Взгляд, обращенный назад (деятели русской эмиграции о Гоголе)
Андрущенко Е. А. (Харьков, Украина), д.ф.н., профессор Харьковского университета им. Г. С. Сковороды / 2005
Эти слова Тэффи лучше всего характеризуют процесс, продолжавшийся в литературе русской эмиграции. Именно продолжавшийся, потому что написанное о Гоголе вдали от родины во многом следовало тем размышлениям, которыми характеризуется гоголеведение начала ХХ века. Разумеется, имя и наследие Гоголя функционировали в литературе русской эмиграции по-разному. С одной стороны, Гоголь оставался, скажем, как Пушкин или Достоевский, символом классической русской литературы как части родины, от которой эмиграция оказалась оторванной. Не случайно в рецензиях то и дело упоминалось его имя. Скажем, журнал «Новый корабль» (1927-1928), в котором печатались произведения молодых, собиравшихся на собрания «Зеленой лампы», открывался заметкой «От редакции». В ней говорилось, что основой для их творчества является литература родины, представленная значимым рядом имен: «Гоголь, Достоевский, Лермонтов, Владимир Соловьев — вот имена в прошлом, с которыми, для нас, связывается будущее»1.
С Гоголем сравнивались первые произведения Георгия Пескова — Елены Альбертовны Дейша, взявшей псевдоним от названия своего имения в пригороде Харькова Песочина. Она, по словам Ф. Степуна, была писателем талантливым: «Сила лучших рассказов Пескова... как раз в той спокойной уравновешенности, с которой рассказывается о вещах таинственных и жутких, — говорил он. — Главная тема Пескова — таинственное в мире, присутствие в нем непостижимых простым разумом злых и добрых сил. Это роднит Пескова с Гоголем»2. С Гоголем связывал одну из сторон своего дарования Ремизов. Н. В. Кодрянская вспоминала, как он говорил: «Веду свое от Гоголя, Достоевского и Лескова. Чудесное — от Гоголя, боль — от Достоевского, чудное и праведное — от Лескова»3.
Однако наряду с поисками преемственности продолжалось и постижение Гоголя. Несмотря на то, что, по мнению Алданова, «многое... о Гоголе уже было сказано», процесс осмысления гоголевского наследия развивался очень активно. В 30-е гг. выходит в свет статья филолога-слависта, литературоведа, историка, лингвиста и литературного критика Д. И. Чижевского о «Шинели»; Вяч. Иванов пишет о Пушкине, Гоголе и Аристофане. В берлинской колонии Михаил Горлин, муж Раисы Блох, наряду с работами по истории и теории литературы, пишет книгу по-немецки о Гоголе и Гофмане. К. В. Мочульский издает в Париже «Духовный путь Гоголя» (1934). В. В. Набоков пишет книгу о Гоголе в 1940-е. В юбилейном 1952 г. в Буэнос-Айресе выходит в свет сборник статей, посвященных памяти Н. В. Гоголя, подготовленный к печати Комитетом российской колонии в Аргентине4.
Было бы преувеличением говорить, что все писавшие о Гоголе в эмиграции находились под влиянием Мережковского, однако многие его идеи, настоящие исследовательские находки вошли в творческий мир его современников и стали его неотъемлемой частью.
Скажем, Вл. Ходасевич, даже говоря о предметах далеких от Гоголя, обращается к нему как образцу, эталону. В одной из рецензий он размышляет о «Мессии» Мережковского и, казалось бы, тут нет места упоминанию о Гоголе. Но новаторство в области романного жанра заставляет его вспомнить о «Мертвых душах»: «Гоголь знал, что делает, подписывая под заглавием „Мертвых душ“: поэма, — говорит Ходасевич. — Тем самым он подсказывал читателю воспринять „Мертвые души“ не так, как воспринимается роман или повесть»5. Когда он пишет о формализме, имя Гоголя снова оказывается важным, чтобы показать кощунственное, по его мнению, отношение к классике: «Словарь Даля необходим для того, чтобы верно понять Пушкина, Гоголя, Льва Толстого, — пишет Ходасевич. — Но что бы сказали мы, если б воскресший Даль поднес нам свой словарь с такими примерно словами: „Бросьте-ка вы возиться с вашими Пушкиными, Толстыми да Гоголями. Они только и делали, что переставляли слова как попало. А вот у меня есть все те же слова, и даже в лучшем виде... “»6. В обоих случаях Ходасевич, зачастую являвшийся оппонентом Мережковского, стоит на тех же позициях, что и его современник.
Г. Адамович писал о Гоголе в связи с общими размышлениями о том, «что мы такое? Что впереди? Зачем мы в эмиграции?». Его отношение к Гоголю можно назвать свержением с пьедестала. По случаю 150-летия со дня рождения писателя он выступает с докладом, опубликованном в «Вестнике Объединенных масонских лож», в котором говорит, что спорить о величии Гоголя «было бы нелепо». «Лично я сказал бы даже больше: Гоголь, пожалуй, самый гениальный наш писатель, тот, у которого изобразительный и чисто словесный дар достигает наибольшей силы». Вспоминая утверждение Мережковского, что «сам черт водил пером Гоголя», Г. Адамович признает: «... талант действительно необыкновенный, несравненный, и достаточно вспомнить хотя бы первые страницы „Мертвых душ“, с удивительным в своем нарочитом, монументально величавом идиотизме разговором о колесе, — которое до Москвы, может быть, и доедет, но до Казани, нет, до Казани не доедет! — ... чтобы сразу это почувствовать... Нет, о чем тут говорить: гений, гений»7.
Вместе с тем, Адамовича смущает в Гоголе его холодность и отсутствие подлинной любви к кому-нибудь. Он отказывает Гоголю в праве стоять рядом с Л. Толстым, Пушкиным или Лермонтовым, видит в нем только «страстное стремление стать именно таким художником», какими были они. Единственное произведение, которое Адамович готов признать неким прозрением, «догадкой великого мастера», — это его «Старосветские помещики». Но даже это произведение — лишь попытка приблизиться к настоящей вершине. «На русском литературном небосклоне, — пишет Адамович, — Гоголь остается огромной, холодной, призрачно мерцающей звездой. Искусство его поразительно, но того, что дорого у других великих писателей, — чего-то похожего на протянутую руку, на ответственность за все, что с людьми может случиться, — у него нет». Адамович не согласен с тем, что стало, по его словам, «прописными псевдоистинами»: «Основатель русского реализма, проповедник гуманности, апостол любви и так далее. Колдун Гоголь сумел создать такие иллюзии, но прошло больше ста лет с его смерти, и пора бы им рассеяться»8.
Нельзя не заметить, что концепция Адамовича во многом созвучна написанному за полвека до него Мережковским. Его роднит с этой известной книгой и отказ видеть в Гоголе одного из основателей русского реализма, и сравнение писателя с «холодной, призрачно мерцающей звездой». Как писал Мережковский, напоминая сюжет «Снежной королевы», «судьба Кая — судьба Гоголя: кажется, и ему попал в глаз и в сердце осколок проклятого зеркала. И его бесконечная возня со своими добродетельными правилами, тоже своего рода «правильными остроконечными льдинами», безнадежное «устроение души своей»... И он, сидя на обледенелых развалинах его же собственным смехом разрушенного мира, складывает и не может сложить из плоских льдин то, что ему особенно хотелось бы: слова «Вечность», «Вечная Любовь»... Бедный Гоголь, бедный Кай! Оба замерзнут, так и не сложив из льдин слова «Вечная Любовь»9.
Уже в конце жизни увлеклась творчеством Гоголя Тэффи. 16 марта 1952 г. она опубликовала в нью-йоркской газете «Новое русское слово» статью «После юбилея (Отрывки впечатлений и разговоров)», сегодня переизданную. К сожалению, публикаторы оставили вне поля зрения теснейшую связь этих заметок с книгой Мережковского, между тем, Тэффи испытывала к исследованиям предшественников активный интерес. В конце 1951 г. она открывает для себя Розанова, которого называет человеком «исключительного ума» и просит у Берлина его статью. Интерес к Розанову влечет за собой интерес к Набокову, а через него — к исследованиям о Гоголе начала века. Алданов отвечает ей на вопрос о Сирине так: «Книга Сирина написана блистательно, как все, что он пишет. Но многое в ней о Гоголе уже было сказано Мережковским, Белым и другими»10.
В размышлениях Тэффи очень многое связано с книгой Мережковского. Нет возможности привести все переклички и совпадения, приведем только несколько примеров. Как и Мережковский, Тэффи выделяет оппозицию «Пушкин — Гоголь». Как и ее предшественник, она говорит о Пушкине как о гармоническом явлении: «Все в Пушкине ясно, все чисто и все благословенно». Но в отличие от Мережковского, не берется утверждать, что его «загадка» уже разгадана. Она видит в Гоголе «что-то неладное, уродство какое-то». Мережковский сделал мысль об «уродстве» лейтмотивом второй части своей книги. «Разлад, дисгармония во внутреннем существе его отражаются и во внешнем, даже телесном облике, — писал он. — При первом взгляде наружность его удивляет: в ней что-то странное, на других людей непохожее, слишком напряженное, слишком острое и вместе с тем надломленное, больное. — Чем пристальнее всматриваешься в него, тем это смешное становится более жутким, почти страшным, фантастическим... „Птица“, „карла“, „демон“, карикатура, призрак, что-то фантастическое, только не человек или, по крайней мере, не совсем человек»11. Мережковскому нужен был этот образ, чтобы объяснить природу гоголевского творчества борьбой с чертом. Тэффи, напротив, считает «уродство» источником его таланта: «Но это уродство и есть то, что отличает его от других, это и есть его „неладный“ талант. Жемчужина — болезнь раковины, ее уродство. Но только это уродство и драгоценно»12.
Еще одна линия пересечения Тэффи с предшественником — убежденность, что в конце первого тома «Мертвых душ» мелькает тема «Ревизора». Эта мысль в книге «Гоголь и черт» развернута в главы, где оба гоголевских творения связывались воедино одной идеей. Ее, кстати, Тэффи тоже проговаривает в своих заметках: «Что же случилось с Гоголем после такого ширококрылого взлета его таланта? Как накатили на него эти бездушные, злые проповеди с укоризненно поднятым указательным пальцем? Захотел высмеять черта. Убить его страшным орудием, „которого боится даже тот, который уже ничего не боится“. Но думается, что эту задачу, это посрамление черта он уже потом придумал. Этой задачи у него не было. Да и тему дал ему Пушкин, который с чертом мало ведался».
Разумеется, в цитируемом тексте проявился и индивидуальный опыт постижения Тэффи гоголевского творчества. Ее размышления совершенно свободны от мистицизма, она дает простые ответы на вопросы о неуспехе «Переписки», выносит точные суждения о «Тарасе Бульбе», метко характеризует героев «Мертвых душ», с сочувствием говорит о личной судьбе писателя, о его отношении к женщинам. Но характер ее размышлений представляется своего рода диалогом с предшественниками, среди которых были Розанов, Набоков и, несомненно, Мережковский.
Несмотря на оторванность от родины, деятели русской эмиграции оставались в едином поле с прошлым своей культуры, вели непрерывный диалог с ней, иногда перерастающий в полемику. Гоголь в ней занимал важнейшее место, процесс постижения его наследия не прерывался.
Примечания
3. Кодрянская Н. В. Лето с Ремизовым // Новое русское слово. — 1955. — 20 ноября.
5. Ходасевич В. О Мережковском // Колеблемый треножник. — М., 1991. — с. 536.
7. Доклад Адамовича о Гоголе // Вопросы литературы. — 1990. — № 5. — с. 145.