Смешное и страшное в произведениях фольклора и в повестях Гоголя

Гордович К. Д. (Санкт-Петербург), д.ф.н., профессор кафедры книгоиздания и книжной торговли Северо-Западного института печати Санкт-Петербургского государственного университета технологии и дизайна / 2007

О прямых и косвенных перекличках Гоголя с народными преданиями, легендами писали практически все исследователи. Эта тема оказывалась в центре внимания особенно при решении вопроса о своеобразии комического. «Проблема гоголевского смеха, — утверждал М. Бахтин, — может быть правильно поставлена и решена только на основе народной смеховой культуры»1. Одна из особенностей народной культуры — в сочетании смешного и страшного: «Юмор смягчает страх мучений ... Ободрение смехом в самый патетический момент смертной угрозы всегда было сугубо национальным, русским явлением»2. К малороссийскому фольклору, очевидно, это наблюдение относится в той же мере, и в нем присутствуют «демонологическая фантастика и фарсовые явления»3.

Попытаемся выяснить, как у Гоголя сочеталось смешное и страшное, насколько они взаимосвязаны и насколько в этом Гоголь ориентировался на фольклор.

В самих сюжетах фольклорных сказаний и в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» обращает на себя внимание прежде всего обилие страшного, таинственного, непонятного, колдовского. Соответствующая атмосфера и настроение создаются прежде всего благодаря выбору времени действия — чаще всего ночь, вечер, да еще и вечер накануне Ивана Купалы, ночь перед Рождеством. Мифологические представления славян об этих и многих других днях, вера в существование загробного мира и нечистой силы оказались неисчерпаемым источником для народной культуры и литературного творчества писателей. Приведем выдержку из словаря «Славянская мифология», посвященную Иванову дню: «... Считается временем откровения тайн природы, когда растворяются небеса ... символическое уничтожение в костре нечистой силы, выслеживание и отпугивание ведьм. В ночь накануне Ивана Купалы, по народным поверьям, ведьмы особенно активизируются...»4. Участие в жизни людей нечистой силы — ведьм, чертей, колдунов — усиливало предчувствие страшного, неизбежного. Страшно было и участникам происходящих событий и слушающим рассказы о них, тем более, что в эти рассказы почти всегда включались эпизоды убийства, встреч с покойниками.

Приведем пару примеров таких «страхов» из широко известных сказок о Василисе прекрасной и Иване-солдате: «... Принялась Баба-Яга грызть деревья зубами, выворачивать с корнями. Грызла, грызла, да только все зубы себе изломала»5; «Всадники на рысьих спинах ни живы, ни мертвы сидят, шевельнуться от страха не смеют...»6.

Прежде чем обратиться непосредственно к Гоголю, сделаем несколько выписок из «Русалки» и «Оборотня» Ореста Сомова, опубликованных немного раньше «Вечеров» и Гоголю известных: «Там, в страшном подземелье или берлоге, жил страшный старик ... волосы поднялись дыбом и лихорадочная дрожь ее забила ... Страшно было глядеть на ее безжизненное лицо»7; «Воображение мое так наполнено всеми этими живыми и мертвыми страшилищами, что я, кажется, и теперь слышу за плечами щелканье зубов вампира ... и сама моя муза так своевольна, что часто смеется сквозь слезы и дрожа от страха»8. У Сомова мы встречаемся и с приемом, ставшим особенно очевидным уже в повестях Гоголя: попытка преодолеть страх смехом, только смех при этом получается совсем не веселый: «Он встряхнулся, посмотрел на себя, и новый его наряд при дневном свете так показался ему забавен, что смех его пронял: он хотел захохотать, но вместо хохота раздался такой пронзительный, отрывистый волчий вой, что бедный Артем сам его испугался»9.

Стремление в страшном увидеть смешные черты замечаем и в сказках В. Даля. К примеру, в «Сказке о похождениях черта-послушника», опубликованной в том же году, что и «Вечера» Гоголя: «Сидор Поликарпович вылез из преисподней, стал ногами на твердую землю и оглядывался кругом на просторе; с него еще пар валил, как с московского банщика, и он все еще не сбил аскомину после вчерашней переквашенной русской закуски...»10.

В повестях Гоголя читатель постоянно встречает привычные для фольклора мотивы и образы, но и сталкивается с постоянным нарушением привычного их восприятия. Возьмем, к примеру, ведьму. Вот как эта «героиня» характеризуется в словаре «Словянская мифология»: «Обычно ведьма представлялась старой и безобразной женщиной, с седыми растрепанными волосами, крючковатым носом, горбатой или хромой; ее отличительной особенностью является дикий или хмурый взгляд, покрасневшие и бегающие глаза»11. Дополняет эту характеристику «Демонологический словарь». В нем говорится, что «Баба-Яга — колдунья может встретиться в любом селе, где она живет обычным домом, имеет детей, ведет хозяйство ... она вечная старуха, никогда не была ни девицей, ни молодкой»12. Как же выглядит на фоне этих представлений гоголевская Солоха?

Солоха не только не страшна и не безобразна, но по-своему симпатична, и Гоголь с удовольствием и с явной усмешкой изображает ее возвращение через трубу домой «подобно человеку, летящему на коньках»13. Внешне она совершенно не напоминает ведьму: «А пойдет ли, бывало, Солоха в праздник в церковь, надевши яркую плахту с китайчатою запаскою, а сверх ее синюю юбку, на которой сзади были нашиты золотые усы и станет прямо близ правого крылоса, то дьяк уже, верно, закашливался и прищуривал невольно в ту сторону глаза; голова гладил усы, заматывал за ухо оселедец и говорил стоявшему близ его соседу; «Эх, добрая баба! Черт-баба!» (с. 106).

Откровенно смешной воспринимается сцена визитов поклонников к Солохе и особенно манипуляции с упрятыванием их в мешки. Самый большой мешок с углем для «плотного гостя» — головы: «И дюжий голова влез с усами, с головой и с капелюхами» (с. 112). И Чуб посажен в мешок поверх дьяка: «Бедный дьяк не смел даже изъявить кашлем и кряхтеньем боли, когда сел ему почти на голову тяжелый мужик и поместил свои намерзнувшие на морозе сапоги по обеим сторонам его висков» (с. 114). Такую ведьму и в голову не придет бояться.

Не вызывает страха и черт, с помощью которого отправляет Гоголь Вакулу за черевичками: «Сначала страшно показалось Вакуле, когда поднялся он от земли на такую высоту, что ничего уже не мог видеть внизу ... Однако ж мало спустя он ободрился и уже стал подшучивать над чертом» (с. 127).

Не совпадает с традиционным для фольклора образом русалки гоголевская панночка из «Майской ночи». Русалки, даже если их изображали красивыми, представляли угрозу, они могли утащить за собой в воду, защекотать. В случаях, когда с ними приходилось общаться, они пугали именно своей мертвенностью, безжизненностью (выше приводилась выдержка из «Русалки» Сомова). В «Майской ночи» панночка появляется во сне Левко — она живая, красивая, она не завлекает Левко, но, наоборот, помогает ему добиться успеха у любимой девушки, вручая записку к отцу от комиссара. Не только ожившая панночка, но и другие мертвецы в «Майской ночи» оказываются не страшными. Ну, какой уж страх, если у мертвеца изо рта торчит галушка: «Сядет верхом на трубу, проклятый, и галушку держит в зубах» (с. 67).

Расширим круг примеров, обратившись к другим повестям из «Вечеров». Посмотрим, как в них смешное вклинивается в атмосферу страшного. В «Сорочинской ярмарке» в рассказе о проделках нечистой силы внешность черта оказывается смешной, хотя смотреть на него страшно: «В слуховое окно выставилось свиное рыло и хрюкнуло так, что у него мороз подрал по коже...» (с. 16). Храбрясь друг перед другом, персонажи готовы свои страхи свалить на баб, посмеявшихся над ними, готовы «дулю поднести сатане под самый нос» (с. 23).

В «Пропавшей грамоте» в рассазе дьячка смешным оказывается явное несоответствие занятия для ведьм: «Расскажу я вам, как ведьмы играли с покойным дедом в дурня» (с. 80).

В «Заколдованном месте» деду, пытающемуся откопать клад, очень страшно: беззвездная ночь, под ногами круча, непонятные звуки. Но вид вдруг показавшейся нечисти нелеп до смешного: «... мигает какая-то харя: у! у! нос как мех в кузнице; ноздри — хоть по ведру воды влей в каждую! Губы, ей-богу, как две колоды! Красные очи выкатились наверх, и еще и язык высунула и дразнит!» (с. 211). И уж окончательно страхи снимаются смешным, когда на приближающегося в темноте к дому деда выливают горячие помои: «Ай! — закричало басом. Глядь — дед. Ну, кто его знает! Ей-богу, думали, что бочка лезет. Признаюсь, хоть оно и грешно немного, а, право, смешно показалось, когда седая голова деда вся была окунута в помои и обвешана корками с арбузов и дыней» (с. 212).

Пожалуй, образ колдуна в «Страшной мести» по особенностям отношения к нему, по характеру контекста, в котором этот герой появляется, наиболее близок фольклорным повествованиям о колдунах. В этой повести тоже не раз звучат слова о смехе. Но этот смех — не веселый, а сам по себе страшный. Засмеялась безумная Катерина и стала говорить о «забавном»: «Мне пришла на ум забавная история: я вспомнила, как погребали моего мужа. Ведь его живого погребли ... какой смех забирал меня ... слушайте! Слушайте!» (с. 170).

И самого колдуна пугает сташный смех: «Тут чудится колдуну, что все в нем замерло, что недвижный всадник шевелится и разом открыл свои очи; увидел несшегося к нему колдуна и засмеялся. Как гром, рассыпался дикий смех по горам и зазвучал в сердце колдуна, потрясши все, что было внутри его. Ему чудилось, что будто кто-то сильный влез в него и ходил внутри его и бил молотами по сердцу, по жилам ... так страшно отдался в нем этот смех!» (с. 175).

Своеобразие подхода Гоголя к мотивам и образам фольклора в соединении того, что в народной культуре существует рядом, но не вместе. Много ужасов в сказках, но они преодолеваются, и все завершается благополучно. Страшна нечистая сила, но если герои не утрачивают способности смеяться, играть, шутить — страх перестает быть всепобеждающим. У Гоголя же сами ужасы чаще всего оборачиваются смешной ситуацией, черти выглядят нелепо и над ними грех не подшутить.

Ю. Манн, размышляя о поэтике Гоголя, пишет о «свойственном карнавалу смягчении и травестировании всего страшного»14 и о «переплетении» смешного и страшного. Ярмарка с ее весельем организована в «страшном месте» («Сорочинская ярмарка»). Один раз, правда, по наблюдениям ученого, происходит «наоборот»: в «страшном» доме происходят совсем не страшные вещи и твориться добро («Майская ночь»).

Можно сгруппировать эпизоды, в которых у Гоголя, как и в фольклорных произведениях, возникает (у героев и у слушателей) ощущение страшного: в преддверии праздника (вечер, ночь); при столкновении с колдовской силой (заколдованное место, заколдованные вещи, люди); в общении с «нечистыми» — чертями, ведьмами; при встречах с покойниками. Гоголю удается благодаря включению смешного снять напряжение, преодолеть боязнь, показать, что страшное скорее нелепо, глупо, чем ужасно.

«Зона смеха у Гоголя, — пишет Бахтин, — становится зоной контакта, тут объединяется противоречащее и несовместимое, оживает как связь»15.

С фантастикой (невероятным, необъяснимым) как материалом для сюжетов Гоголь будет работать и после создания «Вечеров». Концентрацию «страшного» находим в «Вие». Присутствуют, пусть и в более «легком» варианте, мотивы страшного и в «Петербургских повестях». В позднем творчестве изменится сам принцип изображения. Символика «мертвых душ» не будет включать оттенков страшного. Вопрос о колдовской силе, предопределенности, неизбежности тоже будет ставится совсем по-другому. Уйдет удивительная легкость отношения к страшному как к сказочному, игровому, смешному.

Не случайно исследователи творчества Гоголя всегда отмечали, насколько внимательно и заинтересованно он относился к народной культуре, но в его произведениях фольклорные мотивы и образы включались всегда преображенными, прошедшими через его фантазию и воображение и оказывались не повторением известного, а подчиненными творческому замыслу писателя: «Гоголь всегда пользовался источниками малорусской народной словесности и поэзии, лишь только как служебными вспомогательными средствами для своих литературных работ и сознательно подвергал их значительной переработке»16.

Примечания

1. Бахтин М. Рабле и Гоголь // Бахтин М. Франсуа Рабле и народная культура средневековья и ренессанса. — М., 1990, с. 536.

2. Лихачев Д. Смех как мировоззрение // Лихачев Д., Панченко А., Понырко Н. Смех в Древней Руси. — Л., 1984, с. 61.

3. Чапленко В. Фольклор в творчестве Гоголя // Литературная учеба, 1937, № 12, с. 78.

4. Славянская мифология. Энциклопедический словарь. — М., 2002, с. 194.

5. Василиса прекрасная // В тридевятом и тридесятом царстве. Сказки народов СССР. — Л., 1982, с. 28.

6. Иван-солдат. — Там же, с. 47.

7. Сомов О. Русалка. Малороссийское предание // Литературные сказки народов СССР. — М., 1989, с. 32, 33, 35.

8. Сомов О. Оборотень // Там же, с. 37-38.

9. Там же, с. 44-45.

10. Даль В. Сказка о похождениях черта-послушника Сидора Поликарповича на море и на суше, о неудачных соблазнительных попытках его и об окончательной пристройке его по части письменной // Даль В. (Казак Луганский). Повести. Рассказы. Очерки. Сказки. — М.-Л., 1961, с. 411.

11. Славянская мифология, с. 63.

12. Русский демонологический словарь. — СПб., 1995, с. 30.

13. Гоголь Н. Ночь перед Рождеством // Гоголь Н. Собрание сочинений в 6 т., т.1. — М., 1950, с. 105. В дальнейшем цитаты из «Вечеров на хуторе близ Диканьки» приводятся по этому изданию с указанием страницы в скобках за текстом.

14. Манн Ю. Поэтика Гоголя. — М., 1978, с. 9.

15. Бахтин М. Рабле и Гоголь, с. 533.

16. Петров Н. Южно-русские народные элементы в ранних произведениях Гоголя // Памяти Гоголя. — Киев, 1902, с. 58.

Яндекс.Метрика