Гоголь в итальянской критике последнего двадцатилетия (1984 — 2004)

Страно Дж. (Катания, Италия), профессор Катанского университета / 2005

Во первой половине XIX века, в Италии, переводятся сочинения Екатерины II, поэмы Пушкина (1834 г., 1841 г.), «Путешествие по Тавриде» Муравьева-Апостола (1833 г.), «спонсором» которого выступает Джакомо Леопарди, и даже романы Булгарина1. Напротив, имя Гоголя совсем неизвестно критике и публике. На самом деле Карло Тенка, хотя и будучи хорошим знатоком русской культуры, в очерке «О славянской литературе» (1847 г.) пишет: «Казаки сохранили в своей традиции старую рыцарскую поэму, Тарас Була [так! Дж. С.], воспевающую древние подвиги бродячих племен»2. Во второй половине столетия Шевырев посвящает другу Николаю Васильевичу многие страницы истории русской литературы, написанной вместие с Рубини (1862 г.)3, и появляются первые переводы произведений автора. Ситуация совсем изменяется в течении XX века: интерес к творчеству Гоголя постепенно вырастает, переводы и исследования умножаются4. Я останавлюсь лишь на некоторых работах 1989-2004 гг.

Статьи и монография Антонеллы Д’Амелии напирают на «зрительное восприятие» Гоголя: для него «видеть» значит «понимать, знать», он смотрит на мир то под микроскопом, то под телескопом, «с высоты и en trompe-l’oeil», его «взгляд» старается «обнимать все» «за один раз» и «в подробностях». Эта особенная «перспектива», конфликт «фрагментарности и цельности», космических «беспорядка» и «порядка», «мечта» о «большой фреске» и вместе о «детальной картине», господствует в поэтике писателя с исторических очерков и «Арабесок» по «Мертвым душам» и «Выбранным местам»5.

Мотив «взгляда» — в центре «Вия». Здесь — по мнению Карлы Соливетти6 — тематизируется «языково-метафорическая трансформация» русских пословиц и поговорок: «У страха глаза велики (да ничего не видят)», «Добрая совесть — глаз (глас) Божий», «От человека утаишь, от совести (от Бога) не утаишь». Хома Брут характеризован через его восприятия (зрение, слух), физические и духовные состояния (голод, страх). Он «слышит» внутренный голос (совести, Бога), а все-таки «глядит», чтобы знать. Не случайно Хома — философ, и термин «гном» произходит от греческого «gnome, gnomon» (учение-сентенция-судья). Добавим наблюдение: уже Вяземский, рецензируя «Ревизора», сказал: «Автор помнил, что у страха глаза велики, и на этом укрепил свою басню»7.

В структуре гоголевских произведений выполняют важную функцию ассоциации и оппозиции. Слово «шинель», в заглавии и в тексте знаменитой повести, принято перевести на итальянский язык существительным мужского рода (Il cappotto): таким образом теряется одна из главных ассоциаций рассказа, то есть «шинель-жена». Сначала Акакию Акакиевичу было трудно привыкнуть к «ограничениям», необходимым для пошива новой верхной одежды, но потом он привык и все «пошло на лад». «С этих пор как будто самое существование его сделалось как-то полнее, как будто бы он женился, [...] как будто он не был один, а какая-то приятная подруга жизни согласилась с ним проходить вместе жизненную дорогу, — и подруга эта была не кто другая как та же шинель на толстой вате, на крепкой подкладке без износу». Николетта Марчиалис, переводя (1991) слово «шинель» существительным женского рода (La mantella), сделает в первый раз совсем понятным данную ассоциацию итальянскому читателю8. Повесть — утверждает Де Микелис9 — основана на оппозиции «покорность-непокорность». В департаменте «низенький чиновник» «переносил покорно канцелярские насмешки»; добродетель героя (покорение, покорство) и самое его имя отсылают к «назидательному примеру» инока Акакия, приведенному в «Лествице» Иоанна Синайского: по свидетельству Шенрока это была «le livre-de-chevet» Гоголя10. Аскетический образец вывернется наизнанку в эпилоге: «мертвец-чиновник» станет «непокорным» и украдет шинели прохожих у Калинина моста.

Отметим, что на подобных приемах построена история Шпоньки. Иван Федорович — чрезмерно пассивный человек, статический персонаж, но одновременно он бывает примером смирения и кротости. В училище «Ванюша» «сидел смирно», затем упражнялся в занятиях, «сродных одной кроткой и доброй душе»: при военной службе он «то чистил пуговицы вицмундира, то лежал на постели», при виде хозяина «присоединялся к косарям и стоял недвижно» на полях. Только страх женитьбы, или, точнее, непристойные размышления о браке (спать вдвоем в одной кровати!) приведут этого холостяка-сексофоба в лихорадный пароксизм движения: в кашмарном сне Иван «бежит, бросается, прыгает», жена хватает его за ухо, у нее «гусиное лицо», она, как в фокусе жонглера, вылезает отовсюду и наконец превращается в «дурную», «шерстяную материю» для «сюртуков».

В этом кратком обзоре нельзя забыть книгу Рипеллино, напечатанную после его смерти: выдающийся ученый пробегает этапы творческого пути Гоголя, рассуждая о «символической географии» автора с ее реальными и фантастическими координатами (Диканька-Петербург-Испания-Рим), об его героях и «живущих предметах», о «носологии»11. Разбор «Носа», в контексте теории о гротеске, проводила Франка Бельтраме12.

Об итальянском пребывании Гоголя предоставили новые сведения Рита Джулиани и Чинциа Де Лотто. Рита Джулиани, посредством документальных и архивных поисков, тщательно восстановила отношения писателя с римской художественной средой, особенно с живописцами-назарейцами; в свете таких «соседств», «знакомств» и «связей» она проанаилизировала вторую редакцию «Портрета», настоящий «манифест эстетики», где образ художника-отшельника, с его духовным завещанием, воплощает авторский идеал истинного искусства13. Де Лотто опубликовала неизданные автографы «итальянских занятий» писателя: серия диалогов и перевод поучения Агапита14. Эти материалы противоречат распространенному у биографов убеждению о мнимой «заграничной изоляции» Николая Васильевича, об его «трудности» в изучении иностранных языков; вместе с вниманием к произведениям Франциска Ассизского, Дж. Белли, Гольдони, и работой над комедией Джиро, «L’aio nell’imbarazzo», они обнаруживают сферу интересов Гоголя на пороге 40-х гг. По случаю 150-летия со дня смерти автора в Риме был организован международный съезд: присутсвовали исследователи из Италии, России и Израила; «встреча» — пишет Вайскопф в предисловии к сборнику, — «стала выразительным доказательством того, что славистические темы приобретают статус общекультурных». Докладчики подвергли ревизии привычную трактовку произведений «римского периода» Гоголя как «малоудачные упражнения», выделяя «барочный», «физиологический», «сакраль-ный» компонент повести «Рима» (Броджи-Берков, Толстая, Виролайнен, Паперный), его сюжетные и жанровые особенности (Джулиани), структурную оппозицию «Париж-Рим» (Соливетти), а также выясняя генесиз фрагмента «Ночи на вилле» (Манн, Вайскопф). Другие выступления относились к авторской переписке (Серман, Романо), или к путешествию Гоголя в контексте романтических странствии (Карташова), иные имели «любопыт-ный» характер: Николай Василевич является «литературным героем» повести Ландольфи «Жена Гоголя» (Буонкристиано), «сходства без контакта» связывают гоголевские «Вечера» с «Народными рассказами» сицилийского Линареса (Страно)15.

Наконец, позволю себе процитировать и свою последнюю книгу, в которой гоголевское творчество 1830-1836 гг. расссмотрено с точки зрения иронии, полемики и пародии16. Я не задержусь на моделях и на полемико-пародийных намерениях «Вечеров», «Ивана Шпонки» и «Записок сумасшедшего», поскольку посвятила им отдельные статьи17, а приведу два других примера.

В «Старосветских помещиках» рассказчик изображает героев в виде «Филемона и Бавкиды»: Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна Товстогубые — пожилые супруги, связанные нежной любовью, добрые, простые и гостеприимные; живут они в «буколической» Малороссии, в стране, где «благословленная земля производила всего в множестве», в мире, «где ни одно желание не перелетает за частокол, окружающий небольшой дворик» и «неспокойные порождения злого духа вовсе не существуют». Это Ucraina felix, безвременный микрокосмос, закрытое, тихое пространство18. Мифы древней Греции, со своим сельским фоном, привлекают внимание «романтического поколения»; художник Александр Иванов в начале своей карьеры не брезгует такой темой, как «Аполлон, Гиацинт и Кипарис, занимающиеся музыкой и пением». Однако у Гоголя ученая цитата получает иронический оттенок. Старый Товстогуб, с одной стороны, даже одет как античный пастух («ходил всегда в бараньем тулупчике, покрытым камлотом»), с другой стороны, он похож на Шпоньку. Несмотря на свои «познания хозяйства», Афанасий Иванович очень мало хлопочет о поместии: «ездил иногда к косарям и жнецам и смотрел довольно пристально на их работу»; Иван Федорович, хотя о нем «везде пошли речи как о великом хозяине», «присоединяясь к косарям, стоял недвижимо на одном месте». Портрет Пульхерии Ивановны с «девушками», которым она «давала шить какие-нибудь безделушки и заставляла чистить ягоды», напоминает собою картину Венецианова «Утро помещицы». В идиллическом бытие помещиков пища заменила страсти. Пульхерия превратила кухню в «химическую лабораторию» и беспрестанно печет, варит, солит, Афанасий беспрестанно кушает. Спальня супругов душна, и ночью, когда Афанасий просыпается от жары и обжорства, Пульхерия подкрепляет его тысячным закусыванием. Секс оказывается непонятным (и довольно непристойным) «челядным делом»: хозяйка «строго смотрела за нравственностью» своих служанок и чрезвычайно удивлялась, когда у какой-нибудь из них «стан делался гораздо полнее обыкновенного», хотя «в доме почти никого не было из холостых людей, выключая разве только комнатного мальчика». Исторические происшествия остались «вне», далеко от деревенской, домашней «сферы» помещиков. На стенах комнатушки еще висят, запачканные мухами, портреты Петра III и герцогини Лавальер, которых в 1762 г. Екатерина II приказала вручить властям; подвиги Наполеона, гипотеза новой войны, становятся предметом шутливого разговора с гостями. Именно присутствие гостей представляет собой настоящий праздник; супруги их пичкают вкусностями и задерживают на ночь разными поводами: пора поздна, дорога опасна, и разбойники нападают на путешественников. В сюжете играют значительную роль «эпизод с кошкой» и «случай» «несчастного любовника». Степанов считал «эпизод с кошкой» пародией сентиментальной новеллы19. Аналогично, «поводы», посредством которых гостей заставляют ночевать у Товстогубых, повторяют клише литературы путешествия, а «случай несчастного любовника» представляется по-моему пародией на светскую повесть. Кроме того, эта последняя «вставка» нужна для построения структурной оппозиции «страсть/привычка», «юность/старость». Целый текст именно построен на ряде полемических оппозиций и ассоциаций. Старосветских помещиков, представителей дворянских, «коренных» малороссийских фамилий, автор противопоставляет новоприбывшим «низким малороссиянам», которые, как библейская «саранча», жрут богатство нации, «наполняют палаты и присутственные места, наводняют Петербург ябедниками». Категория «обыкновенного» определяет повседневные действия героев, категория «необыкновенного» обозначает их «уединенную жизнь», молодость Афанасия (он служил «секунд-майором», потом «увез довольно ловко Пульхерию Ивановну»), и «странные» «обстоятельства кончины его» (в один летний, солнечный день старик слышит в саду голос жены, которая зовет его). В повести — пишет Юрий Манн20 — Гоголь «смешивает ряды» духовные и физические«, т. е. романтический, «высокий образ слез» и прозаический, «физиологический процесс еды». Еще пять лет после смерти Пульхерии, Афанасий плачет над любимым блюдом «покойницы» и больше не кушает. Итак, правильный «ключ чтения», истолкования повести, на мой взгляд, дана ассоциациями «любовь-пища», «отсутствие аппетита-смерть»; тем самым Гоголь раскалывает и прерывает высокую, романтическую ассоциацию «любовь-смерть».

Гоголь часто пользуется образцами современной живописи, чтобы иронически и пародийно рисовать гротескных персонажей, бытовые сцены, смешные ситуации. В «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» детали «картинки» двора Ивана Никифоровича («изломанное колесо» и «валявшийся мальчишка в запачканной рубашке») отсылают к маслам Венецианова «Гумно» и «Спящий пастушок». Далее мы находим «сильную картину» ссоры: описание Ивана Никифоровича («стоявшего посреди комнаты» «в натуре») и Ивана Ивановича («с поднятою вверх рукою» в позе «римского трибуна») напоминают собой исторические полотна Андрея Иванова, «Подвиг молодого киевлянина при осаде Киева Печенегами», где фигура в натуре отличается на крупном плане, и Федора Вруни, «Смерть Камиллы, сестры Горация», где римлянин с поднятою вверх рукою стоит в правом углу холста.

В цикле «Арабесок» ирония и пародия превращаются в сарказм и полемику в отношении современной культуры и общества. Сюжет «Невского проспекта» организован на двух параллельных историях и на диалогической оппозиции мужских и женских персонажей. Литература XVIII века изображает характер «хитрой куртизанки» («Молль Флендерс» Дефо, «Пригожая повариха» Чулкова) и его антитезу, то есть характер «раскаявшейся куртизанки», которая искупает свою вину любовью и самозабвением. Романы последнего «варианта» приводят «оправдание» вины (дева грешила из-за «неопытности») и предусматривают «счастливый конец» (женитьбу). Упоминаю лишь: Gimat de Bonneval, «Fanfiche», «Rosalie», Baculard d’Arnaud, «Le bal de Venice», Restif de la Bretonne, «Lucie, ou le progrès de la vertu», историю г-жи de la Pommeraye, включенную Дидро в состав «Жака-фаталиста» и переведенную Шиллером с рукописи. Литература XIX века очерчивает образы «ангела-хранительницы домашнего очага», «девки, потерянной тщеславием» и «несчастливой, скучающей дамы большого света», «храброго офицера» и «великого художника». Я имею в виду жену Доброва в «Европейских письмах» Кюхельбекера, «Вечер на бивуаке» и «Испытание» Бестужева, «Письма русского офицера» Глинки, «Живописца» Полевого. Гоголь издевается над стереотипами, смешивает — и полностью изменяет — «мифы» романтизма (искусство, страсть, сон, судьба, самоубийство), в частности, оспаривая — как заметили Воропаев и Виноградов — шиллеровский идеал о «единстве красоты и добра»21. Безденежный Пискарев — петербургский художник, человек добрый, кроткий, противоположность гордых, горячих итальянских живописцев. Такой тип художника «вечно зазовет к себе какую-нибудь старуху» и «рисует перспективу своей комнаты», в которой являются «гипсовые руки и ноги, изломанные станки, опрокинутая палитра, приятель, играющий на гитаре, стены... с расстворенным окном». (Александр Алексеев увековечил «Мастерскую А. Г. Венецианова», с гипсовыми статуями, станками, палитрой и сидящей крестьянкой). В сновидениях Пискарева красивая незнакомая брюнетка, которая его очаровала на Проспекте, претерпевает три разных метаморфозы: таинственная «барыня», скучающая на ночном балу, скромная, деревенская девушка, «верная жена». Герой уверяет себя, что она «возвлечена каким-нибудь невольным ужасным случаем в разврат» и хочет «спасать» ее женитьбой. Но «прелестное существо» окажется «жалким созданием», вульгарной проституткой, ни хитрой, ни раскаявшейся, просто довольной своей выгодной профессией. Пискарев, «жертва страсти» и иллюзии, покончит с собой. Поручик Пирогов — типичный экземпляр петербургских офицеров. Эти люди считают себя «учеными и воспитанными»: они бывают «бессменно» в театре, чтобы «громко вызывать актеров» и ходят даже на «публичные лекции», «любят потолковать об литературе, хвалят Булгарина, Пушкина, Греча и говорят с презрением об А. А. Орлове». На вечере, на обеде, такого рода офицеры имеют дар заставлять смеяться «бесцветных дочерей статских советников». У Пирогова еще особенный талант: он превосходно декламирует стихи из «Димитрия Донского» Озерова и «Горе от ума» Грибоедова. Целый контекст здесь отсылает к литературным (в частности «антибулгаринским») спорам Пушкина и его круга; полемика скрывает более сложную проблему «автора» и «публики» (сегодня мы сказали бы «массовой и элитарной беллетристики»)22. Наш поручик представляется эталоном того «среднего класса» столичного общества, редко попадающегося в аристократии, той непросвещенной публики без личного вкуса и мнений, того массового читателя, который приравняет «гениев» к второстепенным авторам. Само поведение героя — пошлое и, так сказать, «булгаринское». На Проспекте Пирогов устремится за незнакомой блондинкой. С виду она «легенькое, интересное созданьице», а фактически «глупенькая» жена немецкого жестянщика Шиллера. Пирогов старается соблазнить «красавицу», но пребольно наказывается: Шиллер с дюжиной друзей-ремесленников вздувают его как следует. Поручик хотел бы заявить в полицию, однако «по дороге он зашел в кондитерскую, съел два слоеных пирога, прочитал кое-что из „Северной пчелы“ и вышел уже не в столь гневном положении». В «Истории села Горюхина» Пушкина «сочинитель Б.» (т. е. Булгарин) «вошел в конфетную лавку..., спросил себе бифштексу..., сердито побранил мальчика за неисправность, выпил полбутылки вина и вышел»23.

Примечания

1. См. De Michelis C. G. Panorama della letteratura russa in Italia // I russi e l’Italia. Milano, Scheiwiller, 1995; Strano G. Faddej Venediktovič Bulgarin. Polemica letteraria e parodia in Russia negli anni ’20 e ’30 dell’Ottocento. Caltanissetta-Roma, Sciascia Editore, 1998 (книга рецензирована в «Новом литературном обозрении», № 40, 6/1999, Булгаринский номер, с. 432-436).

2. См. Tenca C. Saggi critici. Milano, Sansoni, 1969; Потапова З. М. Русско-итальянские литературные связы. Москва, Наука, 1973.

3. Seviref S. Rubini G. Storia della letteratura russa. Firenze, Le Monnier, 1862.

4. Что касается переводов см. Скандура К. Итальянские переводы произведений Гоголя. // Гоголь как явление мировой литературы. Москва, ИМЛИ РАН, 2003, с. 383-393.

5. D’Amelia A. La città e l’acqua: ipotesi sulla «Povest’ o tom, kak possorilsja Ivan Ivanovič s Ivanom Nikiforovičem» // Europa orientalis, II/1983, c. 19-30; ее же. N. V. Gogol’: natura morta con colonne. // Europa orientalis. XII/1993, 1, c. 153-173. ее же. Introduzione a Gogol’. Bari, Laterza, 1995; ее же. La visione ‘en trompe-l’oeil’ nell’opera di Gogol’. // Testo letterario e immaginario architettonico. Milano, Jara book, 1996; ее же. Ordine e disordine: il sogno del grande affresco. Intervento al Convegno Internazionale «Alla riscoperta di Gogol’ nel 150° anniversario della morte», Venezia, 2002.

6. Соливетти К. (Soliveti C.). Автор и текст. Рим, 2000. Ее же. Возрождение Хомы и кривизна мира. // Гоголь как явление мировой литературы. М., ИМЛИ РАН, 2003, с. 128-138.

7. Вяземский П. А. Ревизор. Комедия соч. Н. Гоголя. // Современник. II, 1836, с. 294 (факсимильное издание М., Книга, 1987).

8. Gogol N. La mantella. Prefazione di C. G. De Michelis, traduzione e postfazione di N. Marcialis, Roma, Salerno Editrice, 1991. Между прочим итальянский «cappotto» (= «paletot», «пальто») в виде и разкои не имеет никокого сходства с русской шинели эпохи Николая I-ого, а «mantella» да.

9. Там же, с. 14-17.

10. Шенрок В. Материалы для биографии Гоголя. М., 1897, II, с. 865. См. также вступление И. А. Виноградова к Кулишу П. А. Записки о жизни Н. В. Гоголя (1856). М., ИМЛИ РАН, 2003, с. 35.

11. Ripellino A. M. Gogoliana. // L’arte della fuga. A cura di R. Giuliani, Napoli, Guida, 1988.

12. Beltrame F. Teoria del grottesco. Edizoni della laguna, Mariano del Friuli, 1996.

13. Giuliani R.. La «meravigliosa» Roma di Gogol’. La città, gli artisti, la vita culturale nella prima metà dell’Ottocento. Roma, Editrice Studium, 2003; ее же. Гоголь, назарейцы и вторая редакция «Портрета». // Поэтика русской литературы: к 70-летию проф. Ю. В. Манна. М., РГГУ, 2001, с. 127-147. См. также: Солонович Е. М. Поэт, открытый Гоголем. // Гоголь и мировая культура. Вторые гоглевские чтения. М., Университет, 2003, с. 181-187; Барабаш Ю. Я. «Портрет» в европейском интерьере (Гоголь и художники-назарейцы). Там же, с. 188-200.

14. De Lotto C. Signori, per parlar d’un’altra cosa... Занятия итальянским языком Н. В. Гоголя. Неизданные автографы. // Russica Romana, 1996, III, с. 267-300; ее же. Поучение Агапита в итальянском переводе Гоголя. // Archivio italo-russo II, Salerno, 2002, с. 79-88.

15. Гоголь и Италия. Составители М. Вайскопф и Р. Джулиани. М., РГГУ, 2004.

16. Strano G. Gogol’. Ironia, polemica, parodia. (1830-1836). Soveria Mannelli, Rubbettino editore, 2004.

17. См. Страно Дж. Повесть Гоголя «Иван Шпонька» как пародия на роман Булгарина «Иван Выжигин» // Russica romana, III, 1996 (cтатья цитирована в Новом полном собрании сочинений Гоголя, М., Наследие, 2001, с. 839). Ее же. Европейские и русские источники в творческом процессе Гоголя (Гоголь и Чулков). // Гоголь как явление мировой культуры. М., ИМЛИ РАН, 2003б с. 297-304. Ее же. Сумасшедшие и мученики. Гоголь, Полевой, Пушкин. // Четвертые Гоголевские чтения, 2004.

18. О гоголевских хронотопах см. Лотман Ю. Художественное пространство в прозе Гоголя. // О русской литературе. СПб., Исскусство, 1997. С. 635-640.

19. Степанов Н. Л. Н. В. Гоголь. Творческий путь. М., Гослитиздат, 1955. С. 139.

20. Манн Ю. Поэтика Гоголя. Вариации к теме. М., «Coda», 1996. С. 149.

21. Гоголь Н. В. Собрание сочинений, М., Русская книга, 1994, т. 3-4, с. 480.

22. Пушкин А. С. Полное собрание сочинений, т 1-17. М.-Л., изд-во АН СССР, 1937-1959 (репринт М.,Воскресенье, 1994-1997). Т. XI, с. 204 сл., 211 и сл.; Литературная газета 1830. М., 1988, c. 5; Лотман Ю. Массовая литература, как историко-культурная проблема. // О русской литературе. СПб., Искусство, 1997. С. 817-826.

23. Пушкин А. С. Ук. соч. Т. VIII, с. 130. Полемико-пародийную линию творчества писателя подчеркнули и другие исследователи: см. Чижевский [Tschizewsky] Д. В. Gogol’ Studien 2. Zur Komposition von Gogol’s «Mantel». // Zeitschrift fur Slavische Philologie, Leipzig, 1937, Band XIV (переизд. в кн. Gogol’, Turgenev, Dostoevskij, Tolstoj. München, 1986). Sicher E. Dialogization and Laughter in the Dark, or How Gogol’s Nose was made: Parody and Literary Evolution in Bachtin’s Theory of the Novel. // Russian Literature, XXVIII, 2, 1990. С. 211-233. Новиков А. Е. Повесть Гоголя «Коляска» в контексте литературных полемик середины 30-х гг. XIX века. // Русская литература, 1991, № 3. С. 92-101. Вайскопф М. Путь паломника. Гоголь как масонский писатель (1993) // Птица-тройка и колесница души. М., Новое литературное обозрение, 2003. С. 106-119.

Яндекс.Метрика