препорядочная посторонняя капля» (VI, 30-31).

Было указано, что у показавшего «несколько детских фигур» Гоголя «нет детской психологии»6; нет ее, добавим, в том смысле, в каком можно говорить о детской психологии у того же Достоевского или Л. Толстого, потому что у Гоголя вообще нет психологии в этом смысле, однако, как уже замечено про гоголевские типы, «несмотря на весь гиперболизм их художественной формы, нельзя не увидеть и подлинной психологической правды, лежащей в основе их „душевных движений“, какому бы комическому заострению ни подвергались они под пером художника»7. Есть психологическая правда и в том, как изображены и как ведут себя Фемистоклюс и Алкид, чьи имена-цитаты8 прозрачно намекают на источник номинации (это Фемистокл, государственный и военный деятель из Афин, и названный при рождении Алкидом Геракл, величайший герой в древнегреческой мифологии, сын бога Зевса и Алкмены, жены фиванского царя Амфитриона) и на потенциально героическую биографию носителей имен, предуказывающихразвитие жизненного сюжета в соответствии с прототипическим сценарием.

Фемистоклюс и Алкид получили имена не по христианским святцам, но названы были — и названы не случайно — в честь древнегреческих героев, героя исторического и героя мифологического; так проявились эстетические предпочтения Манилова, сложившиеся под влиянием культуры сентиментализма (массовой его разновидности), включая и моду на античные имена, следствие мифологического просвещениярусского общества, активно проводившегося в XVIII веке с целью европеизации страны9. Популяризация античной мифологии и истории становится в это время мероприятием государственного значения10. Примечательно, что Манилов, пребывая в растерянности от странной просьбы продать мертвые души, интересами государства прежде всего и озабочен; его волнует, «не будет ли эта негоция не соответствующею гражданским постановлениям и дальнейшим видам России?» (VI, 35). И успокаивается, когда Чичиков заверяет его, «что казна получит даже выгоду, ибо получит законные пошлины» (VI, 36). Кощунственного характера чичиковского предложения он как будто не замечает: гражданские постановления важнее для него, чем христианские ценности. Давая детям языческие имена, Манилов и в этом акте вряд ли усматривал какой-либо кощунственный смысл, поскольку они включены пусть и не в христианские, но зато в государственные святцы.

В армии Манилов «считался скромнейшим, деликатнейшим и образованнейшим офицером» (VI, 25). Если эпитеты скромнейший и деликатнейший имеют отношение к маниловскому бытовому сентиментализму, то эпитет образованнейший как раз и предполагает знакомство с античной историей и мифологией, пригодившееся при наречении детей знаковыми именами. О важности для Манилова интересов государства говорит не только сопровождавшее его вопрос Чичикову «такое глубокое выражение», показавшеесявдруг «во всех чертах лица» и «в сжатых губах», «какого, может быть, и не видано было на человеческом лице, разве только у какого-нибудь слишком умного министра, да и то в минуту самого головоломного дела» (VI, 35-36), но и развертывающийся в его воображении сюжет, «что они вместе с Чичиковым приехали в какое-то общество, в хороших каретах, где обворожают всех приятностию обращения, и что будто бы государь, узнавши о такой их дружбе, пожаловал их генералами» (VI, 39). Внезапное повышение в чине, чему способствует приятность обращения, по достоинству оцененная государем, совершается в пространстве мечты. Можно думать, что порождаемые именно этим пространством государственные соображения11 определяют и мотивируют выбор Маниловым детских имен, сразу повышающих новорожденных в ранге, превращая их в будущих героев, соответствующих дальнейшим видам России12.

Назвав младшего сына Алкидом, Манилов вполне мог вообразить себя не министром и не генералом даже, а кем-то вроде самого Зевса. Недаром же для Фемистоклюса прочит он дипломатическое поприще: для всемогущего Зевса нет ничего невозможного. Чичиков, например, уверен, что председатель палаты «мог продлить и укоротить по его желанью присутствие, подобно древнему Зевесу Гомера, длившему дни и насылавшему быстрые ночи, когда нужно было прекратить брань любезных ему героев или дать им средство додраться» (VI, 139). Так что примеры из античной мифологии воодушевляют в гоголевской поэме не одного Манилова. О том, что античное язычество действительно служило для чувствительного Манилова образцом, свидетельствует и надпись, которой была украшена беседка в его усадьбе: «Храм уединенного размышления» (VI, 22). Описание маниловской усадьбы Е. А. Смирнова сравнивает с картинами дантовского первого круга: «Об обитающих в Лимбе героях-язычниках (реально существовавших и мифологических) невольно напоминают имена Фемистоклюса и Алкида»13. Эти имена соприродны маниловскому миру, где сентименталистски окрашенные мечтания питаются усадебным патриотизмом.

Номинация детей Манилова выглядит не только не случайной, но весьма знаменательной. Сквозь образы Фемистоклюса и Алкида, собственные имена которых оказываются и именами нарицательными, просвечивает пародируемый план, придающий как изобразительным деталям, так и самим именам «двойной оттенок»14. Ср.: «Какой злой иронией проникнут у Гоголя рассказ о приготовлении детей в дипломаты, когда они еще не умели утереть своего носа»15. Но здесь у Гоголя не «злая ирония», а именно пародия.

Древнегреческие мифы и их герои не раз подвергались в мировом словесном творчестве пародийно-травестирующей обработке; исключительно популярной была, например, фигура «комического Геракла»16. В случае Гоголя речь идет не о пародировании «эпической героизации»17, а о пародийной имитации биографических историй значимых фигур древнегреческой истории и мифологии.

Так, древний Фемистокл еще в детстве «был полон бурных стремлений» и «сам развивал в себе наклонность к подвигам и к общественной деятельности»; его учитель «не раз говаривал ему: "Из тебя, мальчик, не выйдет ничего посредственного, но что-нибудь очень великое, — или доброе, или злое!"»18. В «Мертвых душах» воинственность Фемистоклюса заставляет учителя принять «суровый вид»: «Это было у места, потому что Фемистоклюс укусил за ухо Алкида, и Алкид, зажмурив глаза и открыв рот, готов был зарыдать самым жалким образом, но, почувствовав, что за это легко можно было лишиться блюда, привел рот в прежнее положение и начал со слезами грызть баранью кость, от которой у него обе щеки лоснились жиром» (VI, 31). В характере будущего героя, которого ожидает что-нибудь очень великое, вдруг обнаруживается нечто злое, признак заключенных в нем дурных задатков.

Древний Фемистокл отличался не только военными, но и дипломатическими способностями: «Но главная заслуга Фемистокла та, что он положил конец междоусобным войнам в Элладе и примирил отдельные государства между собою, убедив их отложить вражду ввиду войны с Персией <...>»19. Понятно желание Манилова видеть своего сына посланником:данное ему и звучащее как отчасти греческое имя20 просто обязывает следовать историческому образцу.

Алкид-Геракл, не рассчитав силы удара, убил кифарой своего учителя музыки Лина, прибегнувшего к наказанию, а у глашатаев царя Эргина, требовавших дань с фиванцев, он отрубил носы, уши и руки и отослал их вместо дани21. В «Мертвых душах» эти эпизоды из биографии мифологического героя подаются в пародийном освещении и откровенно травестируются. Прощаясь с детьми Манилова, Чичиков увидел, что те «занимались каким-то деревянным гусаром, у которого уже не было ни руки, ни носа»; Фемистоклюсу, учитывая его воинственные наклонности, он собирается привезти саблю, Алкиду тоже обещает подарок с намеком:

«—  А тебе барабан; не правда ли, тебе барабан? — продолжал он, наклонившись к Алкиду.

— Парапан, — отвечал шепотом и потупив голову Алкид.

— Хорошо, я тебе привезу барабан. Такой славный барабан, этак все будет: туррр... ру... тра-та-та... та-та-та... Прощай, душенька! Прощай! — Тут поцеловал он его в голову и обратился к Манилову и его супруге с небольшим смехом, с каким обыкновенно обращаются к родителям, давая им знать о невинности желаний их детей» (VI, 38).

Желания маниловских детей и в самом деле выглядят вполне невинными. Они хоть и оставили деревянного гусара без руки и без носа, что вызывает комические ассоциации с поступком Геракла, жестоко обошедшегося с царскими глашатаями, но барабану уж точно не грозит роль мифологической кифары: этим ударным музыкальным инструментом робкий Алкид вряд ли решится ударить своего строгого учителя.

Чичиков называет Фемистоклюса и Алкида «миленькие малютки» и «мои крошки» (VI, 38). Однако используемые Чичиковым для смягчения речи уменьшительные формы связаны скорее с сентиментальной атмосферой маниловского дома, в которую он успел погрузиться, чем с христианским образом дитяти22. В детях Манилова действительно нет, что так возмущало В. В. Розанова, черт, свойственных символическому евангельскому образу; они явно от «мира сего», а не от «царства небесного», а их комическое изображение имеет отношение к серьезной теме (которую будет развивать потом Достоевский) «происхождения зла, первого отклонения от чистоты и невинности»23.

Дело, разумеется, не в том, что их небесными патронами выступаютдревнегреческие герои, а не христианские святые, и что через данные им языческие имена они могут получить поддержку именно этих героев, а не святых. Чичиков, например, носит знаковое для христианской традиции имя Павел24, но особой святостью его образ жизни и его поступки не отличаются. Манилову он предлагает передать ему или уступить «не живых в действительности, но живых относительно законной формы» (VI, 34), а в разговоре с Собакевичем «никак не назвал души умершими, а только несуществующими» (VI, 101). Тема несуществующего, актуализируя проблему зла и его происхождения25, принципиально важна как для поведения приобретателя мертвых душ, так и для картины маниловского мира.

Знаменательна в этом смысле путаница названий деревни Манилова и несуществующей Заманиловки:

«На вопрос, далеко ли деревня Заманиловка, мужики сняли шляпы, и один из них, бывший поумнее и носивший бороду клином, отвечал:

— Маниловка, может, а не Заманиловка?

— Ну да, Маниловка.

— Маниловка! а как проедешь еще одну версту, так вот тебе, то есть так прямо направо.

— Направо? — отозвался кучер.

— Направо, — сказал мужик. — Это будет тебе дорога в Маниловку; а Заманиловки никакой нет. Она зовется так, то есть ее прозвание Маниловка, а Заманиловки тут вовсе нет. Там прямо на горе увидишь дом, каменный, в два этажа, господский дом, в котором, то есть, живет сам господин. Вот это тебе и есть Маниловка, а Заманиловки совсем нет никакой здесь и не было» (VI, 22).

Между тем и Маниловка, подобно Заманиловке, которой тут вовсе нет, обладает свойством заманивать и морочить, обнажая значимые признаки «локуса "кажимостей"»26. С обманным местом, где на всем лежит отпечаток мнимости и фиктивности, связаны и имена маниловских детей.

Рассуждения Манилова демонстрируют его склонность к пустой мечтательности, «чтобы этак расшевелило душу, дало бы, так сказать, паренье этакое» (VI, 29); примечательно, что все задуманные им «прожекты так и оканчивались только одними словами» (VI, 25). Чичикова, чья странная просьба ставит его в тупик, Манилов принимает за такого же, как и он сам,любителя слов: «Может быть, вы изволили выразиться так для красоты слога?» (VI, 35). Чичиков, однако, ссылается на «закон», перед которым будто бы немеет: «Последние слова понравились Манилову, но в толк самого дела он все-таки никак не вник <...>» (VI, 35). Так и имена (то есть слова), выбранные им для детей, Манилову безусловно понравились, но в толк самого дела он все-таки и здесь не вник; получилось, что имена были даны для красоты слога.

При первом знакомстве Манилов показался Чичикову «обходительным и учтивым» (VI, 16). Зато у Фемистоклюса и Алкида обходительность и учтивость, судя по их поведению, явно отсутствует; видно, что воспитанием детей Манилов, у которого «хозяйство шло как-то само собою» (VI, 25), не занимается, предпочитая, чтобы и оно шло как-то само собою27. Потому воспитание и передоверено учителю, не случайно производящему столь комичное впечатление28. Так, заметив, что хозяин и гость «были готовы усмехнуться», он «в ту же минуту открывал рот и смеялся с усердием. Вероятно, он был человек признательный и хотел заплатить этим хозяину за хорошее обращение» (VI, 31). Это такой же фиктивный учитель, как фиктивны занимающие Манилова «прожекты», как фиктивно все, имеющее отношение к перепутанной с несуществующей Заманиловкой Маниловке.

Изумившие Чичикова отчасти греческие имена воплощают в себе пустые мечтания Манилова о героическом будущем его детей. Эти несуразные имена сродни несуразному мосту, который строится в воображении Манилова29. Была отмечена показательная неопределенность его характера: «Все в Манилове — неизвестно; все — фикция <...>»30. Ср.: «В первую минуту разговора с ним не можешь не сказать: какой приятный и добрый человек! В следующую за тем минуту ничего не скажешь, а в третью скажешь: чорт знает, что такое! и отойдешь подальше <...>» (VI, 24). Фиктивностью отмечены и его мечтания. Имена древнегреческих героев, обнажая пласт пародийной античности в поэме, характеристикой детей Манилова не служат и не определяют их будущую судьбу31. В гоголевской поэме они выполняют другую функцию. Фемистоклюс и Алкид — это не только имена-цитаты и пародийные имена-двойники32,нопрежде всего имена-фикции, соответствующие картине маниловского мира, где все, подобно самому Манилову, поистине «ни то ни се». (VI, 25). 

Примечания

1. Розанов В. В. Собр. соч. Легенда о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского. Литературные очерки. О писательстве и писателях. М., 1996. С. 22.

2. Там же. С. 142.

3. Манн Ю. В. Поэтика Гоголя. Вариации к теме. М., 1996. С. 360.

4. Там же. С. 263.

5. Ср.: Аверинцев С. С. Поэтика ранневизантийской литературы. М., 1977. С. 172-173.

6. Мильдон В. И. Эстетика Гоголя. М., 1998. С. 34.

7. Смирнова Е. А. К вопросу о психологизме в творчестве Гоголя // Филологический сборник. Л., 1970. С. 68.

8. Об интертекстуальном потенциале имени, выступающем в роли цитаты (таковы имена литературных и мифологических персонажей, исторических деятелей и др. ), и о функции имени-цитаты см.: Виноградова Н. В. Имя персонажа в художественном тексте: функционально-семантическая типология: Автореф. канд. дис. Тверь, 2001. С. 17-18.

9. См.: Живов В. М., Успенский Б. А. Метаморфозы античного язычества в истории русской культуры XVII-XVIII века // Из истории русской культуры. Т. IV (XVIII — начало XIX века). 2-е изд. М., 2000. С. 484.

10. Там же. С. 491.

11. Соображения эти вряд ли свидетельствуют о том, «что в Манилове есть определенные признаки принадлежности его к высшему бюрократическому слою России» (Лихачев Д. С. Социальные корни типа Манилова // Лихачев Д. С. Литература — реальность — литература. Л., 1984. С. 32), хотя государственной бюрократии и государю как ее главе были не чужды увлечения «в сентиментальном духе» и такого же рода «излияния чувств» (Там же. С. 33, 35).

12. Показательно уподобление О. Сомовым в опубликованном в 1832 году «Алкиде в колыбели» Алкиду-Гераклу России, судьбу которой «предрекла сия замысловатая басня древности»: «Кто ныне в тебе не узнает Алкида возмужалого?» (Сомов О. М. Были и небылицы. М., 1984. С. 286).

13. Смирнова Е. А. Поэма Гоголя «Мертвые души». Л., 1987. С. 129.

14. Тынянов Ю. Н. Достоевский и Гоголь (к теории пародии) // Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 212.

15. Аристов Н. Иноземное влияние в России, изображенное Гоголем в его сочинениях // Н. В. Гоголь и Православие. М., 2004. С. 378.

16. См.: Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975. С. 419-420.

17. Там же. С. 421.

18. Плутарх. Избранные жизнеописания: В 2 т.: Пер. с древнегр. М., 1986. Т. I. С. 216.

19. Там же. С. 221.

20. Русское Фемистокл образовано из греческого имени Themistokles: themistos справедливый + kleos слава (Справочник личных имен народов РСФСР. 3-е изд., испр. М., 1987. С. 531).

21. См.: Легенды и сказания Древней Греции и Древнего Рима. М., 1990. С. 151-152. Ср.: Зайцев А. И. Геракл // Мифы народов мира. В 2 т. 2-е изд. М., 1987. Т. I. С. 277.

22. Ср.: Аверинцев С. С. Указ. соч. С. 175-176.

23. Померанц Г. С. Дети и детское в мире Достоевского // Померанц Г. С. Открытость бездне: Встречи с Достоевским. М., 1990. С. 248.

24. Ср. актуальную для «Мертвых душ» травестийную параллель между Чичиковым и апостолом Павлом: Гольденберг А. Х. Архетипы в поэтике Н. В. Гоголя. Волгоград, 2007. С. 131, 136.

25. См.: Лосский Вл. Догматическое богословие: Пер. с фр. // Мистическое богословие. Киев, 1991. С. 304-305.

26. Фарино Е. Введение в литературоведение. СПб., 2004. С. 499.

27. Что, конечно, не красит Манилова, если вспомнить, что Гоголь «смысл воспитания видит прежде всего в том, чтобы дать выявиться природным добрым началам в человеке» (Смирнова Е. А. Гоголь и идея «естественного» человека в литературе XVIII в. // XVIII век: Русская литература XVIII века: Эпоха классицизма. М.; Л., 1964. Сб. 6. С. 290).

28. Ср.: «Учитель у Гоголя неизменно комичен» (Турбин В. Н. Герои Гоголя. М., 1983. С. 30). Вообще-то не все изображенные Гоголем учителя комичны, но комичность учителя Фемистоклюса и Алкида несомненна.

29. В образах маниловского воображения проявляется «гротескная поэтика несуразности» (Манн Ю. В. Еще раз о мосте Манилова и «тайне лица» // Манн Ю. В. Диалектика художественного образа. М., 1987. С. 266).

30. Белый А. Мастерство Гоголя. М., 1996. С. 98.

31. Имя у Гоголя может выступать и как ярлык персонажа, «указание на то, что имя определяет судьбу» (Цивьян Т. Наречение = обречение именем (Повесть Гоголя «Шинель») // Russian Literature. 2003. Vol. LIV-I/II/III. P. 85).

32. См. об идее двойника героя в пародии: Фрейденберг О. М. О пародии // Труды по знаковым системам. Тарту, 1973. Т. VI. С. 495.

Яндекс.Метрика