Гоголь в экзистенциальной интерпретации Газданова
Кибальник С. А. (Санкт-Петербург), д.ф.н., и.о. зав. отделом новой русской литературы ИРЛИ (Пушкинский Дом) РАН / 2007
Тема «Газданов и Гоголь» уже не раз попадала в поле зрения исследователей, причем речь в их работах, как правило, шла о творческих перекличках Газданова с Гоголем1. Разумеется, поминались в исследовательской литературе и две статьи Газданова, в которых он прямо выразил свое отношение к этому писателю. Однако если специалисты по творчеству Газданова начали серьезный анализ этих образцов его литературной критики2, то большинство гоголеведов чаще всего просто проходят мимо них3.
Впрочем, это только закономерно. Ведь писательская критика, насколько бы она ни была глубока и интересна, в первую очередь характеризует самого писателя. И немногочисленные гоголеведческие этюды Газданова — прежде всего факт для осмысления его собственного творчества. Различные оценки Гоголя Газдановым, относящиеся к разным периодам его жизни, следует поставить в контекст его литературной эволюции.
Все, чем писатель восхищается, он хочет «присвоить». А Гоголем Газданов, конечно же, восхищался: достаточно вспомнить его слова о «неповторимом гении Гоголя»4 и ремарку о том, что в «Вие» «есть места, в которых язык Гоголя достигает несравненного искусства святого Иоанна»5. Однако если всякая рецепция, в соответствии с положениями рецептивной эстетики, в той или иной степени выявляет семантический потенциал произведения6, то тем более это относится к писательским «отражениям» чужого творчества. И в этом отношении статьи Газданова о Гоголе совсем не исключение.
1
На первый взгляд Гоголь Газданову совсем не близок. И однако же это единственный русский писатель, которого Газданов выделил в качестве ориентира своего собственного творчества в своих программных «Заметках об Эдгаре По, Гоголе и Мопассане», опубликованных в 1929 году7. Как и большинство других литературно-критических выступлений Газданова (например, написанные приблизительно в те же годы: «Миф о Розанове», 1929; «О Поплавском», 1934; «Литературные признания», 1936), статья эта показательна прежде всего как попытка авторского самоопределения Газданова в начальный период его творчества, когда создавались появившиеся в 1930 году «Черные лебеди», «Вечер у Клэр» и другие газдановские шедевры.
В этой статье обычной, «средней» литературе (Золя, В. Гюго, Некрасов, Тургенев), возникающей под влиянием «общественной необходимости», Газданов противопоставляет «искусство фантастическое», возникшее «после того, как люди, его создавшие, сумели преодолеть сопротивление непосредственного существования в мире раз навсегда определенных понятий, предметов и нормальных человеческих представлений» (С. 79). Газданов сразу же называет те несколько явлений, которые находятся «за пределами нашей обычной действительности» и которые «мы не можем согласовать с известными нам законами». Это «страх», «смерть», «предчувствие». Таких писателей «неизменно постигает трагедия постоянного духовного одиночества»: «Он живет в особенном, им самим создаваемом мире — и состояние полного отчуждения от других людей бывает под силу лишь немногим» (С. 79). Именно таким писателем предстает в изображении Газданова Гоголь: «Фантастика Гоголя, начавшаяся с карикатурных чертей «„Вечеров на хуторе близ Диканьки“, с полунасмешливого описания субтильных бесов и уродливых ведьм, прошла сквозь „Мертвые души“ и остановилась на „Портрете“ и „Записках сумасшедшего“» (С. 80).
В статье можно выделить несколько моментов, характерных для подхода Газданова к Гоголю. Первый из них — это что Гоголь сам был не лишен безумия: «Необыкновенная странность некоторых сюжетов Гоголя не может никак быть объяснена одной лишь оригинальностью. В самом издевательском и невероятном рассказе русской литературы „Нос“ есть, несомненно, отдаленные признаки сумасшествия. Необычайная уверенность, с которой Гоголь ведет повествование о носе, превратившемся в чиновника и уже садившемся в экипаж, чтобы ехать в Ригу, — была бы недоступна нормальному человеку» (С. 81).
Второй момент, который Газданов отмечает в Гоголе и в других писателях такого плана, — это значение в их жизни и творчестве двойничества и связи с потусторонним: «Почти все герои фантастической литературы и, уж конечно, все ее авторы всегда ощущают рядом с собой чье-то другое существование. Даже тогда, когда они пишут не об этом, они не могут забыть о своих двойниках» (С. 81).
Третий момент — это особое внимание Гоголя к смерти и страху: «Фантастическое искусство существует как бы в тени смерти» (С. 82). Однако есть и нечто более страшное, чем смерть, — это страх: «Если бы никто из них не преодолел этого страха, многие страницы Гоголя, По, Мопассана остались бы ненаписанными» (С. 79). Как и Эдгар По, Гоголь, по мысли Газданова, кажется, не боялся смерти — «он боялся страха» (С. 80).
В заключение Газданов пишет о том, что «искусство становится настоящим тогда, когда ему удается передать ряд эмоциональных колебаний, которые составляют историю человеческой жизни», а также делает важное замечание о том, что хотел в этой статье «только указать на значительность иррационального начала в искусстве» (С. 82).
2
Кое-какие из этих моментов повторяются и в позднейшей статье Газданова «О Гоголе», но, разумеется, есть и новое. Если «Заметки...» Газданов открывал противопоставлением своих литературных кумиров Золя, Виктору Гюго, Некрасову, Тургеневу, то есть писателям, побуждения которых к литературному творчеству «носят характер общественной необходимости» (С. 78), то статью «О Гоголе» он начинает с отрицания представления о нем как о «писателе-реалисте, изображавшем быт и действительность в России первой половины 19-го столетия» и о его творчестве как о «воспроизведении действительности» (М. 172).
Заявив, что «каждый писатель создает свой собственный мир, а не воспроизводит действительность», Газданов далее утверждает, что этот созданный Гоголем мир — «действительно страшный мир», «какой-то бред, принимающий разные формы», и что «ни у героев, ни у автора, который их описывает», нет «ни одной подлинно человечной черты» (М. 172, 174).
Затем в статье обращается внимание на противоречие между этим «миром Гоголя» и его стремлением к «работе на пользу родине» (М. 175), а также желанием «быть наставником своих современников» (М. 176). Проявление «гоголевской мании величия» (М. 176) Газданов усматривает не только в «Выбранных местах...», но видит истоки ее еще в первом томе «Мертвых душ»« (М. 176).
«Выбранные места...» дают Газданову основание для того, чтобы сделать заключение о близости самого Гоголя многим из его героев: «рукой Гоголя в этой книге точно водят созданные им герои, и прежде всего Манилов, Хлестаков и Поприщин. Потому что, если Гоголь считал, что он может давать советы помещику и губернаторше, то почему, собственно, Хлестаков не мог управлять департаментом, и если Гоголь считал, что вся Россия смотрит на него и ждет от него указаний на то, как ей следует жить, то почему собственно Поприщин не мог себя считать Фердинандом Восьмым, на которого смотрит вся Испания?» (М. 179).
Наконец, обозревая личность и «жуткую жизнь» Гоголя, Газданов сочувственно цитирует слова И. С. Аксакова о том, что среди всех его знакомых он «не встретил ни одного человека, кому нравился бы Гоголь и кто ценил бы его вполне» (М. 179), а также о том, что Гоголь для него «был так мало похож на живого человека», что, боясь мертвецов и будучи не в состоянии «их видеть без ужаса», «ничего подобного не испытал, когда увидел труп Гоголя» (М. 181). Творчество Гоголя Газданов называет «страшным нечеловеческим миром <...> похожим на видение того раскаленного ада, в котором сгорел Гоголь», а смерть его «столь же непостижимой, как его жизнь» (М. 183).
Если мы теперь поставим вопрос о том, изменился ли подход Газданова к Гоголю за те годы, которые прошли между моментами появления в печати его «Заметок...» и статьи «О Гоголе», то на него можно ответить, что в основе своей он остался прежним. Однако отношение Газданова к Гоголю изменилось. Из творческого ориентира («фантастическое искусство») Гоголь превратился для него прежде всего в отрицательный пример отказа гения от художественного творчества ради выполнения общественно-воспитательных задач. Не случайно в статье «О Гоголе» ее предмет до некоторой степени уравнивается с Тургеневым («„Быть наставником своих современников“. Тургенев понимал это, конечно, в другом смысле, чем сам Гоголь»). Между тем в «Заметках...» Гоголь и Тургенев противопоставлялись как представители фантастического и социального типов творчества.
В статье 1960 года Гоголь для Газданова становится отрицательным примером проявления учительной роли русской литературы, ее претензий на «пророческое» значение, о неосновательности которых Газданов говорил, в частности, в своих беседах из цикла «Дневник писателя» на радио «Свобода», например, в беседе «Достоевский и Пруст», переданной 8/9 октября 1971 г. В какой-то степени позднее творчество Гоголя становится для Газданова в один ряд с тем, что Андре Жид, как он сам упоминает об этом в радиобеседе «По поводу Сартра», «определил непереводимым выражением «littérature engagée», примером которой была в первую очередь западная коммунистическая литература и социалистический реализм8.
3
На вопрос о том, чьи и какие другие суждения о Гоголе предопределили подобные эстетические убеждения Газданова и подобный взгляд его на Гоголя, ранее уже попытался ответить С. Р. Федякин. Исследователь отталкивался от того факта, что свою статью «О Гоголе» Газданов начинает с цитаты из одноименной статьи Л. Н. Толстого: «„Гоголь был человеком с большим талантом, но с узким и темным умом“. Это сказал Толстой — а сама статья Газданова представляет собой попытку «раскрыть эту фразу, похожую на «алгебраическую формулу“»9.
Прежде всего, С. Р. Федякин обращает внимание на то, что цитата Газданова из Толстого неточна: «Суждение Толстого в начале его заметки «О Гоголе» состоит не из «тезиса» и «антитезиса» («большой талант — темный ум»), но из триадической характеристики: «Гоголь — огромный талант, прекрасное сердце и небольшой, несмелый, робкий ум». Неточность не случайная. Автор «Ночных дорог», как и до войны, продолжал делить литературу на подлинную и «общественную». Толстой поделил творчество Гоголя на три составных части: художественные произведения (в них Гоголь отдавался своему таланту), нравственно-религиозные сочинения (в них говорило «сердце и религиозное чувство» писателя) и нелепое совмещение того и другого (второй том «Мертвых душ» и дописанная к «Ревизору» новая «развязка«)»10.
Кстати сказать, в статье Газданова «О Гоголе» можно найти отзвуки и «триадической характеристики» Толстого: «Можно было бы, конечно, сказать, что в Гоголе надо различать несколько начал: его литературный гений, его личность — Гоголь, как человек, — и, наконец, его призвание быть учителем и наставником. Но такое разделение носило бы, мне кажется, искусственный характер» (М. 175). Отстаивая необходимость взгляда на Гоголя как на целостное явление, Газданов, возможно, отчасти опирался на Г. В. Адамовича, который в своей статье «Андрей Белый и Гоголь» сочувственно цитировал Л. Б. Каменева: «Белый, например, полностью отбрасывает поздний гоголевский период, он отрицает какую-либо связь между искусством Гоголя и его проповедью. <...> Каменев ему это объясняет: Гоголя надо брать целиком <...> Гоголя нельзя разрезать на части ради удобства и легкости истолкования»11.
Исследователь сам не случайно сразу обращает внимание на существенные расхождения Газданова с Толстым в оценке Гоголя: «Для Газданова среди «ненастоящих» произведений Гоголя — «Выбранные места из переписки с друзьями», куда входили и те статьи, в которых Толстой обнаружил «трогательные, часто глубокие и поучительные мысли». Понятно, почему Газданов запамятовал слова Толстого о «прекрасном сердце», именно из этого «сердца» Гоголя выходили толстовские «глубокие и поучительные мысли», вызвавшие неприятие Газданова. И все же, при всех несовпадениях, печатью Толстого отмечена эта его статья, где, в сущности, развита мысль Толстого о внутреннем «разладе» таланта и ума у Гоголя, но с газдановской поправкой»12.
Со всем этим можно согласиться, имея в виду, впрочем, возможную зависимость Газданова и от других источников. Однако С. Р. Федякин сближает с Толстым и раннюю статью Газданова «Заметки об Эдгаре По, Гоголе и Мопассане», хотя в качестве конкретного примера приводит лишь несколько цитат Газданова из «Предисловия к сочинениям Гюи де Мопассана» Толстого, а об остальном несколько неопределенно замечает: «Отзвуки «Предисловия к сочинениям Гюи де Мопассана» Толстого и его заметки «О Гоголе» ощутимы даже там, где Газданов на них не ссылается»13. Тем не менее и сам исследователь не может пройти мимо очевидных различий: «Если Толстой пытался показать, как талант Мопассана, вопреки влиянию среды, вел его к умению видеть правду жизни, если в заметке «О Гоголе» он, напротив, старался выявить, как «несмелый» ум автора «Выбранных мест» уводил его от собственного таланта, то Газданова интересует иное: фантастическая составляющая творчества»14.
Газданова в его «Заметках...» действительно интересует в значительной степени иное, хотя и не только то, о чем пишет исследователь. И круг источников, на которые в первую очередь он внутренне ориентируются, мне представляется несколько иным. Прежде всего бросается в глаза его ориентация на розановские суждения о Гоголе. Ориентация эта, в отличие от ориентации на Толстого, ощущается сразу по трем линиям.
Во-первых, именно вслед за Розановым Газданов развивает представление о связи его творчества с сумасшествием. Ср. цитированные выше суждения Газданова со следующими тирадами Розанова, отталкивающегося от утверждения Платона в «Пире» о том, что «только люди, способные к безумию, и именно в пароксизмах безумия, приносят на землю глубокие откровения истины»: «Гоголь кончил безумием, но гениальным и гениально <...> как на границе этого «безумия» прожил всю жизнь знаменитый Паскаль, коего «Pensées» не то же самое, а, однако, родственны с «Перепискою» Гоголя»15.
Как Газданов видит в «фантастическом искусстве» способ провидения в невидимые глазу тайны бытия, так и Розанов полагал, что «некоторые формы гениальности, или, вернее, «приступы» гениальности — сродни безумию, или вытекают из форм безумия, почти безумия: безумия не в логическом смысле <...> а безумия в смысле смятения всех чувств, необыкновенного внутреннего волнения, «пожара» души, «революции» в душе»16. По Розанову, это безумие — «особого рода, не медицинское, а — метафизическое, где менее безумствует мысль и более безумствует воля <...> где миры здешний и «тамошний» странно перепутываются, взаимодействуют, человеку открываются «небеса» и вообще он ощущает, видит и знает много вещей, весьма странных с точки зрения аптекарского магазина и департамента железнодорожных дел, но не очень уж странных для священника, для отшельника, для святого, для ясновидящего, для Платона, Паскаля и, может быть, для каких-нибудь мудрецов Индии или сектантов Ирана»17. Если мы вдумаемся в смысл того, о чем говорит здесь Розанов, то увидим, что по существу это то же самое, что Газданов называет «фантастическим искусством». Кстати сказать, сам термин тоже, возможно, у Газданова не в последнюю очередь от Розанова. Ср.: «Гоголь — великий творец-фантаст», «рядом с этим могуществом и с этим призванием к фантастическому, Гоголь имел равное могущество и равное призвание и к натуральному, натуралистическому»18.
Во-вторых, именно с Розановым сближает Газданова его взгляд на Гоголя как на писателя-человеконенавистника. Амбивалентное отношение Гоголя к его героям, в которое, безусловно, входит и элемент искреннего сочувствия, сводится Газдановым лишь к одной из его составляющих: «Ни одной подлинно человеческой черты — ни у героев, ни у автора, который их описывает: трудно найти что-либо более беспощадное, чем отношение Гоголя к своим героям, трудно найти такое ледяное презрение к людям, как у Гоголя» (М. 174). При этом сложный сплав умственного убожества и одновременно способности на глубокие привязанности и чувства, который мы нередко находим в гоголевских героях, подвергался Газдановым упрощению только до одного из этих двух элементов: «Возьмем его героев: майор Ковалев изображен со свирепой гоголевской убедительностью совершенным идиотом, Иван Федорович Шпонька — то же самое. Даже старосветские помещики, — что может быть более убогим, более, так сказать, душевно-нищим, чем их существование? Врун и дурак Хлестаков, взяточник городничий, взяточники чиновники, наконец, бедный Акакий Акакиевич, тоже описанный с необыкновенной жестокостью, — вот то, что изображал Гоголь, вот тот мир, который он видел» (М. 175).
Ср. также выше приведенные суждения Газданова о «чем-то беспощадно-издевательском, каком-то почти жутком отсутствии сколько-нибудь человеческого отношения к герою» (М. 182) с известным розановским противопоставлением Пушкину Гоголя как создателя мертвого, нечеловеческого мира, основанного на том, что «человек может только презирать человека»19. Ведь именно в этом «унизительном направлении, мнущем, раздавливающем, дробящем» человека, Розанов усматривал «тайну Гоголя, как-то связанную с его „безумием“»20. И за такое отношение к человеку упрекал Гоголя в распространении среди русских нелюбви к собственной стране и даже в закате России: «Я даже не помню, за 50 лет, где бы своя земля не проклиналась. <...> Все Гоголюшко»21, «Гоголь отвинтил какой-то винт внутри русского корабля, после чего корабль стал весь разваливаться», «Гоголь дал право каждому русскому хохотать над Россией <...> И смех „не заставил себя ждать“»22, «Гоголь в русской литературе— это целая реформация... Не меньше. Только „реформация“-то эта „без Бога, без Царя“...»23.
В-третьих, именно от Розанова, по-видимому, у Газданова ощущение тесной связи гоголевского творчества со смертью: «течение этой речи» безжизненно, «это — мертвая ткань»24. Говоря об этом, Розанов заходит даже так далеко, что приписывает Гоголю некрофилию и даже видит разгадку «половой тайны Гоголя» в его интересе к покойницам: «Везде покойник у него живет удвоенною жизнью, покойник — нигде не «мертв», тогда как живые люди удивительно мертвы. Это — куклы, схемы, аллегории пороков. Напротив, покойники — и Ганна, и колдунья — прекрасны и индивидуально интересны. <...> Он вывел целый пансион покойниц — и не старух (ни одной), а все молоденьких и хорошеньких. Бурульбаш сказал бы: «Вишь, турецкая душа, чего захотел». И перекрестился бы»25.
Наконец, в-четвертых, полемическое отталкивание Газданова от представления о творчестве Гоголя как об отображении реальной действительности николаевской России направлено, помимо Белинского, В. Шенрока, также и против знаменитых суждений Розанова: «Гоголь — огромный край русского бытия», «Гоголь, маленький, незаметный чиновничек „департамента подлостей и вздоров“ („Шинель“) „сжег николаевскую Русь“», «„Илион“ императора Николая он в самом деле обрек в уме своем на „сожжение“ и начинал „Ревизором“ и „Мертвыми душами“ пожар едва ли только „художнически-бессознательно“»26. Таким образом, многие моменты в освещении Газдановым гоголевского творчества совпадают с отношением к Гоголю Розанова, а некоторые утверждения даже и несут ощутимые следы прямого знакомства с розановской «гоголианой».
4
Что касается некоторых других идей Газданова (в частности, об автобиографизме многих гоголевских героев), то они, очевидно, навеяны другим источником, в котором отчасти был развит подход Розанова. Это вышедшая в тот же год, что и «Заметки...», и оказавшая на Газданова большое влияние книга Льва Шестова «На весах Иова». Она состоит из двух больших и публиковавшихся ранее статей: «Преодоление самоочевидностей (К столетию рождения Ф. М. Достоевского)» и «На Страшном суде (Последние произведения Л. Н. Толстого)».
В основе книги лежит экзистенциалистская интерпретация творчества этих двух писателей. Так, например, «Записки из подполья» явно интерпретированы в духе экзистенциального противопоставления «всемству» сознания «пробудившегося» человека27. Творчество Гоголя Шестов не только связывает с творчеством Достоевского, но даже ставит его «впереди его и даже над ним»: «Все произведения Гоголя — и «Ревизор», и «Женитьба», и «Мертвые души», и даже его ранние рассказы, так весело и красочно рисующие малороссийский «быт», — одни непрерывающиеся записки из подполья»28.
Если сравнивать шестовскую интерпретацию творчества Гоголя со статьями о нем Газданова, то многое в них покажется узнаваемым. Прежде всего это касается представления Газданова об автобиографичности большинства героев Гоголя. У Шестова на этот счет находим: «Для Гоголя Чичиковы и Ноздревы были не „они“, не другие, которых нужно было бы „поднять“ до себя. Он сам сказал нам, — и это не лицемерное смирение, а ужасающая правда, — что не других, а себя самого описывал и осмеивал он в героях „Ревизора“ и „Мертвых душ“». Герои Гоголя, в частности, и люди вообще, по Шестову — так же, как по Газданову и Розанову, — не живые, а мертвецы: «Не худшие из нас, а лучшие — живые автоматы, заведенные таинственной рукой и не дерзающие нигде и ни в чем проявить свой собственный почин, свою личную волю. Некоторые, очень немногие, чувствуют, что их жизнь есть не жизнь, а смерть»29.
Встречаются даже довольно близкие текстуальные соответствия. Например, газдановское сближение Гоголя с Поприщиным: «Гоголевская мания величия30, носившая вначале, так сказать, литературную форму, проскальзывает, в частности, уже в первой части „Мертвых душ“, в шестой главе, той самой, которую Анненков назвал гениальной вещью, Гоголь — в лирическом отступлении — пишет:
„Русь, чего же ты хочешь от меня? Что глядишь ты так и все, что ни есть в тебе, обратило на меня полные ожидания очи?“
Это чем-то все-таки напоминает — страшно сказать — Поприщина. „В Испании есть король. Он отыскался. Этот король — я“?» (М. 177) — скорее всего навеяно аналогичным уподоблением Шестова: «Очевидно, Гоголю дикий полет фантазии сумасшедшего не казался таким бессмысленным и ни к чему не нужным, равно как и тот особенный, только ему одному принадлежащий мир не представлялся столь нереальным, как это кажется нам. Что-то его тянуло к Поприщину и к безумию Поприщина, что-то в его жизни и в его собственном мире привлекало и непреодолимо манило к себе будущего автора „Переписки с друзьями“»31.
Весь духовный путь Гоголя Шестов осмысляет именно в экзистенциальных координатах: «И, по-видимому, в каком-то смысле эти беспощадные самоистязания, этот неслыханный духовный аскетизм нужнее, чем его дивные литературные произведения. Может быть, нет иного способа, чтоб вырваться из власти «всемства«!»32. Также и Газданов, опираясь на Гоголя, формулирует свою концепцию экзистенциального человека, пробуждающегося среди мертвого сна окружающих и осознающего связь с трансцендентным через ужас существования и смерть. При этом в Гоголе он подчеркивает именно то, что было специфично для русского экзистенциализма: иррационализм и особое отношение к смерти.
Как и Розанов, Шестов называет мир Гоголя фантастическим: «несомненно, что он сам был пьян жутью сказки и мифа — жил в сфере фантастического не меньше, чем в признанном всеми реальном мире»33, «фантастический мир представляется Гоголю самой реальностью сравнительно с тем миром, в котором Собакевич расхваливает Чичикову свои мертвые души. Петух до изнеможения закармливает своих гостей, Плюшкин растит свою кучу, Иван Иванович ссорится с Иваном Никифоровичем и т. д.»34.
Универсальный и экзистенциальный смысл творчества Гоголя, по Шестову, имеет большее значение у Гоголя, чем план исторический и этнокультурный: «Даже Пушкин, который все умел понимать, не разгадал истинного смысла «Мертвых душ». Ему казалось, что это плач по невежественной, дикой, отсталой России. Но не в одной России Гоголь увидел мертвые души. Весь мир представился ему завороженным царством; все люди — великие и малые — безвольными, безжизненными лунатиками, покорно и автоматически выполняющими извне внушенные им приказания»35.
5
Чем же объяснить такую сильную зависимость Газданова от Розанова и Шестова в истолковании Гоголя? Зависимость эта кажется особенно разительной, если принять во внимание, что Газданов-критик отличался независимостью суждений. На наш взгляд, она объясняется не столько влиянием конкретных текстов Розанова и Шестова на конкретные тексты Газданова, сколько мировоззренческим сходством, его принадлежностью к русской экзистенциальной традиции, в которой Розанов и Шестов сыграли далеко не последнюю роль.
Как я уже писал36, точно так же соотносятся взгляды Газданова и Шестова на Достоевского и Чехова. Переход от «Заметок об Эдгаре По, Гоголе и Мопассане» к статье «О Гоголе» в определенной мере аналогичен, например, изменению отношения к Достоевскому, выраженному в начале творческого пути Газданова в его рассказе «Черные лебеди», а в конце его — в письме к Г. В. Адамовичу от 28 сентября 1967 г. Рецепция Газданова вскрывает существование элементов экзистенциального отношения к миру в самом Гоголе (как есть они также и в М. Ю. Лермонтове, Ф. И. Тютчеве и др.)37.
Ориентация раннего Газданова на Гоголя в эстетике вовсе не обязательно означает действительное равнение на него в творчестве: эстетические суждения часто отражают писательские устремления, а не характер собственного творчества в настоящий момент. Романы Газданова 1920–1930-х годов — это еще отнюдь не «фантастическое искусство», как он сам его понимал (хотя в отдельных рассказах писателя уже присутствует «фантастическое» начало). Сколько-нибудь заметное тяготение к «фантастическому» обнаруживает лишь завершенный уже после Второй мировой войны «Призрак Александра Вольфа». Следовательно, Гоголь для Газданова в 1920–1930-е годы — это в известной степени пример для подражания, образец для будущего художественного развития.
Однако для творчества Газданова 1950-х — 1960-х годов, который сам писал тогда дидактические романы, пронизанные идеей социального спасения и ориентированные уже на творчество Толстого (в особенности это характерно для опубликованных в 1953 г. «Пилигримов» и отчасти для вышедшего в 1965 г. «Пробуждения») — романов с положительными героями, которых Гоголь написать так и не смог, — «наставничество» Гоголя не столько образец, сколько грозное осознание опасности подобной позиции. И это осознание, по-видимому, помогло писателю, преодолев наивное проповедничество романа «Пилигримы», написать куда более земное и человечное «Пробуждение». И все же романы с положительными героями тоже вышли у Газданова несколько слабее, чем его предыдущие произведения.
Глубоко символично, что в последние годы жизни писатель работал над утопическим романом «Переворот», в котором он предлагал определенные рецепты общественного спасения. Тем самым писатель закончил свою творческую деятельность своего рода вторым томом «Мертвых душ» или «Выбранными местами из переписки с друзьями», в какой-то степени повторив в общих чертах творческий путь Гоголя и Толстого.
Примечания
6. Мне представляется, что это касается лишь субъективных, но не субъективистских рецепций.
7. В самой статье речь также заходит и о Достоевском.
9. Мосты. 1960 (Мюнхен). № 5. С. 179.
10. Федякин С. Р. Толстовское начало в творчестве Гайто Газданова. С. 99.
13. Федякин С. Р. Толстовское начало в творчестве Гайто Газданова. С. 96.
15. Розанов В. В. Отчего не удался памятник Гоголю? // Мысли о литературе. М., 1989. С. 294.
18. Розанов В. В. Гоголь // Мысли о литературе. С. 278, 276.
19. Розанов В. В. Пушкин и Гоголь // Там же. С. 164.
20. Розанов В. В. Отчего не удался памятник Гоголю? С. 298.
21. Розанов В. В. Сахарна // Миниатюры. М., 2004. С. 346.
22. Розанов В. В. Мимолетное. 1914 год // Миниатюры. М., 2004. С. 361, 386.
23. Розанов В. В. Мимолетное. 1915 год // Миниатюры. М., 2004. С. 426.
24. Розанов В. В. Пушкин и Гоголь // Мысли о литературе. С. 162.
25. Розанов В. В. Опавшие листья. Короб второй // Там же. С. 392.
26. Розанов В. В. Гоголь // Там же. С. 277, 278.
27. См.: Шестов Л. На весах Иова // Шестов Л. Соч.: В 2 т. М., 1993. Т. 2. С. 49.