Обретение жанра: Народная песня и «Тарас Бульба» Гоголя

Виноградов И. А. (Москва), д.ф.н., старший научный сотрудник ИМЛИ им. А. М. Горького РАН, член Союза писателей России / 2007

Создание героической повести-эпопеи «Тарас Бульба» подводит итог продолжительным занятиям Гоголя мировой и отечественной историей и столь же длительных поисков им новой жанровой формы исторической прозы.

Глубокий интерес к истории зародился у Гоголя еще в Нежине в 1820-х годах. Хорошей постановке преподавания в Нежинской гимназии высших наук всеобщей истории писатель, в частности, обязан универсальным подходом к изучению прошлого украинского народа, судьбу которого он рассматривал как в связи со славянской и русской историей, так и по отношению к «истории мира» в целом. Известно, что в Нежинской гимназии в 1824 году под руководством старших воспитанников возникло даже историческое общество, члены которого — П. Г. Редкин, В. И. Любич-Романович, В. В. Тарновский, К. М. Базили, Н. В. Кукольник, товарищи и друзья Гоголя, начали работу над составлением курса всемирной истории «в огромном размере». В Нежине Гоголь познакомился и с «Историей государства Российского» Н. М. Карамзина, размышления над которой определили позднее как творческий метод, так и идейно-художественную концепцию «Тараса Бульбы».

По приезде в конце 1828 года в Петербург Гоголь с марта 1831 года по апрель 1835-го занимает должность учителя истории в Патриотическом институте благородных девиц, а непосредственно в пору создания «Тараса Бульбы» готовит себя для преподавания всеобщей истории сначала в Киевском университете (эта мысль занимает его с конца декабря 1833 года), а затем, когда этим планам не суждено было осуществиться, — в Санкт-Петербургском, куда он был назначен в июле 1834 года и читал лекции с сентября этого года по декабрь 1835-го. Во все это время Гоголь изучал и украинскую историю. В «Объявлении об издании Истории Малороссии» (другое название — «История Малороссийских казаков»), напечатанном в начале 1834 года в трех повременных изданиях, Гоголь, обращаясь к читателям с просьбой высылать ему материалы по истории Украины, замечал, что он «около пяти лет» собирал «с большим старанием материалы, относящиеся к истории этого края» и что «половина» его «Истории...» «почти готова».

Действительно, уже в «Вечерах на хуторе близ Диканьки», начатых в 1829 году, Гоголь непосредственно затрагивает тему истории родного края. Некоторые из появляющихся здесь исторических реалий и образов затем прямо вошли в гоголевскую эпопею. 2 февраля 1830 года Гоголь обращался к матери: «Нет ли в наших местах каких записок, веденных предками какой-нибудь старинной фамилии, рукописей стародавних про времена гетманщины и прочего подобного?» Первый литературный опыт писателя, посвященный непосредственно истории Украины, глава из исторического романа «Гетьман», была напечатана в «Северных Цветах на 1831 год».

В целом круг известных Гоголю источников по истории Малороссии был достаточно обширен. В письме к И. И. Срезневскому от 6 марта 1834 года он сообщал, что из опубликованных материалов у него есть «почти все», которыми пользовался Д. Н. Бантыш-Каменский в своей «Истории Малой России» (1822; 2-е изд. 1830), а из неопубликованных ему известна «История Русов, или Малой России» (приписывавшаяся в ту пору перу святителя Георгия (Конисского), архиепископа Могилевского и Белорусского; опубл. 1846). Гоголь упоминал здесь также о своем знакомстве с кратким географическим и историческим описанием Малой России А. Ф. Шафонского (опубл. 1851), «Летописным повествованием о Малой России и ее народе и казаках вообще...» А. И. Ригельмана (опубл. 1847) и «польскими летописями» (в «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина Гоголь, в частности, обратил особое внимание на отрывки из «Хроники Польской, Литовской, Жмудской и всей Руси» М. Стрыйковского).

В работе над первой редакцией «Тараса Бульбы» Гоголь использовал также «Описание Украйны» Г. де Боплана, изданное в 1832 году с обширными комментариями переводчика Ф. Г. Устрялова. Кроме того, исследователи указывали, что Гоголю могли быть известны «Летописец Малые России», напечатанный Ф. Туманским в «Российском магазине» (1793, кн. 2), «Историческое известие о возникшей в Польше унии» Д. Н. Бантыш-Каменского (М., 1805), «Краткая летопись Малой России» В. Г. Рубана (СПб., 1777), «История о казаках запорожских» князя С. И. Мышецкого (опубл. 1847), летописи Самовидца (опубл. 1846), С. В. Величко (опубл. 1848–1864), Г. И. Грабянки (опубл. 1853) и др.

При всем этом следует подчеркнуть, что не летописи и исторические труды определили развитие жанра исторической прозы Гоголя. Целые четыре года отделяют первый напечатанный опыт Гоголя в исторической прозе — «Главу из исторического романа» — от «Тараса Бульбы». За все эти годы, вплоть до выхода «Миргорода», Гоголь из исторической прозы ничего больше не напечатал. Вскоре после издания второй части «Вечеров...» в 1832 году в его жизни наступил продолжительный творческий кризис. 2 июля 1833 года Гоголь писал М. А. Максимовичу: «Вот скоро будет год, как я ни строчки». Во время кризиса, продлившегося до конца 1833 года, писатель пробовал себя в самых различных жанрах. Поиски нового жанра исторической прозы во многом определили характер этого периода.

Жанровая эволюция Гоголя имела определенную направленность. Писатель дебютировал в печати стихотворением «Италия» и поэмой «Ганц Кюхельгартен», существенную роль в создании которых сыграло его юношеское увлечение европейской романтической поэзией в целом и, в частности, переводами В. А. Жуковского. В 1831 году — спустя непродолжительное время после выхода в свет «Ганца Кюхельгартена», незадолго до окончания второй части «Вечеров на хуторе близ Диканьки» — Гоголь в письме к школьному приятелю А. С. Данилевскому восклицал по поводу выхода в свет стихотворных переложений народных сказок В. А. Жуковского: «Жуковского узнать нельзя. Кажется появился новый обширный поэт и уже чисто русской. Ничего германского и прежнего». Очевидно, такой путь проделал прежде всего сам Гоголь — от «Ганца Кюхельгартена» к «Вечерам...».

Как заметил биограф Гоголя В. И. Шенрок, еще до издания «Ганца...» Гоголь «наметил себе иной путь и задачи для творчества»1. Приехав в 1828 году в Петербург, он был поражен, как, по его словам, «здесь <...> занимает всех все малороссийское». Едва отправив в цензуру «Ганца Кюхельгартена», Гоголь 30 апреля 1829 года обратился в письме к матери с просьбой о присылке ему этнографических и фольклорных материалов: «... Множество носится между простым народом поверий, страшных сказаний, преданий, разных анекдотов, и проч. и проч. и проч. Все это будет для меня чрезвычайно занимательно». С подобными просьбами Гоголь обращался к родным и позднее.

Первыми читателями «Вечеров...» повести, составившие этот цикл, были восприняты прежде всего как переложение украинских народных сказок. Критик Н. И. Надеждин в 1832 году извещал читателей «Молвы»: «Рудый Пасочник, которые прекрасные малороссийские сказки приняты были с особенным удовольствием, недавно проехал чрез Москву на свою родину. Мы надеемся, что он соберет там нового меду для услаждения публики»2. Князь В. Ф. Одоевский 23 сентября 1831 года писал А. И. Кошелеву: «... На сих днях вышли Вечера на хуторе — малороссийские народные сказки. Они, говорят, написаны молодым человеком <...> Гоголем <...> Ты не можешь себе представить, как его повести выше по вымыслу и по рассказу и по слогу всего того, что доныне издавали под названием русских романов»3. «Благодарим вас за то, что вы разрыли клад малороссийских преданий и присказок...» — обращался к автору «Вечеров...» Н. А. Полевой в «Московском Телеграфе»4. П. А. Плетнев, имея в виду «Вечера на хуторе близ Диканьки», 8 декабря 1832 года писал В. А. Жуковскому: «В его сказках меня всегда поражали драматические места»5. Сам Гоголь в то время, когда его занимали уже другие замыслы, в письме М. П. Погодину от 1 февраля 1833 года говорил о возможном продолжении «Вечеров на хуторе близ Диканьки»: «... Прибавлять сказки не могу». Характерно, что и сами рассказчики «Вечеров...» называют у Гоголя свои истории «сказками».

Позднее связь гоголевских повестей с народными сказками исследователи отмечали неоднократно6. При этом была подчеркнута и важнейшая особенность использованных Гоголем народных преданий — их связь с православной духовной традицией. В 1902 году В. Н. Мочульский писал: «Несомненно, что многие верования из языческой поры еще тлеют в душе народа <...> Но <...> вера в бесов, в бесовские наваждения, которым уделено значительное место в повестях Гоголя, носит, несомненно, характер позднейших культурных наслоений <...> Жизнь Украйны всегда тесно была связана с матерью русских городов — Киевом, его Печерской Лаврой <...> Неудивительно, что многие сказания о Киевских святых, где говорится о кознях диавольских, о борьбе с ними святых и о победе их над бесовской силой, перешли в верования народные и вошли, так сказать, в их плоть и кровь. Вот почему Гоголь и захватил так глубоко народную жизнь, что сумел проникнуть в самые недра народного духа. Вместе с этими преданиями и народными верованиями Гоголь уже на первых порах своей художественно-творческой деятельности <...> становился на путь народной психики и <...> в сравнительно короткий период времени, достиг высшего искусства в психологическом анализе человеческой души, каким ознаменована его дальнейшая творческо-художественная деятельность»7.

В период кризиса 1832–1833 годов занятия Гоголя историей — малороссийской и всемирной — стали определяющими. М. П. Погодин в конце июня 1832 года в своем дневнике записал о знакомстве с Гоголем: «Гов<орили> с ним о Малорос<сийской> Истории, и проч. — Большая надежда, если восстановится его здоровье. — Он рассказал много чудес о своем Курсе Истории в Педаг<огическом> инстит<уте> женском в Петерб<урге>. (Из его воспитанниц нет ни одной неуспевшей.)»8. 1832 м годом Гоголь датировал получивший непосредственное воплощение год спустя «План преподавания всеобщей истории» (позднейшее название — «О преподавании всеобщей истории»). 1 февраля 1833 года в письме к М. П. Погодину он обещал ему прислать подготовленную на материале своих лекций «всеобщую историю и всеобщую географию в трех, если не в двух томах». К концу 1832 — началу 1833 года относятся также первые наброски будущей статьи «Взгляд на составление Малороссии» (другое название — «Отрывок из Истории Малороссии»), которую Гоголь называл «введением» к украинской истории. Однако в дальнейшем работа по воплощению всех этих замыслов остановилась.

Выход Гоголя из творческого кризиса был связан с принципиально иным подходом к историческому материалу, которого не давали писателю ни сказка, ни летопись. Такой подход Гоголь нашел в народной песне. По наблюдениям исследователей (Г. И. Чудаков, С. И. Машинский, В. И. Еремина9), переход от одного народно-поэтического жанра к другому, от сказки к песне, отражал общую художественную эволюцию Гоголя от «Вечеров...» к «Миргороду». Можно, однако, заметить, что с точки зрения жанра принципиальной новизной по сравнению с предшествующим творчеством среди повестей «Миргорода» отличается только «Тарас Бульба». Разница между сказкой и песней хорошо объясняет, в частности, отличие «Тараса Бульбы» от повестей «Вечеров...» со сходной исторической тематикой — «Вечера накануне Ивана Купала», «Пропавшей грамоты», «Ночи перед Рождеством». Другие три повести «Миргорода» («Старосветские помещики», «Вий», «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем») развивают уже сложившиеся жанровые формы и не имеют в этом смысле отношения к народной песне. С другой стороны, включение Гоголем народной песни как полноценной поэтической «летописи» минувшего в число исторических источников создает принципиальное отличие «Тараса Бульбы» и от его предшествующей исторической прозы — глав незавершенного романа «Гетьман» (1830–1833). Песням, замечал Н. С. Тихонравов, Гоголь «отводит <...> первое место между всеми другими источниками для истории эпохи, изображенной в „Тарасе Бульбе“»10. Следует при этом подчеркнуть, что, как и в обращении к народной сказке, в увлечении Гоголя песней сказалась прежде всего любовь писателя к родному краю. «...Стремление это, — писал Гоголь в статье „Петербургская сцена в 1835–36 г.“, — возврат к нашей старине после путешествия по чужой земле европейского просвещения...». «Только в последние годы, в эти времена стремления к самобытности <...> обратили на себя внимание малороссийские песни, бывшие до того скрытыми от образованного общества...» («О малороссийских песнях»).

Еще в начале 1830-х годов Гоголь вместе с просьбами о присылке «сказок» и рукописных материалов «про времена гетманщины» постоянно побуждал родных собирать для него украинские песни. 2 апреля 1830 года он, в частности, писал матери: «Приношу благодарность тетиньке Катерине Ивановне, которая решилась пожертвовать временем — собрать для меня несколько любопытных песен; но драгоценнейшие из них есть, однако ж, списанные вами две запорожские». 19 сентября 1831 года, высылая родным первую часть «Вечеров...», Гоголь писал сестре Марии Васильевне: «...Ты так хорошо было начала собирать малороссийские сказки и песни и, к сожалению, прекратила. Нельзя ли возобновить это? Мне это необходимо нужно». 9 ноября 1831 года О. М. Сомов извещал М. А. Максимовича: «У Гоголя есть много малороссийских песен, побасенок, сказок и пр., и пр., коих я еще ни от кого не слыхивал...»11.

В 1833 году, в период кризиса, Гоголь обращается к родным с новыми просьбами о присылке ему «сказок» (письмо к матери от 8 февраля 1833 года) и песен (см. два письма к матери от апреля 1833-го). Присланная в начале ноября 1833 года сестрой Марией Васильевной «старинная тетрадь с песнями» («между ними <...> многие очень замечательны», — писал Гоголь матери 22 ноября 1833-го) послужила писателю непосредственным толчком к возобновлению работы над историей Малороссии. «Моя радость, жизнь моя! песни! как я вас люблю! — восклицал он в письме к М. А. Максимовичу от 9 ноября 1833 года. — Что все черствые летописи, в которых я теперь роюсь, пред этими звонкими живыми летописями! <...> Теперь я принялся за историю нашей единственной, бедной Украины». В перечне материалов, которые Гоголь в январе 1834 года просил прислать ему в «Объявлении об издании Истории Малороссии», он ставил в один ряд «записки, летописи, повести бандуристов, песни, деловые акты». М. А. Максимовичу 12 февраля 1834 года Гоголь писал: «Историю Малороссии я пишу всю от начала до конца. Она будет или в шести малых, или в четырех больших томах <...> Песень я тебе с большою охотою прислал <бы>, но <...> большую часть <их> мне теперь нельзя посылать». 6 марта 1834 года, откликаясь на выход в свет первой части «Запорожской Старины» И. И. Срезневского (Харьков, 1833), Гоголь писал ему: «Где вы выкопали столько сокровищ? Все думы, и особенно повести бандуристов ослепительно хороши <...> каждый звук песни мне говорит живее о протекшем, нежели наши вялые и короткие летописи <...> Хорошо еще, если между ними попадались с резкою физиономией, с характером: как, например, Кониский, который выхватил хоть горсть преданий и знал, о чем он пишет. Но все другие так пусты, так бесцветны!.. Если бы наш край не имел такого богатства песень — я бы никогда не писал Истории его...» (сам И. И. Срезневский в предисловии к первой части «Запорожской Старины» также подчеркивал глубокий историзм запорожских песен и дум при «бедности истории запорожцев в источниках письменных»12).

Помимо сборника, присланного сестрой, и «Запорожской Старины» И. И. Срезневского, Гоголь в первой половине 1830-х годов пользовался также сборниками «Опыт собрания старинных малороссийских песней» князя Н. А. Цертелева (СПб., 1819), «Малороссийские песни, изданные М. Максимовичем» (М., 1827), «Украинские народные песни, изданные М. Максимовичем» (М., 1834. Ч. 1), «Pieśni polskie i ruskie ludu galicyjskiego. Z muzyka instrumentowana przez Karola Lipińskiego. Zebrał i wydał Wacław z Oleska» (We Lwowie, 1833) и рукописным собранием народных песен З. Доленги-Ходаковского.

Глубокий историзм народных песен — славянских, испанских, шотландских, норманнских — Гоголь подчеркивал также в «Библиографии средних веков», составленной им в 1834 году для студентов Петербургского университета, и позднее, в незавершенной «Учебной книге словесности для русского юношества» (1845) при характеристике жанра думы (сходство скандинавских саг с запорожскими думами тоже отмечал ранее И. И. Срезневский).

Вместе с продолжением труда над Историей Малороссии в конце 1833 года возобновилась и работа Гоголя над всемирной историей — об этом Гоголь сообщал в своих письмах к А. С. Пушкину 23 декабря 1833 года и к М. П. Погодину от 11 января 1834-го.

Позднее, во второй редакции «Тараса Бульбы», Гоголь замечал, что изобразил в своей повести то время, «о котором живые намеки остались только в песнях да в народных думах». (В специальных работах, посвященных теме фольклорных источников «Тараса Бульбы», показана зависимость многих мотивов и образов гоголевской эпопеи от народных песен и дум13.) Хронологическое приурочение действия повести прямо указывает на народные песни как источник, использованный Гоголем при создании «Тараса Бульбы»: «...время это касалось XVI века, когда еще только что начинала рождаться мысль об унии» (первая редакция повести); «...когда начались разыгрываться схватки и битвы на Украйне за унию» (вторая редакция). Именно об этом периоде Гоголь искал сведений и «живых намеков» в украинской песне. В статье «О малороссийских песнях», говоря об участи «беззащитной Малороссии, когда хищно ворвалась в нее уния», он замечал, что «жалобы» народа на «натиски насилий» «не могли иначе и нигде выразиться, как только в его песнях» и что «по ним <...> можно догадываться» о его «минувших страданиях». В письме к И. И. Срезневскому от 6 марта 1834 года Гоголь сообщал: «Я к нашим летописям охладел, напрасно силясь в них отыскать то, что хотел бы отыскать. Нигде ничего о том времени, которое должно бы быть богаче всех событиями <...> Я недоволен польскими историками <...> впрочем они могли знать хорошо только со времени унии <...> наши <...> летописи <...> похожи на хозяина, прибившего замок к своей конюшне, когда лошади уже были украдены».

Нельзя не отметить в этой связи ошибки, или, точнее, близорукости В. Г. Белинского, который в 1841 году в рецензии на украинский сборник «Ластовка», а также в одной из четырех статей о народной поэзии (статья 3 я; Отечественные Записки. 1841. Т. 19. № 11), высоко оценивая тот факт, что «Тарас Бульба» написан на русском языке, отрицал, вопреки утверждениям самого Гоголя, значение украинской народной поэзии для создания литературных произведений и ставил гоголевскую повесть в исключительную зависимость от своеобразия украинской истории как таковой, а также от развития на русской почве западноевропейских начал: «Если русские, и, может быть, еще чехи, могут гордиться несколькими великими или примечательными поэтическими именами, они первоначально обязаны этим соприкосновенности своей истории к истории Европы и усвоенным у Европы элементам жизни. Прочие славянские племена — болгары, сербы, далматы, иллирийцы и другие, остались при одной народной поэзии, которая бессильна возвыситься на степень художественной. Что же касается до малороссиян, то смешно и думать, чтоб из их, впрочем прекрасной, народной поэзии могло теперь что-нибудь развиться <...> Правда, содержание «Тараса Бульбы» взято из сферы народной жизни, но в нем автор не был поглощен своим предметом: он был выше его, владычествовал над ним, видел его не в себе, а перед собою...»14. В этих суждениях не было ничего принципиально нового для Белинского сравнительно с его ранними высказываниями. Еще в 1835 году в статье «О русской повести и повестях г. Гоголя» он истолковывал повести Гоголя в «Арабесках» и «Миргороде» как следствие европейского «просвещения» на русской почве — приведшего от «поэмы», «молитвы и песни» «младенчествующего человека» к современным (якобы заменившим их) «повести и роману»15. Подобные заявления критика диктовались прежде всего идеологическими причинами, а именно, подчас резко негативным его отношением к традиционной отечественной культуре. Это отношение Белинского со всей определенностью — и со всей безаппеляционностью — было однажды высказано им в одном из писем к матери: «Маменька, Вы уже в другом письме увещеваете меня ходить по церквам <...> Шататься мне по оным некогда, ибо чрезвычайно много других, гораздо важнейших дел <...> Я пошел по такому отделению, которое требует, чтобы иметь познание и толк во всех изящных искусствах. И потому я прошу Вас уволить меня от нравоучений такого рода...»16. Закономерно, что понимание религиозного замысла гоголевской повести — и того значения, какое имела для создания «Тараса Бульбы» народная поэзия, остались недоступны для критика. По замечанию, высказанному в 1909 году в приветственном слове от Киевской Духовной академии на торжествах, посвященных открытию в Москве памятника Гоголя, малорусские народные думы, оказавшие влияние на творчество писателя, носят «несомненные следы» влияния духовной школы17. Сам Гоголь в статье «О малороссийских песнях» утверждал: «Где же мысли в них коснулись религиозного, там они необыкновенно поэтически». Позднее, в «Выбранных местах из переписки с друзьями», лиризм народной песни — пронизанный, по наблюдению писателя, «желаньем лучшей отчизны», «стремлением как бы унестись куда-то вместе с звуками» — Гоголь прямо сравнивал с «церковными песнями и канонами», называя их в числе главных источников самобытной русской поэзии. К. Г. Андрусишен указывал, что «думы настолько исполнены религиозными и моральными мотивами, что невозможно не воспринимать их как своеобразные исторические «псалмы». Их молитвенный настрой часто достигает такого воодушевления, какой можно встретить лишь в требниках <...> Они <...> могут спорить с плачем Иеремии, вдохновлены строгою моральною ревностью и возвышены героическими подвигами, про которые рассказывают»18.

В анализе жанровой эволюции Гоголя особого рассмотрения требует вопрос о том, почему народные песни, собирать которые писатель начал почти одновременно со сказками, только к концу 1833 года приобрели для него то «жанрообразующее» значение, какое сразу же получила сказка. С большой степенью вероятности можно предположить, что гоголевское отношение к песне как возможному историческому источнику первоначально складывалось под влиянием принципов, каких придерживался в подходе к историческому материалу Н. М. Карамзин в «Истории государства Российского». В предисловии к своей «Истории...» Карамзин утверждал, что историк обязан представлять читателю «единственно то, что сохранилось от веков в летописях, в архивах» и что «здравый вкус <...> навсегда отлучил дееписание от поэмы»19. (Эти же принципы сухого, протокольного описания событий в исторической прозе — в противовес романтическому субъективизму М. Н. Загоскина и А. А. Бестужева — отстаивали во времена Гоголя Ф. В. Булгарин и О. И. Сенковский.) Создателю героической эпопеи «Тарас Бульба» подобный подход к историческому материалу должен был показаться явно стеснительным. Еще в конце 1820-х годов (или в самом начале 1830-х) Гоголь занес в «Книгу всякой всячины...» размышление французского историка О. Тьерри о необходимости художественного постижения прошлого и образного его представления: «Я думаю, что история не должна более служить дополнительным рассуждением при живописании различных эпох, добавочным портретом для верного представления различных персонажей. Люди, особенно прошедших эпох, должны сами выступить на сцене с речами: они должны живо показать себя в различных видах, и не нужно заставлять читателя перевернуть сто страниц, чтобы, в конце концов, выяснить их подлинный характер. Тьерри» (пер. с фр.).

В 1833 году, после преодоления творческого кризиса, Гоголь, прямо возражая Карамзину, в программном «Плане преподавания всеобщей истории» замечал, что история должна «составить одну величественную полную поэму <...> Каждая лекция профессора непременно должна <...> казаться <...> стройною поэмою...». В подобную полемику с Карамзиным Гоголь вступил в конце 1833 года и по поводу народной песни. Карамзин относил песню к десятому из 14 ти выделенных им разрядов исторических источников и характеризовал ее, наряду со сказками, пословицами, древними монетами, медалями и надписями, как источник «скудный» (хотя «не совсем бесполезный») (глава «Об источниках Российской истории до XVII века» — Кн. 1. С. XVII). (Эту же точку зрения на народную песню высказывали — в 1819 году князь Н. А. Цертелев и в 1827 году М. А. Максимович; последний в 1834 году изменил свое мнение20.) Прямая полемика с Карамзиным по поводу помещения народной песни в одни ряд с «надписями» слышна в строках статьи Гоголя «О малороссийских песнях»: «...Камень с красноречивым рельефом, с историческою надписью — ничто против этой живой, говорящей, звучащей о прошлом летописи». Скрыто полемичен по отношению к заявленным Карамзиным принципам подхода к историческому материалу и главный вывод статьи «Шлецер, Миллер и Гердер» (1834). Идеальный историк, указывал Гоголь, вместе с «глубокостью результатов» Гердера, «огненным взглядом» Шлецера и «мудростью» Миллера, должен обладать «увлекательностью» и «занимательностью» Шиллера и Вальтера Скотта, добавив к этому «шекспировское искусство развивать крупные черты характеров». Из трех историков, имена которых вынесены в заглавие этой статьи, Гоголь особенно выделал Миллера (Мюллера), взгляды которого явно отразились в патриархальной идиллии «Старосветских помещиков», а также в самом «Тарасе Бульбе». «Главный результат, царствующий в его <Миллера> истории, есть тот, что народ тогда только достигает своего счастия, когда сохраняет свято обычаи своей старины, свои простые нравы и свою независимость» («Шлецер, Миллер и Гердер»). Карамзин, напротив, порицал труды Миллера за «нравственные апоффегмы» и уподобление «поэме» (Кн. 1. С. XII). В связи с новым осмыслением Гоголем народной песни многозначительно и упоминание в статье имени Гердера («поэта», по определению Гоголя), уделявшего много внимания изучению народных песен и видевшего в них «архив народной жизни». При создании «Тараса Бульбы» несомненно сказались и принципы исторического романа В. Скотта, упоминаемого в статье «Шлецер, Миллер и Гердер». Напомним известный пушкинский отзыв о «Тарасе Бульбе» — «коего начало достойно Вальтер Скотта»21. Сам Гоголь в статье «Петербургская сцена в 1835–36 г.» называл шотландского романиста «великим творцом» и противопоставлял его писателям «отчаянно дерзким, какими производятся мятежи в обществах». П. В. Анненков, которому эта статья Гоголя осталась неизвестной (она была опубликована только в 1896 году) в своих воспоминаниях о писателе, вопреки гоголевским признаниям, писал: «Вальтер Скотт не был для него представителем охранительных начал, нежной привязанности к прошедшему <...> Гоголь любил Вальтер Скотта просто с художнической точки зрения...». «Художническое» увлечение В. Скоттом Анненков тем не менее ставил в один ряд с любовью Гоголя к народной песне и замечал: «...Страстная любовь к песням, думам, умершему прошлому Малороссии <...> составляло в нем истинно охранительное начало...»22. Очевидно, что Анненков, которого сам Гоголь в письме к М. П. Погодину от сентября 1851 года относил к «господам, до излишества живущим в Европе» (Анненков был единомышленником Белинского, а весной 1846-го и 1848 го годов неоднократно встречался в Брюсселе и Париже с К. Марксом, с которым даже завязал переписку)23, исказил действительное отношение Гоголя к В. Скотту. Историческую «охранительную» концепцию Карамзина Гоголь в процессе создания «Тараса Бульбы» (и позднее) разделял вполне. Расхождение между Карамзиным и Гоголем касалось лишь художественных принципов.

Прежде всего неудовлетворенностью творческим методом Карамзина объясняется то, что воспринимаемую по преимуществу через «Историю государства Российскую» русскую историю (об этом свидетельствуют дошедшие до нас исторические материалы Гоголя) писатель называл скучной и бесцветной. «Русская история, — писал он в статье „Несколько слов о Пушкине“ (1834), — только со времени последнего ее направления при императорах приобретает яркую живость (титул императора был принят в 1721 году Петром I; „История государства Российского“ доведена Карамзиным до 1611 года. — И. В.); до того характер народа большею частию был бесцветен; разнообразие страстей ему мало было известно». В письмах к своему земляку М. А. Максимовичу от 28 мая и 10 июня 1834 года, написанных в связи с представлявшейся возможностью преподавательской деятельности в Киевском университете, Гоголь даже восклицал: «Я с ума сойду, если мне дадут русскую историю»; «Если бы это было в Петербурге, я бы, может быть, взял ее, потому что здесь я готов, пожалуй, два раза в неделю отдать себя скуке». Это же отношение проглядывает и в ироническом замечании рассказчика в черновой редакции повести «Портрет» (1834) о затруднительности для него «перечесть по именам удельных князей, наполняющих Русскую историю». В свою очередь, как замечено, не удовлетворяли Гоголя — с точки зрения «увлекательности» и «занимательности» — и малороссийские летописи. В письме к И. И. Срезневскому от 6 мая 1834 года он замечал: «Наши вялые и короткие летописи <...> так пусты, так бесцветны! <...> Народ, которого вся жизнь состояла из движений, которого невольно (если бы он даже был совершенно недеятелен от природы) соседи, положение земли, опасность бытия выводили на дела и подвиги, этот народ...» (не дописано). Оценивая в статье «Несколько слов о Пушкине» допетровский период русской истории, описанный Карамзиным, как доставляющий мало красок художнику, Гоголь с тем большим восторгом отзывался о созданном по материалам карамзинской «Истории...» «Борисе Годунове» Пушкина: «...Чем предмет обыкновеннее, тем выше нужно быть поэту, чтобы извлечь из него необыкновенное <...> Определил ли, понял ли кто „Бориса Годунова“, то высокое, глубокое произведение, заключенное во внутренней неприступной поэзии?..» (Гоголь замечал при этом, что постичь поэзию Пушкина может только тот, «чья душа способна понять неблестящие с виду русские песни»). В 1831 году в статье «Борис Годунов. Поэма Пушкина» Гоголь восклицал: «Будто прикованный <...> пожираю я твои страницы, дивный поэт! <...> Умершее живет! <...> И дивные картины <...> блещут и раздаются все необъятнее...». Позднее, когда К. С. Аксаков, написавший историческую драму «Освобождение Москвы в 1612» (1848), говорил Гоголю о «безэффектности» русской истории до Петра I, Гоголь отвечал: «...Зачем, не бывши драматургом, писать драму? <...> Странное дело: когда я разворачиваю историю нашу, мне в ней видится такая живая драма на каждой странице <...> Когда же я читаю извлеченную из нее нашу так называемую историческую драму <...> полнота жизни от меня уходит...» (письмо к С. Т. Аксакову от 12 июля 1848 года). М. П. Погодин в рецензии на пьесу К. С. Аксакова также замечал: «...В сочинении мы не видим драмы, хотя она разделяется на действия и состоит из явлений: она не имеет необходимого начала и необходимого конца»24.

Очевидно, именно обращение к народным песням-думам как полноценным поэтическим «летописям» минувшего и помогло Гоголю преодолеть длившийся на протяжении почти полутора лет творческий кризис и разрешить связывавшее его карамзинское «отлучение дееписания от поэмы» (которое преодолевал постепенно, от тома к тому, и сам знаменитый историограф). 11 января 1834 года Гоголь сообщает М. П. Погодину о своей «Истории Малороссии»: «Мне попрекают, что слог в ней слишком уже горит, не исторически жгуч и жив; но что за история, если она скучна!». Эти строки прямо напоминают отзыв писателя об «Истории Пугачева» Пушкина в письме к Погодину от 8 мая 1833 года: «Это будет единственное в этом роде сочинение <...> Интересу пропасть! Совершенный роман!». «Слог профессора должен быть увлекательный, огненный, — добавлял Гоголь в статье „О преподавании всеобщей истории“. — Он должен в высшей степени овладеть вниманием слушателей».

Таким образом, можно сделать вывод, что в «Тарасе Бульбе» отразились, с одной стороны, взгляды Гоголя как ученого-историка, с другой — эпическое, объективное начало народной песни, что вместе, при отмеченном стремлении писателя к художественному, «увлекательному» изображению прошлого, и предохраняло его от романтического произвола авторской фантазии.

В 1834 году в только что основанном С. С. Уваровым «Журнале Министерства Народного Просвещения» были напечатаны четыре статьи Гоголя: в февральском номере — «План преподавания всеобщей истории», в апрельском — «Отрывок из Истории Малороссии» и статья «О малороссийских песнях», в сентябрьском — написанная в мае-июне статья-лекция «О средних веках». Cтатьи эти послужили Гоголю своеобразным profession de foi для занятия места преподавателя истории в Петербургском университете. Здесь он продолжил начатую с конца 1833 года параллельную работу над всеобщей и украинской историей при одновременном изучении народной поэзии. Об этом, в частности, свидетельствует «Отчет по Санктпетербургскому учебному округу за 1835 год» о состоянии научной деятельности в Петербургском университете. В отчете говорится о намерении Гоголя издать первые три тома «Истории средних веков», два тома «Истории Малороссии» и сочинение «о духе и характере народной поэзии славянских народов: сербов, словенов, черногорцев, галичан, малороссиян, великороссиян и прочих»25. Единство рассматриваемых в указанных статьях и в университетском отчете тем и определяет замысел «Тараса Бульбы», начатого в середине 1834 года. Историю Украины писатель рассматривает на фоне мировой истории. Воспетое в народных песнях-думах малороссийское казачество он называет «одним из замечательнейших явлений европейской истории», «оплотом для Европы от магометанских завоеваний», ставя его в один ряд со средневековым рыцарством. Такой взгляд служит ему прямым прологом к осмыслению современности. Мысль о конечном духовном порабощении Европы на исходе средних веков арабо-мусульманской культурой открывает Гоголю вúдение всемирно-исторического предназначения России — единственной свободной христианской державы в мире, исповедующей Православие.

Предыстория создания второй редакции «Тараса Бульбы» (1842) являет в основном те же этапы и характер подготовительной работы, какие предшествовали написанию первой редакции. С изданием в 1835 году «Миргорода» Гоголь не оставил своих поисков новой жанровой формы для художественного воспроизведения прошлого. Успешно «привив» в «Тарасе Бульбе» народную песню к исторической повести (в жанровой системе Гоголя, изложенной в «Учебной книге словесности...», жанр «думы» объединяет как раз «повесть» и «песню»), писатель в дальнейшем делает по крайней мере две попытки преобразовать еще один исторический жанр — драму (или трагедию), интерес к которой обнаружил еще в 1831 году в связи с выходом пушкинского «Бориса Годунова».

Опытом создания исторической драмы, последовавшим непосредственно вслед за появлением первой редакции «Тараса Бульбы», стала незавершенная трагедия Гоголя из английской истории «Альфред», главным героем которой должен был стать английский король Альфред Великий (849–899), причисленный в Западной Церкви к лику святых за свои исключительные заслуги в религиозно-политическом объединении Англии перед угрозой норманнского завоевания. Над этой драмой которой писатель работал весной-осенью 1835 года и в создании ее использовал, с одной стороны, исторические материалы, собранные ранее в процессе работы над университетскими лекциями, с другой — народные песни (в частности, отмечается использование «Песни Гаральда Смелого», которую Гоголь знал в переложениях Н. М. Карамзина, Г. Р. Державина, К. Н. Батюшкова). Важную роль здесь сыграла также книга О. Тьерри «История завоевания Анлгии норманнами» (1825), в которой быт минувшей эпохи воссоздавался по сагам и песням скальдов26. Историзм норманских саг сам Гоголь, как уже отмечалось, подчеркивал в разное время дважды: в «Библиографии средних веков» и в «Учебной книге словесности для русского юношества». Примечательно также, что, по свидетельству одного из гоголевских слушателей, С. И. Барановского, именно на лекции о «норманских витязях», материал которой был использован при создании «Альфреда» (а не на лекции о «аравитянах», как вспоминал Н. И. Иваницкий), присутствовали осенью 1834 года среди студентов Петербургского университета В. А. Жуковский и А. С. Пушкин27. Последний высказал тогда Гоголю свое одобрение. В этом свете приобретает важное значение свидетельство А. О. Смирновой, сообщенное ее дочерью Ольгой Николаевной, о публичном чтении Гоголем «Тараса Бульбы» в присутствии Пушкина, который тогда сказал: «Это эпопея, в которой можно было бы найти материал для прекрасной драмы». «Гоголь слушал его и казался счастливым. Наконец, он сказал ему: «Александр Сергеевич, если б вы написали драму Тараса, вы бы сделали это по-шекспировски». Пушкин ответил: „Сюжет шекспировский, но сделать из него драму дело автора, а не мое“»28. Возможно, этими словами Пушкина во многом и объясняется последующее обращение Гоголя к жанру исторической драмы — к трагедии «Альфред», а также к «драме за выбритый ус», — которая должна была, по словам Гоголя, сказанным М. С. Щепкину, явиться «в роде Тараса Бульбы». Об этом сообщает П. А. Кулиш в «Записках о жизни Н. В. Гоголя...»: «В первый приезд свой в Москву, Гоголь сказал однажды М. С. Щепкину: «Ну, М<ихаил> С<еменович>, будет вам славная работа. У меня есть драма за выбритый ус в роде „Тараса Бульбы“. Я скоро ее окончу». М<ихаил> С<еменович> имел неосторожность спросить у Гоголя об этой драме при свидетелях. Гоголь отперся и отвечал, что никогда не говорил ничего подобного; но, выходя из комнаты шепнул г. Щепкину на ухо: „Болтун! ничего больше не скажу“»29. — С еще большей определенностью о преемственной связи «драмы за выбритый ус» с «Тарасом Бульбой» свидетельствует подготовительная запись П. А. Кулиша, сохранившаяся в его бумагах: «Тарас Бульба. Молчи, у меня есть пьеса с таким лицом, почти готовая. „Болтун! ничего не скажу“»30.

Над трагедией из истории Запорожья (материал которой был взят из эпохи Богдана Хмельницкого) Гоголь работал с августа 1839 года по конец августа (н. ст.) 1841-го, а затем сжег ее после неудачного чтения В. А. Жуковскому. В работе над драмой Гоголь вновь обратился к «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина, использовал известные ему ранее «Историю Русов», «Описание Украйны» Г. де Боплана, «Историю о казаках запорожских» князя С. И. Мышецкого, «Историю Малой России» Д. Н. Бантыш-Каменского. Появились и новые источники — книга Б. Шерера «Annáles de la Retite-Russie, ou l’Histoire des Casaques Saparogues et les Casaques de l’Ukraine» (Париж, 1788) и какая-то польская книга, из которой Гоголь сделал выписку «Улицы древней Варшавы». Однако главным источником и на этот раз оказались народные песни. С обращения к ним Гоголя начинается история создания драмы из истории Запорожья.

13 ноября 1839 года Гоголь говорил С. Т. Аксакову, что, помимо «Мертвых душ», он работает над «трагедией из истории Запорожья» и что «это его давнишнее, любимое дитя». Возможно, замысел драмы возник уже в 1836 году, когда Гоголь 12 ноября (н. ст.) этого года сообщал В. А. Жуковскому: «Еще один Левиафан затевается. Священная дрожь пробирает меня заранее, как подумают о нем: слышу кое-что из него... божественные вкушу минуты... но... теперь я погружен весь в „Мертвые души“». Вероятно, однако, какая-то предварительная работа вскоре началась. По воспоминаниям Б. Залесского о встречах с А. Мицкевичем и Гоголем в Париже в конце 1836 — начале 1837 года, «он имел под рукой у себя замечательные сборники народных песен на разных славянских наречиях»31. Одним из сборников были, очевидно, «две толстые рукописные книги» собрания З. Доленги-Ходаковского, которые Гоголь в конце 1837 или в начале 1838 года должен был выслать матери для возвращения их М. А. Максимовичу. 3 июня (н. ст.) 1837 года Гоголь сообщал Н. Я. Прокоповичу: «Теперь <...> принимаюсь не на шутку за важное дело». Для этого «дела» Гоголь просил Прокоповича выслать ему оставленные в Петербурге «рукописные книги», в числе которых были и его сборники малороссийских песен.

Получив в конце 1838 — начале 1839 года от Прокоповича свое «огромное» (по свидетельству В. А. Панова) рукописное «собрание малороссийских песен»32, Гоголь занялся его перечитыванием и переписыванием. Тогда же он писал друзьям — 15 августа (н. ст.) 1839 года М. П. Погодину: «Малороссийские песни со мною. Запасаюсь и тщусь сколько возможно надышаться стариной»; 25 августа (н. ст.) С. П. Шевыреву: «Передо мною выясниваются и проходят поэтическим строем времена казачества <...> Малороссийские ли песни, которые теперь у меня под рукою, навеяли их, или на душу мою нашло само собою ясновидение прошедшего, только я чую много того, что ныне редко случается». О. М. Бодянский в свою очередь извещал М. П. Погодина в письме от 18 октября (н. ст.) 1839 года, что Гоголь взял у П. И. Шафарика «малороссийские и польские песни, изданные Вацлавом из Олеска, обещаясь послать назад из Вены», но что тот «доныне не получал этой книги»33.

После сожжения «драмы за выбритый ус» в конце августа (н. ст.) 1841 года Гоголь приступает к созданию второй редакции «Тараса Бульбы», для которой широко использует материалы, приготовленные ранее для драмы. Здесь появляются новые реминисценции из народных песен, собранных И. И. Срезневским и М. А. Максимовичем; привлекается и новый сборник — «Малороссийские и червоно-русские думы и песни, изданные П. Лукашевичем» (СПб., 1836). Исследователи (И. М. Каманин, И. Е. Мандельштам, В. В. Гиппиус и др.) неоднократно отмечали и влияние на «Тараса Бульбу» (в первой и второй редакциях) древнерусского «Слова о полку Игореве»34. К концу 1841 года работа над второй редакцией «Тараса Бульбы» была в основном завершена, и перед отъездом Гоголя за границу в начале июня 1842 года повесть была представлена на рассмотрение петербургской цензуры.

Изучение истории формирования жанра исторической прозы Гоголя свидетельствует, что именно обращение к устному народному творчеству — при глубокой укорененности писателя в православной отеческой традиции — способствовало обретению им новых художественно-изобразительных средств, формированию его оригинального художественного мышления.

Примечания

1. См.: Шенрок В. И. Материалы для биографии Гоголя. М., 1892. Т. 1. С. 255.

2. Молва. 1832. 19 авг., № 67.

3. Цит. по: Чичерин А. В. Неизвестное высказывание В. Ф. Одоевского о Гоголе // Труды кафедры русской литературы Львовского гос. ун-та. Литературоведение. 1958. Вып. 2. С. 72. Угловыми скобками обозначаются пропуски цитируемого текста, а также отсутствующие в рукописи, но необходимые по смыслу слова. Квадратными скобками выделяются слова, зачеркнутые автором, и варианты черновых редакций.

4. Московский Телеграф. 1831. № 17.

5. Плетнев П. А. Соч. и переписка. СПб., 1885. Т. 3. С. 552.

6. См.: Драгоманов М. М. А. Максимович. Его литературное и общественное значение // Вестник Европы. 1874. № 3. С. 448; Петров Н. И. Очерки украинской литературы // Исторический Вестник. 1882. № 8. С. 242–244; Мочульский В. Н. Малороссийские и петербургские повести Н. В. Гоголя. Одесса, 1902. С. 4–13; Трубицын Н. Н. О народной поэзии в общественном и литературном обиходе первой трети XIX века. (Очерки). СПб., 1912. С. 459–462.

7. Мочульский В. Н. Малороссийские и петербургские повести Н. В. Гоголя. С. 13.

8. РГБ. Ф. 231. Раздел I. К. 32. Ед. хр. 1. Л. 83.

9. Чудаков Г. И. Отражение мотивов народной словесности в произведениях Н. В. Гоголя. Киев, 1909. С. 1; Машинский С. Историческая повесть Гоголя. М., 1940. С. 169; Еремина В. И. Н. В. Гоголь // Русская литература и фольклор (первая половина XIX века). Л., 1976. С. 269.

10. Соч. Н. В. Гоголя. 10-е изд. Текст сверен с собственноручными рукописями автора и первоначальными изданиями его произведений Н. Тихонравовым. М., 1889. Т. 1. С. 571.

11. Максимович М. А. Об историческом романе г. Кулиша «Черная рада» // Русская Беседа. 1858. Т. 1. Кн. 9. <Отд. 3>. С. 15.

12. Срезневский И. И. Запорожская Старина. Харьков, 1833. Ч. 1. <Кн. 1–2>. С. 6–7. Ср. также: <Сухоруков В. Д.> Общежитие донских казаков в XVI — XVII cтолетиях // Русская Старина. Карманная книжка для любителей отечественного, на 1825 год, изданная А. Корниловичем. СПб., 1824. С. 199; Аксаков К. С. Богатыри времен великого князя Владимира по русским песням // Аксаков К. С., Аксаков И. С. Литературная критика. М., 1982, с. 90. На «былинно-исторические» черты Тараса Бульбы указывали позднее: Замошкин Н. Неузнанный Гоголь // Знамя. 1938. № 4. С. 240–241, 250; Карпенко А. И. О народности Н. В. Гоголя. (Художественный историзм писателя и его народные истоки.) Изд-во Киевско-го ун-та, 1973. С. 103–136.

13. См.: Карпенко А. И. О народности Н. В. Гоголя. (Художественный историзм писателя и его народные истоки.) Изд-во Киевского ун-та, 1973; Еремина В. И. Н. В. Гоголь // Русская литература и фольклор (первая половина XIX века). Л., 1976.

14. Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: В 13 т. М., 1953–1959. Т. 5. С. 330.

15. Там же. Т. 1. С. 262–267, 272, 284.

16. Белинский В. Г. — Белинским Г. Н. и М. И. Около 5 января 1830. Москва // Собр. соч.: В 9 т. Т. 9. С. 17.

17. От Киевской Духовной академии. <Приветственное письмо> // Гоголевские дни в Москве. М., 1909. С. 280.

18. Andrusyshen C. H. The Dumy: Lyrical Chronicle of Ukraine // The Ukrainian Quarterly. (New York). 1946–1947. V. 3, № 2. P. 135; Багрий Р. Шлях сера Вальтера Скотта на Україну. Київ, 1993. С. 107–108, 275.

19. Карамзин Н. М. История государства Российского. (Репринтное воспроизведение издания 1842–1844 гг.). В 12 т. (В 3 кн.). М., 1988. Кн. 1. С. XII. В дальнейшем «История...» Карамзина цитируется по этому изданию. Ссылки на него даются в тексте с указанием тома (в отдельных случаях, книги) и страницы (или примечания).

20. Машинский С. Историческая повесть Гоголя. М., 1940. С. 181.

21. Пушкин А. С. Вечера на хуторе близ Диканьки. Повести, изданные Пасичником Рудым Паньком // Полн. собр. соч. М.; Л., Изд-во АН СССР, 1949. Т. 12. С. 27.

22. Анненков П. В. Литературные воспоминания. М., 1989. С. 53–54.

23. Даже в эпоху наибольшего сближения Гоголя с Анненковым, в период переписки первого тома «Мертвых душ» в 1841 году, их отношения, по свидетельству самого мемуариста, не обходились без идейных столкновений.

24. Погодин М. П. Освобождение Москвы. Драма Г. Аксакова // Москвитянин. 1848. № 5 (ценз. разр. 31 апр.). С. 27.

25. Машинский С. И. Художественный мир Гоголя. М., 1971. С. 150.

26. Алексеев М. П. Драма Гоголя из англо-саксонской истории // Н. В. Гоголь. Материалы и исследования. М.; Л., 1936. Т. 2. С. 273–276; Гоголь Н. В. Собр. соч.: В 9 т. М., 1994. Т. 7. С. 586–590.

27. См.: Из писем к Я. К. Гроту // Русский Архив. 1906. № 6. С. 278; Гоголь в воспоминаниях современников. Без м. изд., 1952. С. 85.

28. <Смирнова О. Н.> Записки А. О. Смирновой. (Из записных книжек 1826–1845 гг.) СПб., 1895. Т. 1. С. 235–236. Псевдо-дневник А. О. Смирновой был издан дочерью мемуаристки Ольгой Николаевной Смирновой и во многом написан ею, а не самой Александрой Осиповной. Тем не менее многочисленные факты свидетельствуют, что в основе «Записок...», несомненно, лежат какие-то недошедшие до нас подлинные материалы А. О. Смирновой, использованные Ольгой Николаевной. Сама О. Н. Смирнова за пять лет до публикации «Записок...», поясняя одно из писем Александры Осиповны, признавалась: «Все эти подробности из записной книги моей матери, и она мне многое говорила, и я записывала с ее слов очень интересные подробности» (Шенрок В. И. А. О. Смирнова и Н. В. Гоголь. Письма к Гоголю Смирновой. 1844–1851 гг. // Русская Старина. 1888. № 7. С. 53–54.) При серьезной критической проверке с привлечением других источников сведения, сообщаемые в «Записках А. О. Смирновой», должны быть приняты во внимание. Последнее с полным основанием следует отнести к тому фрагменту «Записок...», где рассказывается о чтении Гоголем Пушкину «Тараса Бульбы».

29. <Кулиш П. А.> Николай М. Записки о жизни Н. В. Гоголя. В 2 т. СПб., 1856. Т. 1. С. 330; см. также: Кулиш П. Несколько объяснительных слов // Основа. 1861. № 1. С. 117.

30. РГБ. Ф. 74. К. 11. Ед. хр. 43. Л. 2.

31. Лит. Вестник. 1902. № 5. С. 67.

32. Письма Н. В. Гоголя / Ред. В. И. Шенрока. СПб., <1901>. Т. 2. С. 88.

33. Письма к М. П. Погодину из славянских земель. (1835–1861). М., 1879. Вып. 1. С. 104. О том, что собственный экземпляр песен, собранных В. Залесским (Вацлавом из Олеска), «отжилен» у него «одним молодцом», Гоголь извещал М. А. Максимовича в письмах от 12 февраля и 28 марта 1834 г.; очевидно, эти заверения Гоголя о пропаже не были, вопреки предположению С. А. Красильникова, «мистификацией» (см.: Красильников С. А. Источники собирания украинских песен Н. В. Гоголем // Н. В. Гоголь. Материалы и исследования. М.; Л., 1936. Т. 2. С. 381). Как указал Я. И. Ясинский, принадлежавшим Гоголю экземпляром собрания песен В. Залесского пользовался в мае—июне 1834 г. А. С. Пушкин (Ясинский Я. И. Работа Пушкина над лексикой «Слова о полку Игореве» // Пушкин. Временник Пушкинской комиссии. М., 1941. Вып. 6. С. 343–344). Интерес к собранию песен Wacław’а z Oleska «Pieśni polskie i ruskie ludu galicyjskiego» Гоголь проявлял и в конце жизни (см.: <Кулиш П. А.> Выправка некоторых биографических известий о Гоголе // Отечественные Записки. 1853. № 2. Отд. 7. С. 112–113; Гоголь в воспоминаниях современников. С. 431.)

34. См.: Каманин И. М. Научные и литературные произведения Гоголя по истории Малороссии // Памяти Гоголя. Научно-литературный сборник, изданный Историческим обществом Нестора-ле-тописца. Киев, 1902. С. 119; Мандельштам И. О характере гоголевского стиля. СПб.; Гельсингфорс, 1902. С. 48–49; Гиппиус В. Гоголь. Л, 1924. С. 132; Родзевич С. «Тарас Бульба» як iсторична повiсть // Гоголь М. Твори. Изд. «Книгоспiлка». Київ, <1930>. Т. 2. С. 62; Водовозов Н. В. Гоголь и «Слово о полку Игореве» // Уч. зап. Моск. гор. пед. ин-та им. В. П. Потемкина. 1954. Т. 34; Прийма Ф. Я. «Слово о полку Игореве» в творчестве Гоголя // Гоголь. Статьи и материалы. Л., 1954; Его же. Поэма об Игоревом походе в творчестве Гоголя // Прийма Ф. Я. «Слово о полку Игореве» в русском историко-литературном процессе первой трети XIX века. Л., 1980. С. 179–195; Степанов Н. Л. Н. В. Гоголь. Творческий путь. 2 е изд. М., 1959. С. 210–211; Лотман Ю. Истоки «толстовского направления» в русской литературе 1830-х годов // Уч. зап. Тартусского гос. ун-та. Вып. 119. Труды по русской и славянской филологии. 1962. Т. 5. С. 53–54; Югов А. К. Откуда у Чичикова «сукно брусничных цветов с искрой»? // Югов А. К. Думы о русском слове. М., 1972; и др.

Яндекс.Метрика