Абрамцево и творческие маршруты Н. В. Гоголя
Анненкова Е. И. (Санкт-Петербург), д.ф.н, профессор, заведующая кафедрой русской литературы РГПУ им. А. И. Герцена / 2011
Гоголь впервые приехал в подмосковное имение Аксаковых Абрамцево летом 1849 г. Ровно за 10 лет до этого писатель в первый раз появился на вилле княгини З. А. Волконской, в предместье Рима, и это было время завершения первого десятилетия творчества. Теперь — наступали последние годы жизни писателя, когда творческий процесс приостанавливался: не замирало творческое сознание (хотя и менялась его природа), но не создавались новые произведения и замедлялось продолжение прежних, несмотря на то, что «Мертвые души» по-прежнему занимали Гоголя. Литературоведческое исследование в узком смысле слова на этом материале трудно выстроить, но предметом внимания может стать именно творческое сознание писателя, тем более значимое, когда пребывает в последнем фазисе. Следовательно, задача заключается прежде всего в том, чтобы определить место этого культурного локуса, Абрамцево, в творческой судье Гоголя — писателя, который сам соотносил себя с бессемейным путником. Действительно, Гоголю не суждено было обрести или выстроить собственный Дом, который, во-первых, и не отпускал бы его в бесконечные и дальние странствования, а если и отпускал, то встречал бы «счастливого путника» «после долгой скучной дороги <...> радостным криком выбежавших навстречу людей, шумом и беготней детей <...> успокоительными тихими речами, прерываемыми пылкими лобзаниями» (VI, 133). Дворянская культура XIX в. знает немало освященных как литературным, так и семейным творчеством Домов.
Поскольку Гоголь, начиная с 1836 по 1848 гг. находился в беспрестанных переездах, то можно было бы выстроить некую творческую географию писателя, задаваясь вопросом, есть ли внутренняя связь между пребыванием в том или ином месте и создаваемыми произведениями. Хотя и было сказано в письме 1838 г. «Посох мой страннический уже не существует < ...> Я теперь сижу дома» (XI, 132), этот посох еще не раз пригодился писателю. Перемещения Гоголя по Европе поражают широтою охвата городов и частотой (хотя и неравномерной) их смены. Скорее всего, в Гоголе проступал тот феномен русского европейца, который активно проявился в русской культурной и общественной жизни первой трети XIX столетия, однако внутреннее мироощущение Гоголя было иным, о чем уже отчасти приходилось писать1, следовательно, и его временные возвраты, приезды в Россию имели свою специфику.
Что означает Абрамцево в этом контексте? Обретение дома, которого прежде не было? Возвращение Одиссея на родную землю (Гоголя манил этот образ, не случайно он так любовно писал о переводе «Одиссеи» Жуковским)? Или неизбежное прекращение странствований, что могло означать и завершение творческого пути, ибо дороги питали его творческий дар?
Покинув Россию в 1836 г. и направляясь в Италию, Гоголь побывал в Гамбурге, Ахене, Кельне, Франкфурте на Майне, Баден-Бадене, Женеве, Париже. В письмах он предлагает своим корреспондентам описание наиболее примечательных видов и собственных впечатлений, не стремясь при этом продолжить ряд наблюдений над историческими и литературными явлениями, которые привлекали его предшественников. Он, пожалуй, интуитивно вырабатывает новую парадигму литературного общения с Западной Европой, ее познания и характеристики. Собственные впечатления, вначале живые, в какой-то момент начинают угасать, притупляться. Н. Я. Прокоповичу Гоголь пишет из Женевы в сентябре 1836 г.: «Что тебе сказать о Швейцарии? Все виды да виды, так что мне уже от них становится наконец тошно, и если бы мне попалось теперь наше подлое и плоское местоположение с бревенчатою избою и сереньким небом, то я бы в состоянии им восхищаться, как новым видом. Я не пишу тебе ничего о всех городах и землях, которые я проехал, во-первых, потому что о половине их писал тебе Данилевский, которого перо и взгляд может быть живее моих, а во-вторых, потому, что, право, нечего о них написать» (XI, 61). Не будем в полной мере доверять подобным признаниям писателя и обольщаться появившейся русской темой, она выполняет скорее эстетическую функцию контраста. Гоголь в начале своих странствий мог почувствовать, что пока не может посостязаться со своими предшественниками, однако не исключено, что таким образом уже давала о себе знать неудовлетворенность собственно литературными описаниями, каковых немало и в его текстах. Позже, в 1848 г., после поездки в Святую землю, это найдет выражение в нежелании описать Палестину, на чем настаивали современники в соответствии со сложившейся традицией (посетил, увидел — написал). Гоголь готов дать точные характеристики европейским городам (Гамбург — «город-щеголь», Баден-Баден «это дача всей Европы», в Женеве — «что-то столично-европейское», XI, 62) — и отойти от них, не развивать, не нанизывать друг на друга характеристики и детали. Здесь же можно вспомнить известное гоголевское сравнение «Вся Европа для того, чтобы смотреть, а Италия для того, чтобы жить» (XI. 95). Жить — следовательно, не собирать достопримечательности, не мчаться по всем освященным традицией местам, а чередовать восхищение и привычку, дорожить «художнически-монастырским» уединением, не переносить на бумагу все, что поражает взор. Известный исследователь творчества Гоголя Рита Джулиали убедительно показала в своей книге, как широк был круг итальянских знакомств Гоголя, как тесно и одновременно разнообразно он был связан с окружающей его культурной средой2. Это и была жизнь, которая наполняла его и о которой необязательно было создавать «хронику русского» в Европе. Не потому ли покидал Италию (правда, всегда к ней возвращаясь), что ощущал в себе противоречивую раздвоенность чувств. «Столько жизни прошу, сколько нужно для окончания труда моего; больше ни часу мне не нужно» — XI, 330) — это крепнущее убеждение и устремление Гоголя. Но Италия побуждала жить иначе, хлопотать не только о завершении литературного труда. Не возникало ли опасения, что в Италии не завершить «Мертвые Души»? Гоголь изобразил Александра Иванова аскетом, с чем сам художник, как известно, не согласился. Этот образ аскетически, уединенно трудящегося художника был найден до Италии, еще в первой редакции «Портрета». И хотя убедителен тезис Р. Джулиани о том, что итальянское общение укрепляло Гоголя в его религиозно-эстетических поисках, создается впечатление, что не менее значителен был и иной пласт впечатлений. «...Целой верстой здесь человек ближе к божеству» (XI, 114) — это гоголевское восприятие Рима не замкнуто на духовно-творческом состоянии.
В 1843 г. (когда Аксаковы находят Абрамцево, означающее для них некую укорененность, давно искомую и невозможную в Москве, где они не могли приобрести собственный дом) Гоголь после Рима вновь живет в разных городах: во Флоренции, Болонье, Мюнхене, Баден-Бадене, Ницце. Писатель добровольно избирает для себя дорожную жизнь, но создается впечатление, что он ощущает себя на границе «странника» и «изгнанника». Так же, как Данте пишет главный свой труд, «Божественную комедию», в изгнании, мысля о возвращении, так Гоголь создает «Мертвые души», не ощущая укоренности где бы то ни было. Можно сказать, что он «изгнан» из отечества собственным поиском творчества, которое в состоянии осуществиться только «там», в «прекрасном далеке», динамичном и изменчивом, и до свершения этого невозможно, не дано вернуться.
Это представление, постепенно все более определенно вырисовывающееся в сознании Гоголя, представление о пути как цикле, имеющем некое кольцевое обрамление, оказывается сформулировано в письме к Н. М. Языкову от 5 апреля 1845 г.: «Я знаю только то, что где ни случится мне протаскаться летом, но нужно протаскаться и проездиться, дорога и переезды мне делали добро. А осенью — в Рим, где встречу и начало зимы, а в конце зимы — в Иерусалим, к говенью и пасхе. А из Иерусалима — в Москву» (XII, 478). Стоит обратить внимание на слово «проездиться», оно далее будет приобретать ключевой и в то же время не однозначный смысл.
1845-й — год кризиса физического и духовного, Гоголь переживает очередной виток болезни и сожжение второго тома «Мертвых душ». Но выходит из этого критического состояния прежде всего благодаря работе над новым произведением, которое должно было в прояснившемся и сформулированном цикле жизни занять свое принципиальное место. Поездка в Иерусалим пока не состоялась, но в 1845 г. уже вполне определенно вызрел замысел «Выбранных мест из переписки с друзьями», книги, в подтексте которой со- и противо-поставлены европейские и русский пути. «Выбранные места» пишутся буквально на европейских дорогах. 1846-й — год пребывания в Риме, Флоренции, Ницце, Париже, Франкфурте, Греффенберге, Карлсбаде, Швальбахе, Эмсе, Остенде; в сущности, это полный набор гоголевских западных маршрутов. Создается впечатление, что дорога в Иерусалим закрыта, пока не пройдены многократно все европейские дороги. Одновременно в книге ведется полемика с «гордым умом» XIX столетия — с типом мыслителя, который готов «обнять все человечество, как братьев», «а брата не обнимет» (VIII, 411). Автор — и европеец, и русский; но желающий иметь единственный статус — «христианина»; он убежден, что вектор движения к этому статусу, по крайней мере, для него и для русского человека пролегает через Россию. Этим определены лейтмотивы «Выбранных мест», на что не раз обращали внимание, — «Нужно любить Россию», «Нужно проездиться по России».
От творческой потребности «проездиться» по Европе Гоголь движется к желанию «проездиться по России». Можно также сказать, что от «лествицы» духовной (которая, конечно, не забыта) совершается перемещение если не к восхождению, то хождению материальному — уже по дорогам России. Но, кажется, если европейские дороги нужно было исходить (вернее, изъездить), то русские — осмыслить. А. М. Виельгорской признавался (3 июня 1849): «Я имел, точно, намерение проездиться по северо-восточным губерниям России, мало мне знакомым, но как и когда приведу это в исполнение — не знаю» (XIV, 133). К этому времени вектор «поездки» сменяется вектором «возвращения», что можно проследить по ряду писем.
«Мир в дороге, а не у пристани» — своего рода гоголевская формула, несущая положительный смысл, но для самого писателя наступает пора «пристани». С теми, которые «находятся покаместь на дороге и на станции, а не дома» (XIII, 35), оказывается трудно найти общий язык, вести «обоюдо-интересный разговор» (там же). Это признание сделано в письме к А. О. Смирновой в январе 1846 г. Правда, в контексте письма синонимом «дома» становится «поприще» т. е. обретение, осознание человеком своего духовного предназначения. Но тем более важно, что дом-поприще соотносится совершенно определенно с отечественным пространством
Путешествие в Иерусалим, теперь, в этом контексте, быть может, мыслится и как искупление затянувшихся европейских дорог. Гоголь и близким своим знакомым (С. М. Соллогуб, А. А. Иванову, В. А. Жуковскому) советует возвращаться в Россию. Это общее возвращение мыслится как некая культурологическая и духовная акция, которая может поправить гиперболизм, отвлеченность некоторых теорий, в том числе — славянофильских. Возможное возвращение Жуковского, полагает Гоголь, придаст Москве «большую значительность и степенность, какой ей недоставало. Тогда может восстановиться в ней та литературная патриархальность, на которую у ней есть только претензии, но которой в самом деле нет» (XII, 444). Можно вспомнить и гоголевское признание Смирновой в том, что ему хотелось бы приехать в Россию «таким образом, чтобы уже не уезжать из России» (XII, 473). На этом фоне и вырисовываются подмосковные и не только подмосковные усадьбы.
А. О. Смирнова усиленно звала Гоголя и в Калугу и в их имения еще в середине 1840-х гг., находя для того убедительные аргументы, свидетельствующие о понимании ею внутреннего состояния Гоголя: «Вам нужны люди и души, вас любящие, а вы в совершенном одиночестве, и это вас теперь погубит. Оставьте вы в стороне мысль, что вам стыдно вернуться с пустыми руками в Россию; против недуга и бессилия, посланного Богом, делать нечего, и люди, вас искренне любящие, поймут это, и никто не вздумает упрекнуть вас»3. В другом письме замечала: «Представьте себе, как вы одни, <...> при той потребности, какую вы имеете, приютить сердце и душу в каком-нибудь семействе...»4. В июле 1849 г. Гоголь вместе с Львом Арнольди проводит четыре дня в имении Смирновой Бегичево Медынского уезда Калужской губернии, позже, в июле 1851 г. он приезжал в подмосковное имение Смирновой Спасское. Побывал на даче у С. П. Шевырева, у П. А. Вяземского в Остафьево. Трудно сказать, в каком семействе приютнее всего было его душе, но, вероятно, не случайно летом 1849 совершается ряд поездок. В августе он и посещает впервые Абрамцево.
Ю. В. Манн обратил внимание на то, что к весне этого года резко ухудшилось физическое состояние Гоголя5; «Уныние и хандра <...> одолели» (XIV, 125) писателя; по собственному его признанию, «сердце очерствело», «нервы расшатали <...> всего» и «ввергнули в уныние» (XIV, 126, 128). Гоголь оказался, по мнению исследователя, на грани кризиса, подобно которому он подвергся летом 1845 г. К. С. Аксаков и сразу по возвращении Гоголя в Москву, в сентябре 1848 г., находил его переменившимся, «как-то смущенным, не знающим еще как ему стать, робким даже»6. Это можно расценить и как некий нелегкий переход от «дороги» к «пристани». Если соотнести внутреннее состояние Гоголя с пушкинским предположением-намерением найти пристанище вдали от города («О, скоро ли перенесу я свои пенаты в деревню — поля, сад, крестьяне, книги; труды поэтические — семья любовь etc. — религия, смерть»7), то можно заметить, что задуманное изменение жизни потребовало от автора «Мертвых душ» гораздо большего напряжения. «Загадочный Карла» в юности, жизнестроитель (созидатель своей и не только своей жизни) в зрелые годы, Гоголь не менял «маски» (это понятие неприменимо к Гоголю, особенно позднему), однако выстраивал свой облик, свой творческий поведенческий стиль. Угаданное Смирновой желание «приютиться» около какого-либо семейства, быть может, означало и желание вернуться к некоему исходному «я», хотя и обогащенному духовным поиском.
И Аксаковы именно в сороковые годы искали для себя собственный Дом и пристань. Имение под Москвой нашли не сразу. В Москве, когда временно снимали дома, Вера Аксакова в своих письмах к М. Г. Карташевской не только описывала, но зарисовывала дом: расположение комнат, размещение в них членов семьи, что свидетельствовало о готовности принять, полюбить дом, лишь на время ставший своим. В феврале 1843 г. С. Т. Аксаков, сообщая Гоголю о поисках имения, высказывал надежду: «Мысль, что вы, милый друг, со временем переселясь на житье в Москву, будете иногда гостить у нас, много украшает в глазах наших наше будущее уединение»8. В декабре 1843 г. было приобретено Абрамцево, и письма Веры первой половины 1844-го запечатлели нетерпеливое мысленное устремление за пределы Москвы, в некую новую духовную реальность, способную смягчить и идеологическое напряжение московской жизни (усиливающийся антагонизм славянофилов и западников), и нелегкие коллизии семейной жизни (неожиданная смерть 16-летнего Михаила в 1841 г., болезнь Ольги, ухудшение зрения Сергея Тимофеевича). В январе 1844 г. глава семьи писал Ивану: «Прекрасный, мирный, уединенный уголок, где собрано все, что нам нужно»9. Н. М. Языков сообщал Гоголю: «Аксаковы переехали в деревню близ Троицкой Лавры и занимаются уженьем рыбы; у них цветет благоденствие и сладчайшая деревенская жизнь»10 Осенью 1845 г. Вера сообщала кузине, жившей в Петербурге: «Дни наши проходят так мирно, свободно и тихо, в занятиях то каждого своих, то в общих, собравших всех вместе в гостиной; но вечером обыкновенно производится общее чтение, часто заводятся разговоры». Можно видеть, что пристанище не только для семьи, но и для Гоголя было обретено.
Любопытно, что когда Н. Бицын (Н. М. Павлов) в воспоминаниях о К. С. Аксакове описывает вид, открывшийся при подъезде к имению в тот момент, как проезжали «мимо Хотькова женского монастыря», это напоминает (по содержащемуся в тексте эмоциональному настрою) описание пространств, охватывающих имение Тентетникова во втором томе «Мертвых душ» ("...Вся великорусская подмосковная красота казала себя тут во всей роскоши и на всем привольи, как вдруг открывались перед путником белые стены и высокие храмы с разноцветными главами женского Хотькова монастыря«11). Ощущение «просторной старинной подмосковной усадьбы» возникает у мемуариста сразу, как только он въезжает в Абрамцево. Он узнает в самом доме автора «Семейной хроники», и одновременно, как будет сказано, — «гостеприимное пристанище Гоголя»12.
Слово «проездиться», кажущееся таким уместным в контексте «Выбранных мест», а словосочетание «проездиться по России» так определенно утверждающим русскую тему как первостепенную, — в абрамцевском бытовом и культурном контексте вдруг обнаруживает другие смысловые оттенки. «Проездиться» — скорее, слово русского европейца: проездиться по разным местам, все посмотреть; «поскакал», «помчался» «проездился» обнаруживают определенную синонимичность. Абрамцевский «простор» и абрамцевское «пристанище» гасят гипертрофированную тягу к дороге.
«Здесь Гоголь, — восстанавливает абрамцевские дни мемуарист, — с другим «украинцем», своим земляком М. А. Максимовичем проводили напролет целые дни в слушании у рояля своих любимых малороссийских песен. И нигде еще не видывали, обыкновенно молчаливого и замкнутого в себе, таким хохлацки-веселым и нараспашку как здесь; сам он вдруг начинал подтягивать: «Нехай так! Нехай так!» и притоптывал вприсядку«13 Конечно, «дни напролет» не проходили в слушании малороссийских песен; известно, что именно в Абрамцево (хотя и не только здесь) Гоголь читал главы второго тома «Мертвых душ», и Аксаковы не без ревности сравнивали, сколько глав он читает у них, и сколько — прочитано у А. О. Смирновой. В подмосковном имении Аксаковых писатель, по свидетельству Веры, читал «разных русских старых писателей»: «Читает все переводы Гомера, Мерзлякова, и Константин, забывая свои теории, восхищается вместе с Гоголем и со всеми нами»14. 29 сентября, неожиданно для аксаковской семьи, писатель вновь посетил подмосковное имение, подвигнутый к тому, как полагал старший Аксаков, письмом, который послал ему Сергей Тимофеевич о первой главе второго тома «Мертвых душ».
Абрамцево дарило ощущение жизни, в которой без соперничества совмещается веселье и труд. В этом смысле оно и продолжало атмосферу итальянской жизни, столь дорогой Гоголю (где художество, монастырство и земная красота не исключали друг друга), и по-своему корректировало ее. В этом смысле небезынтересно соотнести пребывание Гоголя на вилле княгини Волконской и в подмосковном имении Аксаковых.
Очень хотелось бы сказать, что, осуществляя свое духовное возвращение, Гоголь перемещался от виллы под Римом к имению под Москвой. В принципе, такая постановка вопроса возможна, и она не означает принижения того места, которое в судьбе писателя занимала З. А. Волконская. Однако два пригородных пространства, освященных культурной традицией, действительно, отличались друг от друга.
Ф. И. Буслаев в своих воспоминаниях отмечает, что вилла кн. Волконской — «маленький, укромный уголок, затерявшийся в множестве крупных урочищ „вечного города“»15; в обустройстве виллы мемуарист видит перекличку с московским домом княгини, который она «сумела обратить в некую академию наук и искусств»16, и — гораздо больше — своеобразное уподобление Риму, «вечному городу», собравшему культурные сокровища разных эпох (он отмечает античные колонны, разноцветный мрамор, павильоны, присущую Риму атмосферу «торжественного и рокового обаяния смертной памяти»17, монументы по обеим сторонам аллеи, снабженные надписями).
Явственно преобладает эстетический ракурс, как в оформлении, так и в образе жизни: многочисленных посетителей привлекало гостеприимство хозяйки и предоставляемая всем внутренняя свобода. Это подтверждается и воспоминаниями Я. Б. Полонского, замечавшего: «Особенно это нравилось Гоголю. Весь день он проводил в парке, работал в гроте, либо взбирался на акведук и часами лежал на спине, глядя на голубое небо, на мертвую и великолепную римскую кампанью»18. По вечерам, за чаем, в усадьбе устраивались литературные собеседования («совсем, как в Москве», предполагает мемуарист). Не сохранился дневник Волконской, поэтому невозможно восстановить внутренний ход ее развития, оставшиеся записи —религиозно-мистического характера — относятся к 1852-1854 гг. Можно предположить, что общение с Гоголем относилось к тому периоду, когда религиозная экзальтация умерялась, смягчалась эстетическими интересами. При всей активности литературной жизни в Абрамцево, о внешнем, тем более, эстетическом оформлении ее думали меньше всего. Так что в перемещении Гоголя от виллы под Римом к имению под Москвой можно усмотреть движение от приоритета эстетического к уравниванию его с другими составляющими жизни.
Между первыми поездками в Абрамцево (1849) и последней (1851) — посещение Аксаковых в Москве, чтение и там глав второго тома «Мертвых душ»; поездка на Украину, посещение Оптиной пустыни в июне 1850. «Скажу вам откровенно, — пишет Гоголь А. С. Стурдзе (15 сентября 1850), — что мне не хочется и на три месяца оставлять России. Ни за что бы я не выехал из Москвы, которую так люблю. Да и вообще Россия все мне становится ближе и ближе. Кроме свойства родины, есть в ней что-то еще выше родины, точно как бы это та земля, откуда ближе к родине небесной» (XIV, 203-204). Обращает на себя внимание некая сближенность Абрамцева и Оптиной в гоголевской судьбе последних лет. Это чрезвычайно разные культурно-духовные пространства, однако для Гоголя, писателя, по-видимому есть сродненность этих, столь важных для отечественной культуры мест. Можно отметить своего рода чередование:
Июнь 1850 — Оптина; июнь 1851 — Абрамцево; Середина сентября 1851 — Абрамцево; 25 сентября 1851 — Оптина (примечательно признание Гоголя иеромонаху Оптиной пустыни Филарету: «Мне нужно ежеминутно, говорю вам, быть мыслями выше житейского дрязгу и на всяком месте своего странствия быть в Оптиной пустыни», — XIV, 191).
Географическая траектория движений Гоголя самых последних лет представляется знаменательной. Она не отменяет принципиальности для писателя тезиса «Нужно проездиться по России», однако неосуществленность его вряд ли можно объяснить нездоровьем. Думается, желание «проездиться» вытеснялось другим устремлением. На первый план, еще раз отметим, выходят понятия «пристань», «пристанище», «дом», «небесная родина» (потеснившая «родину души», которая ассоциировалась с Римом). Не будет преувеличивать оседлость Гоголя. В конце апреля 1850 г. он еще пишет М. А. Константиновскому: «Думаю опять с Богом пуститься в дорогу», однако тут же поясняет новый вектор движения — «на Восток, под благодатный климат, навеваемый окрестностями Святых мест» (XIV, 179).
Говоря о «встречах» Гоголя самого последнего года жизни, Ю. В. Манн отмечает интенсивность внутренней работы: отклик на современные литературные и общественные явления, желание высказать тому или иному знакомому свое расположение, не прекращающаяся работа над вторым томом «Мертвых душ». Но при этом ищется чувство «благодарного гимна». Это чувство, состояние искалось Гоголем и прежде, но, думается, потребность его усиливалась (а недоступность удручала), благодаря соседству в его сознании Абрамцева и Оптиной пустыни. Это не исключало, правда, коллизии, в которой Абрамцево стало бы лишь остановкой, а не пристанью.
Примечания
3. Русский архив. 1896. № 1. С. 262.
5. Манн Ю. В. Гоголь. Завершение пути: 1845-1852. М., 2009. С. 163.
6. Литературное наследство. Т. 58. М., 1952. С. 707.
7. Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 10 т. М., 1957. Т. III. С. 521.
8. Переписка Н. В. Гоголя: В 2 т. М., 1988. Т. 2. С. 44.
10. Переписка Н. В. Гоголя: В 2 т. Т. 2. 421.
11. Русский архив. 1885. № 3. С. 388.