Чичиков в «Мертвых душах»: между человеком и нечеловеком

Кривонос В. Ш. (Самара), д. ф. н., проф. кафедры русской, зарубежной лит. и методики преподавания лит. Поволжской государственной социально-гуманитарной академии; зав. кафедрой теории и истории лит. Самарской государственной областной академии (Наяновой) / 2012

В символическом портретировании центрального героя поэмы важную роль играет сон Коробочки, который она пересказывает Чичикову, предложившему продать ему мертвые души. Напомним о ситуации, вынудившей ее вспомнить о своем страшном сне:

«Здесь Чичиков вышел совершенно из границ всякого терпения, хватил в сердцах стулом об пол и посулил ей чорта.

Чорта помещица испугалась необыкновенно. „Ох, не припоминай его, Бог с ним!“ вскрикнула она, вся побледнев. „Еще третьего дня всю ночь мне снился окаянный. Вздумала было на ночь загадать на картах после молитвы, да, видно, в наказание-то Бог и наслал его. Такой гадкий привиделся; а рога-то длиннее бычачьих“.

„Я дивлюсь, как они вам десятками не снятся. Из одного христианского человеколюбия хотел: вижу, бедная вдова убивается, терпит нужду... да пропади они и околей со всей вашей деревней!..“

„Ах, какие ты забранки пригинаешь!“ сказала старуха, глядя на него со страхом» (VI, 54).

Чичиков, раздосадованный непонятливостью Коробочки, посулил ей чорта, то есть пообещал, прибегнув к междометному выражению, что ее черт возьмет. Необыкновенный испуг Коробочки вызван не столько отрицательной экспрессией, характеризующей распространенный фразеологизм, сколько самим упоминание чорта, означавшим для ее архаичного сознания призывание нечистой силы. Ведь подобное упоминание Коробочка, явно разделявшая представление о вездесущности чертей и соблюдавшая, надо полагать, запрет поминать их1, действительно должна была воспринять буквально, как оно все еще воспринималось в пушкинско-гоголевскую эпоху, то есть «во всей полноте своего знаменательного значения»2. Неслучайно в разговоре с Чичиковым она использует эвфемизмы он и окаянный, что указывает на боязнь «произносить имя демона», откуда и идет «замена „настоящего“ имени демона на „безопасные“ имена»3.

Нарушив запрет и продолжая кощунствовать (явным лицемерием отдают в его речи устойчивые словосочетания христианское человеколюбие и бедная вдова, призванные убедить, что он лишь следует нормам евангельской этики, тогда как сопровождаются они далее бранными словами пропади и околей), Чичиков своей способностью такие забранки пригинать, то есть такую брань загнуть4, вызывает у Коробочки страх не меньший, чем персонаж ее сновидения.

Что происходит в бессюжетном сне Коробочки? Только одно, но зато какое знаменательное событие: ей всю ночь снился черт. Он оказывается единственным персонажем сновидения и заполняет собою все сновидческое пространство. Его привидевшийся Коробочке образ соответствует традиционному для славянского фольклора и народных картинок образу антропоморфного существа с зооморфными чертами: гадкий и с рогами длиннее бычачьих. Сновидческая функция окаянного совпадает с его функцией в мифологических рассказах: напугать уже одним своим видом. Не случайно ведь черт показывался людям обычно не «целиком», а «по частям»5, но чаще всего принимал «образ, подходящий к случаю»6. Коробочке же он явился во сне целиком, так ее напугав, что она при одном его упоминании побледнела. Наяву же, если следовать логике мифопоэтического сознания, черт вполне мог принять образ, подходящий к случаю.

Коробочка полагает, что черт, привидевшийся во сне, послужил ей наказанием за гадание на ночь на картах после молитвы. Ночь считалась подходящим временем суток для гадания как занятия грешного и опасного, направленного «на установление контактов с потусторонними силами с целью получения информации о будущем»7. Гадающий «может с помощью сверхъестественных сил получить знаки, в которых „зашифрована“ его будущая судьба», причем подобными знаками «могут быть сновидения»8. Если бы Коробочка правильно истолковала свой сон, то догадалась бы, что ей грозит контакт с нечистой силой, который изменит порядок ее существования.

Чтобы страшный сон не сбылся, его не рассказывали три дня9. Коробочка, напуганная посулами Чичикова, не утерпела и пересказала ему сон, приснившийся третьего дня, то есть два дня тому назад, позавчера. Пересказала тому, кто не просто с легкостью поминает черта, но и является в ночное время (как раз стенные часы в доме Коробочки «пробили два часа» — VI, 45), в «период с полночи до первых петухов, считающийся временем разгула нечистой силы»10. Да еще и в период непогоды, когда активность нечистой силы заметно возрастает11. Ср. сетования Коробочки на сумятицу и вьюгу: «„Какое-то время наслал Бог: гром такой — у меня всю ночь горела свеча перед образом“» (VI, 46). Страшный сон оборачивается и сном вещим: «Посланным в наказанье в этой ситуации оказывается не кто иной, как сам Чичиков»12. Благодаря мифологическим коннотациям, окружающим Чичикова в качестве гостя, явившегося «в неурочное время неизвестно откуда», он может быть воспринят «как представитель „чужого“ или потустороннего мира»13.

Сон Коробочки из тех снов, что сбываются; он соотносится с ночным визитом Чичикова как событие-причина и событие-следствие14, придавая обратным ходом символическое значение блужданиям героя, которого «как будто сама судьба» (VI, 43) привела к помещице. Правда, причинно-следственная связь между названными событиями (приснился черт — явился Чичиков) кажется все же случайной: если б Селифан не напился и не сбился с дороги, то Чичиков и не заехал бы к Коробочке, а у той не было бы повода пересказывать напугавший ее сон. Однако связь эта столь же случайная, сколь и семантически и сюжетно мотивированная: поскольку сновидение запомнилось Коробочке, то оно, как и вообще «все запоминающиеся (и потому актуальные для пересказа) сновидения», обретающие «в традиционной культуре статус вещих», тоже должно было приобрести статус вещего, связанного «со сферой грядущего»15. А поведение Селифана, знавшего, но забывшего, «что это нехорошее дело быть пьяным» (VI, 43), лишь помогло реализоваться прогностической функции вещего сна: ведь «каждый пьяный», согласно народным поверьям, «есть прежде всего слуга черта»16.

Предлагая Коробочке продать ему мертвые души, которые ей «в убыток», и не только избавить ее «от хлопот и платежа», но еще и дать ей за них «пятнадцать рублей» (VI, 51), Чичиков выгодной для нее, по видимости, сделкой соблазняет помещицу, то есть вводит ее в грех. Он и выступает как искуситель, человек греха, недаром явившийся тогда, когда «темнота была такая, хоть глаз выколи» (VI, 42). Ср. «ассоциации греха с темнотой, мраком, чернотой»17. Коробочка одновременно и не хочет упустить свою выгоду, и боится, «чтобы как-нибудь не надул ее этот покупщик», поскольку дело «уж слишком новое и небывалое» (VI, 52). Сделка между тем выглядит не просто небывалой, но нечистой и греховной, так как «души будут прописаны как бы живые», хоть и воскреснут только «на бумаге» (VI, 53). Воскрешая таким способом мертвых, Чичиков, подобно архаическому трикстеру, словно совершает не только хитроумный, но приобретающий демоническое значение трюк, «саму суть» которого составляют «маскировки, подмены и имитации»18.

Рассматривая Чичикова как «тип плута», Е.М. Мелетинский указал на генетическую связь плутовского романа с «архаическим типом повествований о мифологическом плуте-трикстере»19, образ которого отмечен чертами и плутовства, и демонизма; будучи «плутом поздней формации», Чичиков также «пронизан определенным демонизмом»20. Отметим специально, поскольку исследователь, ограничившись приведенным замечанием, не развернул свои суждения, что неявными и скрытыми демоническими значениями пропитаны не только плутовские проделки героя, но и сама его фигура, как она изображена в целом ряде эпизодов в поэме, и манера вести себя сходным образом в определенных ситуациях.

Так, Чичиков, приобретя с возрастом те самые формы, которые узрела Коробочка, «когда он взглянул на себя как-то ненароком в зеркало, не мог не вскрикнуть: „Мать ты моя пресвятая! какой же я стал гадкой!“» (VI, 234). То есть охарактеризовал себя тем же эпитетом, каким пугливая Коробочка определила внешность приснившегося ей черта. Но гадким увидел себя сам Чичиков, тогда как перед окружающими предстает «не красавец, но и не дурной наружности, ни слишком толст, ни слишком тонок; нельзя сказать, чтобы стар, однако ж и не так, чтобы слишком молод» (VI, 7), словом, господин, не имеющий ни ярко выраженных личностных признаков, ни сколько-нибудь выдающихся отличительных черт.

Неопределенный (слитый «со всем общим»21) и вместе с тем пластичный облик героя дает основание предположить в нем неочевидную способность к оборотничеству и столь же неочевидный демонизм22. Имеется в виду способность принимать в зависимости от ситуации тот или иной вид, подобно мифологическим персонажам с типичной для них склонностью к метаморфозам23, что позволяет разглядеть в них носителей потусторонней природы24. Ср., как претерпевает превращение внешность Чичикова, когда он, готовясь к балу, рассматривает в зеркале свое лицо: «Пробовалось сообщить ему множество разных выражений: то важное и степенное, то почтительное, но с некоторою улыбкою, то просто почтительное без улыбки...» (VI, 161) и т.д.

Опасения, которые вызвал у Коробочки неведомый ей покупщик, не будут выглядеть такими уж беспочвенными, если обратиться к предыстории героя, где его способность менять личины и надувать уже проявилась в полной мере. Ср. бессильную обиду учителя, очутившегося в жалком положении и узнавшего, что Чичиков, в отличие от других бывших учеников, отказал ему в помощи: «„Эх, Павлуша! вот как переменяется человек! Ведь какой был благонравный, ничего буйного, шелк! Надул, сильно надул...“» (VI, 228). И реакцию старого повытчика, с дочерью которого, прикинувшись влюбленным, Чичиков «обращался как с невестой», пока хлопотами «папеньки» не досталось ему «открывшееся вакантное место»: «„Надул, надул, чортов сын!“» (VI, 230).

В ранних повестях Гоголя отмечены «двусмысленное „мерцание“ реального и ирреального», остающееся «неразрешенным», а также присущая образу героя «мифологическая двойственность»25. В «Мертвых душах» подобное мерцание не то чтобы слабеет или исчезает26, но характеризует уже не столько собственно изображаемое, сколько его ассоциативный фон; что же касается героя, то точнее здесь говорить не о мифологической двойственности, а о степени и о нарративно-сюжетных функциях мифологизации его образа. Так, сон Коробочки вступает в контексте поэмы в семантическую перекличку с другими эпизодами, где приоткрываются и так или иначе обозначаются демонические свойства Чичикова или проступает вдруг демоническая окраска его фигуры, придаваемая ей соответствующими мифологическими обертонами.

Ср.: «Уже сукна купил он себе такого, какого не носила вся губерния, и с этих пор стал держаться более коричневых и красноватых цветов с искрою...» (VI, 232). Костюм из сукна соответствующего цвета, служащего символическим признаком, указывающим на «место обитания нечистой силы, место вечно пылающего огня»27, обнажает не буквальную, разумеется, но знаменательную связь Чичикова с преисподней.

Если у раннего Гоголя описания чертовщины «построены на откровенной или полуприкрытой аналогичности бесовского и человеческого», что способствует снижению «инфернальных представлений»28, то в «Мертвых душах» в человеческом поведении обнаруживаются черты бесовского, что побуждает задуматься над последствиями претерпеваемых героем, не случайно названным чортовым сыном, превращений. Кстати, у этого бранного выражения, утверждающего, по меньшей мере, сомнительность происхождения героя, а метафорически так прямо указывающего на его подлинного отца, находится в биографии Чичикова мифологическая мотивировка.

Чичиков не оговаривается, называя себя человеком «без племени и роду» (VI, 36), то есть неизвестного происхождения. В биографии героя приведены слова его родственницы, заметившей, что «„он родился, просто, как говорит пословица: ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца“» (VI, 224). О матери его известно только, что она родила не похожего на родителей младенца; какие-либо сведения о ней или хотя бы упоминания вообще отсутствуют. Зато специально подчеркиваются необычные качества ребенка, умевшего «отказать себе во всем» и уже в классах показавшего «оборотливость почти необыкновенную» (VI, 226). Взявшись «за дело и службу» после училища, «самоотвержение, терпенье и ограничение нужд показал он неслыханное» (VI, 228). За службу на таможне «принялся он с ревностью необыкновенною»: «Честность и неподкупность его были неодолимы, почти неестественны» (VI, 235). Когда герой попадает в трудное положение, автор считает нужным «отдать справедливость неодолимой силе его характера» (VI, 238).

Итак, Чичиков, что заметно было уже в раннем возрасте, наделен сверхъестественными свойствами, которыми «могли обладать дети, рожденные от связи женщины с демоном»29. Согласно представлениям, присущим славянской мифологической модели, если ребенок с такими свойствами действительно мог родиться от связи с духом-любовником, то женщина после его рождения быстро чахнет и умирает30. Предыстория героя с неясным и темным происхождением, выросшего без матери и не похожего на отца, дает, таким образом, повод для его мифологической идентификации: чортов сын.

В биографии Чичикова, как она излагается автором, обыденное время пересекается с мифологическим, то есть таким, «когда в жизнь человека вмешивается нечистая сила»31. Ср.: «Чорт сбил с толку обоих чиновников: чиновники, говоря попросту, перебесились и поссорились ни за что» (VI, 236-237). Подобные «сломы времен»32 в сюжете его жизни настойчиво фиксирует во втором томе и сам герой: «„Сатана проклятый обольстил, вывел из пределов разума и благоразумия человеческого“» (VII, 110); «„Демон-искуситель сбил, совлек с пути, сатана, чорт, исчадье“» (VII, 113). Критик поправил Чичикова, причислив его самого к миру демонологических существ: «...не его „обольстил сатана“, а он сам — сатана, который всех обольщает»33. Между тем принадлежность к сфере нечеловеческого, но не в прямом, а в переносном и знаменательном смысле, не раз акцентируется в предыстории героя, в судьбу которого с самого рождения вмешивается чорт, не оставляя его своим вниманием и в дальнейшем.

Ср.: «Казалось, сама судьба определила ему быть таможенным чиновником. Подобной расторопности, проницательности и прозорливости было не только не видано, но даже не слыхано. <...> Что же касается до обысков, то здесь, как выражались даже сами товарищи, у него просто было собачье чутье... <...> Даже начальство изъяснилось, что это был чорт, а не человек: он отыскивал в колесах, дышлах, лошадиных ушах и нивесть в каких местах, куда бы никакому автору не пришло в мысль забраться и куда позволяется забираться только одним таможенным чиновникам. Так что бедный путешественник, переехавший через границу, все еще в продолжение нескольких минут не мог опомниться и, отирая пот, выступивший мелкою сыпью по всему телу, только крестился да приговаривал: „Ну, ну!“» (VI, 235).

Реакция бедного путешественника выразительно указывает, что тот, пережив таможенный досмотр, ограждает себя крестным знамением от козней нечистой силы, за которые он принимает поведение Чичикова, чья сверхъестественная прозорливость (необычная для человека способность «видеть невидимое», характеризующая представителей «потустороннего мира»34) оправдывает мнение начальства, что это был чорт, а не человек. О связи Чичикова с потусторонним свидетельствует и свойственное ему собачье чутье: в народных представлениях собаке традиционно приписываются демонические функции35, а на народных картинках черт иногда изображался с собачьей мордой36. Создается впечатление, что судьбой, определившей Чичикова на таможню, а позднее приведшей к Коробочке, и в самом деле управляет нечистая сила, хотя авторские оговорки казалось и как будто придают каждый раз представлению о судьбе ироническую двусмысленность.

Изображение Чичикова обнаруживает его типологическую близость к фольклорно-мифологическим персонажам «переходных форм, тяготеющим в той или иной степени к полюсу „человеческого“ или к полюсу „демонического“», особенно к тем из них, кто, постигнув «тайны ремесла», оказался наделен «магической силой»37. Чичиков, владевший «обворожительными качествами и приемами», знал, как замечает автор, «великую тайну нравиться» (VI, 157), то есть тайну ремесла приобретателя, решившего «делать подобные сделки» (VI, 241), какие он задумал и какие превратили его в глазах других в «миллионщика» (VI, 159), но и поставили в положение между человеком и нечеловеком, что собственно и высветил напугавший Коробочку страшный сон.

В системе мифологических представлений оппозиция «человек — нечеловек» служит вариантом более универсальной оппозиции «свой — чужой»38. Чичиков, будучи, как настойчиво подчеркивает автор в первой главе, приехавшим извне («приезжий господин» — VI, 7; «приезжий» — VI, 12; «Приезжий гость» — VI, 14; «Приезжий наш гость» — VI, 16; «Приезжий» — VI, 17; «странное свойство гостя» — VI, 18) и маскирующим, как выяснится, свою подлинную сущность, оказывается, как всякий «чужой» по отношению к «своим»39, опасным для обитателей города существом, чей статус представляется неясным и непонятным: «Да кто же он в самом деле такой?» (VI, 195).

Между тем сон Коробочки и в самом деле оказывается вещим, так как помещица, опасаясь «обмана» со стороны странного покупщика и приехав в город, чтобы «узнать наверно, почем ходят мертвые души» (VI, 179), дает своим рассказом толчок для развития сплетни о герое, который, будто бы выдумав мертвые души «для прикрытья», на самом деле «хочет увезти губернаторскую дочку» (VI, 185). То есть ведет себя так, как и положено привидевшемуся Коробочке существу, отличающемуся известной «ловкостью в соблазнах и волокитствах»40. Следствием же этой фантастической сплетни становится захватившая весь город морока, предельно расширившая пространство демонического сновидения41, но так и не позволившая узнать, «что такое был Чичиков» (VI, 209).

Было показано и доказано, что Чичиков «окружен литературными проекциями, каждая из которых и пародийна, и серьезна»42. Окружен он, как можно было убедиться, и не менее значимыми для понимания и интерпретации его места и роли в поэме проекциями мифологическими, также отличающимися характерной двуплановостью, и комической, и серьезной. Причем тот или иной план не отменяет другого, но тесно с ним в структуре повествования взаимосвязан и взаимодействует, что и придает образу героя показательную для авторского замысла («И еще тайна, почему сей образ предстал в ныне являющейся на свет поэме» — VI, 242) и в высшей степени знаменательную загадочность.

Примечания

1. См.: Петрухин В. Я. Черт // Славянская мифология: Энциклопедический словарь. 2-е изд., испр. и доп. М., 2002. С. 485

2. Лотман Ю. М. Три заметки о Пушкине // Лотман Ю. М. Избранные статьи: В 3 т. Т. III. Таллинн, 1993. С. 396.

3. Левкиевская Е. Е. Демонология народная // Славянские древности: Этнолингвистический словарь: В 5 т. Т. 2. М., 1999. C. 52.

4. Забранка — брань, перебранка (Словарь русских народных говоров. Вып. 9. Л., 1972. С. 273). См. также: Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. Т. 1. М., 1994 (репринт издания 1903 — 1909 гг.). Кол. 1382. Пригинать — пригибать, гнуть; см. там же (кол. 892) о переносном значении слов гнуть, загнуть.

5. Русский демонологический словарь / Автор-составитель Т. А. Новичкова. СПб., 1995. С. 589.

6. Там же. С. 593

7. Виноградова Л. Н. Гадание // Славянские древности: Этнолингвистический словарь: В 5 т. Т. 1. М., 1995. С. 482.

8. Там же. С. 484.

9. См.: Гура А. В. Сон // Славянская мифология: Энциклопедический словарь. 2-е изд., испр. и доп. М., 2002. C. 446.

10. Левкиевская Е. Е. Демонология народная. С. 54.

11. См.: Там же.

12. Тюпа В. И. Анализ художественного текста. М., 2006. С. 134.

13. Гольденберг А. Х. Коды традиционной славянской культуры как универсалии мифопоэтики Гоголя // Универсалии русской литературы. Вып. 3. Воронеж, 2011. С. 403-404.

14. Ср.: Веселова И. С. Структура рассказов о снах // Сны и видения в народной культуре. М., 2002. С. 173-175.

15. Лурье М. Л. Вещие сны и их толкование (На материале современной русской крестьянской традиции) // Сны и видения в народной культуре. М., 2002. С. 28.

16. Максимов С. В. Нечистая, неведомая и крестная сила. СПб., 1994. С. 18.

17. Толстая С. М. Пространство слова. Лексическая семантика в общеславянской перспективе. М., 2008. С. 428.

18. Новик Е. С. Структура сказочного трюка // От мифа к литературе: Сб. в честь семидесятипятилетия Е. М. Мелетинского. М., 1993. С. 142.

19. Мелетинский Е. М. О литературных архетипах. М., 1994. С. 84.

20. Там же. С. 85.

21. Белый А. Мастерство Гоголя. М., 1996. С. 95.

22. Ср.: «Облик Чичикова, легко приспосабливающегося к любым людям и обстоятельствам, неявно указывает на оборотня и беса» (Иваницкий А. И. Что могут означать «мертвые души» в поэме Гоголя? // Н. В. Гоголь и славянский мир (русская и украинская рецепция). Вып. 3. Томск, 2010. С. 165). Заметим, что именование героя оборотнем и бесом, буквально превращающее его в демонологическое существо, несколько выпрямляет мифопоэтическую логику гоголевского изображения.

23. Виноградова Л. Н. Народная демонология и мифо-ритуальная традиция славян. М., 2000. С. 34.

24. Софронова Л. А. О мифопоэтическом значении оппозиции человек / не человек // Миф и культура: человек — не-человек. М., 2000. С. 12.

25. Левкиевская Е. Е. «Белая свитка» и «красная свитка» в «Сорочинской ярмарке» Н. В. Гоголя // Признаковое пространство культуры. М., 2002. С. 407.

26. Актуальной остается возможность «гротескного прочтения» (Манн Ю. В. Поэтика Гоголя. Вариации к теме. М., 1996. С. 259) той или иной сцены.

27. Морозов И. А., Толстой Н. И. Ад // Славянские древности: Этнолингвистический словарь: В 5 т. Т. 1. М., 1995. С. 94.

28. Манн Ю. В. Поэтика Гоголя. Вариации к теме. С. 23.

29. Виноградова Л. Н. Человек — не-человек в народных представлениях // Человек в контексте культуры. Славянский мир. М., 1995. С. 19.

30. См.: Виноградова Л. Н. Сексуальные связи человека с демоническими существами // Секс и эротика в русской традиционной культуре. М., 1996. С. 208, 209, 216.

31. Софронова Л. А. Обыденное и мифологическое время в ранних повестях Гоголя // Знаки времени в славянской культуре. М., 2009. С. 231.

32. Там же. С. 236.

33. Мережковский Д. С. Гоголь и черт // Мережковский Д. С. В тихом омуте: Статьи и исследования. М., 1991. С. 241.

34. Левкиевская Е. Е. Невидимое // Славянские древности: Этнолингвистический словарь: В 5 т. Т. 3. М., 2004. С. 389.

35. Гура А. В. Собака // Славянская мифология: Энциклопедический словарь. 2-е изд., испр. и доп. М., 2002. С. 440.

36. Петрухин В. Я. Черт. С. 484.

37. Виноградова Л. Н. Человек — не-человек в народных представлениях. С. 18.

38. См.: Иванов Вяч. Вс., Топоров В. Н. Славянские языковые моделирующие системы. М., 1965. С. 159.

39. См.: Виноградова Л. Н. Человек — не-человек в народных представлениях. С. 15.

40. Максимов С. В. Нечистая, неведомая и крестная сила. С. 23.

41. Типичная у Гоголя ситуация: «...во сне и наяву морока, и некуда проснуться» (Ремизов А. М. Огонь вещей. М., 1989. С. 101).

42. Лотман Ю. М. Пушкин и «Повесть о капитане Копейкине». К истории замысла и композиции «Мертвых душ» // Лотман Ю. М. В школе поэтического слова: Пушкин. Лермонтов. Гоголь. М., 1988. С. 248.

Яндекс.Метрика