Отчизна сечи и отчизна души в «Тарасе Бульбе» Н. В. Гоголя
Савинков С. В. (Воронеж), д. ф. н., проф. кафедры истории русской литературы, теории и методики преподавания литературы Воронежского государственного педагогического университета и кафедры истории журналистики Воронежского государственного университета / 2012
С самого начала в «Тарасе Бульбе» отцовское и мужское начала заявлены как главенствующие: «Не слушай, сынку, матери: она — баба, она ничего не знает. Какая вам нежба? Ваша нежба чистое поле да добрый конь: вот ваша нежба! А видите вот эту саблю? Вот ваша матерь!»1 (2; 43).
О положении же матери сказано так: «...она была какое-то странное существо в этом сборище безженных рыцарей» (2; 50). Мир Запорожской Сечи — мир, напрочь лишенный женского присутствия: «Всякий приходящий на Сечь, позабывал и бросал все, что только его занимало. Он, можно сказать, плевал на все прошедшее и с жаром фанатика предавался воле и товариществу, таких же, как сам, не имевших ни родных, ни угла, ни семейства... Одни только обожатели женщин не могли найти здесь ничего, потому что даже в предместье Сечи не могла показаться ни одна женщина» (2; 66). Такой акт инициации в мужеское братство совершают и сыновья Тараса Бульбы, для которых, так же, как и для любого другого «неофита», обряд вступления в новую жизнь, приобщения к рыцарству, сопровождается отказом от всего того, что связывало их с прошлой жизнью: «Остап и Андрий кинулись со всей пылкостию юношей в это разгульное море и забыли вмиг и отцовский дом, и бурсу, и все, что волновало прежде душу, и предались новой жизни» (2; 67).
Забыть отцовский дом означает, по сути, забыть оставленную в нем мать, ее прощальные благословение и призыв: «Пусть хранит вас... Божья матерь... Не забывайте, сынки, мать вашу...» (2; 52). Мать, память и ввера, таким образом, сопрягаются, образуя некое триединство. Только лишь случайное напоминание о матери на какой-то миг выведет сыновей Тараса из «разгульного» отцовского настоящего, «невольно» заставляя их, вспомня о прошлом, задуматься о будущем: «Есаулы привезли сыновьям Тараса благословенье от старухи матери... Надели на себя святые образа оба брата и невольно задумались, припомнив старую мать. Что-то пророчит и говорит им это благословенье? Благословенье ли на победу над врагом и потом веселый возврат на отчизну с добычей и славой, на вечные песни бандуристов, или же?.. Но неизвестно будущее, и стоит оно пред человеком подобно осеннему туману, поднявшемуся из болот» (2; 87).
Отправляющиеся в дальний поход запорожцы обращаются к церкви: «Прощай, наша мать!.. пусть же тебя хранит Бог от всякого несчастья!» (2; 82). Правда, «сборище безженных рыцарей» очень своеобразно относится и к матери-вере. Отцовскому воинскому братству (не представляющему жизни своей без битвы, а значит и врагов) вера необходима, прежде всего, в качестве знакового, «вещного» обозначения своего: своей территории, своей церкви, своих святынь: «Такая пора теперь завелась, что уже церкви святые теперь не наши... Теперь у жидов они на аренде... жидовки шьют себе юбки из поповских риз» (2; 77). В ее же «внутренней», духовной (душевной) ипостаси вера «исходит» именно от матери. Не случайно, конечно, благословляя своих сыновей, старуха-мать обратится за покровительством к матери Божьей, одушевленному Храму ее великого Сына. (Нельзя не заметить очевидных сближений образа матери (особенно у раннего Гоголя) с Богоматерью, Царицей небесной, иконой Богоматери). Если отец, условно говоря, представляет начало «ветхозаветное», властное, беспощадное к врагам-иноверцам, то мать — несет в себе иное: «новозаветное», смиренное и любвеобильное. Ее символическое выражение — полуистертый образ мадонны в подземелье. Андрий пройдет мимо него и склонит голову не перед ним, а перед скульптурно-живописной красотой дочери воеводы, которая тоже соотносится с мадонной, но как бы с «другой» стороны. Она не смиренна, а неприступна и непреклонна. В ней скрыта та сила, которая может противостоять силе Отца-женоненавистника. Не случайно в первой редакции она уподобляется, хотя и косвенно, Серафиму, ангелу с огненным мечом: «...она была бледна, но белизна ее была пронзительна, как сверкающая одежда Серафима» (2; 317).Таким образом, Отец, Мать и Гордая женщина — те стороны, в сопряжении с которыми и будет решаться судьба Андрия.
Если в мире запорожской Сечи главенствуют мужское и отцовское, то за католическими стенами города Дубно особым образом акцентировано начало женское. На первом плане там не воевода отец (его фигура исключительно номинальная), а его красавица дочь. (Между прочим, в одном из писем к родным из Рима Гоголь, описывая свои впечатления от вечного города, с присущей ему наблюдательностью подметит, что одеяние католических монахов напоминает женское и что сам папа похож на старуху (11; 177)). Татарка, явившаяся к Андрию с поручением, обратится к нему от имени панночки и главными ее словами будут мать и память: «Она сказала мне: «...Ступай скажи рыцарю: если он помнит меня, чтобы пришел ко мне; а не помнит — чтобы дал тебе кусок хлеба для старухи, моей матери... У него также есть старая мать,— чтоб ради ее дал хлеба!» (2; 90). Материнское «не забывайте» и это,— «если он помнит меня, чтобы пришел ко мне...», — в разных наклонениях. Одно — в «охранительном»; другое — в повелительном.(Особенно повелительные интонации слышны в редакции 1835 года: «Панна приказала мне все объявить вам, потому что вы не захотите изменить ей» (2; 315). Кроме того, слова об измене дают неожиданный разворот и всей коллизии, как бы уравнивая «права» на Андрия женской (материнской) и отцовской сторон). Гордая дочь воеводы в отличие от матери не взывает к памяти Андрия, а порабощает ее, вытесняя из нее все, к ней не относящееся: «Все минувшее, все, что было заглушено нынешними козацкими биваками, суровой бранной жизнью,— все всплыло разом на поверхность, потопивши, в свою очередь, настоящее. Опять вынырнула перед ним, как из темной морской пучины, гордая женщина» (2; 91). Неотступное прошлое одерживает верх над настоящим, а женское — над беспамятным отцовским, мужским.
В первый раз ветреная полячка продемонстрировала над Андрием свою девичью власть, облачив его, козака, перед ней совершенно обезволившего, в женские одежды: «Бурсак не мог пошевелить рукою и был связан, как в мешке, когда дочь воеводы смело подошла к нему, надела ему на голову свою блистательную диадему, повесила на губы ему серьги и накинула на него кисейную прозрачную шемизетку с фестонами, вышитыми золотом. Она убирала его и делала с ним тысячу разных глупостей...» (2; 57).
Теперь же она предстала перед Андрием «во всей развившейся красе своей» и силе: «...эта была красавица — женщина во всей развившейся красе своей... Как ни велика была ее бледность, но она не помрачила чудесной красоты ее; напротив, казалось, как будто придала ей что-то стремительное, неотразимо победоносное. И ощутил Андрий в своей душе благоговейную боязнь и стал неподвижен перед нею» (2; 101). Тогда он позволил «убрать» себя в женские одежды, теперь — завладеть собой целиком. (В редакции 1835 года сделан еще и акцент на проглядывающее сквозь женские слезы плохо скрываемое торжество властительницы с «могучим» взором: «Он бросился к ногам ее, приник и глядел в ее могучие очи. Улыбка какой-то радости сверкнула на ее устах, и в то же время слеза, как бриллиант, повисла на реснице» (2; 318)).
Отрекаясь от отца и отчизны, от всего, «что ни есть на земле», Андрий полностью посвящает себя вассальному служению гордой женщине: «Царица!.. Задай мне службу самую невозможную... Вижу, что ты иное творенье бога, нежели все мы, и далеки пред тобою все другие боярские жены и дочери-девы. Мы не годимся быть твоими рабами, только небесные ангелы могут служить тебе» (2; 103); И, по сути, это его добровольное «самозаклание» Царице небесной (оппозиция небесное=панночка/земное=отец особенно контрастна в первой редакции повести) есть выражение победы даже не столько над ним, сколько над земными «узами товарищества»2, на страже которых стоит властный и неколебимый Отец, и которые, как оказалось, крепко стягивали «душевные движения и чувства» Андрия: «Его душе вдруг стало легко; казалось, все развязалось у него. Душевные движения и чувства, которые дотоле как будто кто-то удерживал тяжкою уздою, теперь почувствовали себя освобожденными, на воле...» (2; 102). Бульба готовит дочери воеводы казнь в былинном духе, достойную врага, посягнувшего на святое святых — русскую землю: «И выполнил бы он свою клятву: не поглядел бы на ее красоту, вытащил бы ее за густую, пышную косу, поволок бы ее за собою по всему полю... Избились бы о землю, окровавившись и покрывшись пылью, ее чудные груди и плечи, блеском равные нетающим снегам, покрывающим горные вершины; разнес бы по частям он ее пышное, прекрасное тело» (2; 122)3.
Итак, главное поражение отцовскому войску наносит ОНА, гордая женщина, выигрывая сражение за Андрия, ради нее осмелившегося проявить своеволие («решимость на дело, неслыханное и невозможное для другого» (2; 106)) и перенести» отчизну в сердце свое, увидеть ее не во вне, а внутри себя: «Кто сказал, что моя отчизна Украйна? Кто дал мне ее в отчизны? Отчизна есть то, чего ищет душа наша, что милее для нее всего. Отчизна моя — ты! Вот моя отчизна! И понесу я отчизну сию в сердце моем...» (2; 106).
Эти его слова по смыслу и пафосу пересекаются с теми, которые были выражены Гоголем еще в «Женщине» (1831 г.) от лица Платона: «Что такое любовь? — Отчизна души, прекрасное стремление человека к минувшему, где совершалось беспорочное начало его жизни... И когда душа потонет в эфирном лоне души женщины, когда отыщет в ней своего отца — вечного бога, своих братьев... Тогда она повторяет в себе прежние звуки, прежнюю райскую в груди Бога жизнь, развивая ее до бесконечности...» (8; 146). Однако не будем забывать, что для Андрия такое погружение в «эфирное лоно» женщины сопряжено не только с открытием отчизны небесной, но и с утратой отчизны земной — отца и братьев по духу и плоти. Отчизна души и сердца и отчизна духа и плоти восстают друг против друга. А он оказывается между ними.
Но и старая отчизна, и новая, которую Андрий находит в женщине и любви, оказывается лишенной той опоры в памяти и спасительной вере, которые олицетворяет собой материнское начало. В отчизне отца он забывает мать; в отчизне любви — отца. И там, и здесь он ослеплен. В мире отца он ослеплен упоением битвы; в мире гордой женщины упоением любовью. «Андрий не различал, кто пред ним был, свои или другие какие; ничего не видел он. Кудри, кудри он видел, длинные, длинные кудри, и подобную речному лебедю грудь, и снежную шею, и плечи, и все, что создано для безумных поцелуев» (2; 143). В одном властвует Страшный отец; в другом — Гордая женщина. И перед ним и перед нею Андрий испытывает одни и те же чувства — оцепенения и страха (пусть и благоговейного). Сталкиваются и меряются силами ОН и ОНА, а гибнет он, будучи, с одной стороны, не в силах оторвать глаз от отчизны женской, с другой, — взглянуть открыто в глаза отчизне мужской, а с третьей — вспомнить о матери.
Примечания
1. Гоголевские тексты цит. с указанием тома и страниц по: Гоголь Н. В. Полн. собр. соч.: В 14 т. М., 1937 — 1952.