К списку

Н. В. Гоголь и славянофилы. И. B. Киреевский (предварительные заметки)

Гуминский В. М. (Москва), д. ф. н., проф., гл. науч. сотр. ИМЛИ им. А. М. Голького РАН, секретарь правления СП России / 2012

Долгое время было принято считать, что Гоголь познакомился с И. В. Киреевским во время второго приезда в Москву, на обратном пути в Петербург с Украины в октябре 1832 г.¹

К этому времени многие русские литераторы уже прочли «Вечера на хуторе близ Диканьки» и успели оценить талант автора. В их числе был и И. В. Киреевский. Еще 29 ноября 1831 г. Е. А. Боратынский благодарил друга «за обещание прислать повести малороссийского автора» и обещал Киреевскому по прочтении сообщить свое мнение о книге. Речь шла о первой части «Вечеров», увидевшей свет в начале сентября 1831 г. Обещание Боратынский сдержал и уже 12 апреля 1832 г. (в марте этого года вышла в свет и вторая книжка «Вечеров») написал другу о том, что «Вечера на Диканьке», без сомнения, показывают человека с дарованием«, отметил в повестях «жизнь и оригинальность» и добавил об авторе: «Я очень рад буду с ним познакомиться»². В апреле — мае 1832 г. из Казани Киреевский получил от Боратынского развернутую характеристику книги начинающего литератора: «Я очень благодарен Яновскому за его подарок. Я очень бы желал с ним познакомиться. Еще не было у нас автора с такою веселою веселостью, у нас на севере она великая редкость. Яновский — человек с решительным талантом. Слог его жив, оригинален, исполнен красок и часто вкуса. Во многих местах в нем виден наблюдатель, и в повести своей „Страшная месть“ он не однажды был поэтом. Нашего полку прибыло: это заключение немножко нескромно, но оно хорошо выражает мое чувство к Яновскому»³. Этот отзыв во многих отношениях примечателен. Прежде всего, он, судя по всему, учитывает известное суждение Пушкина о первой части «Вечеров», помещенное в № 79 «Литературных прибавлений к Русскому Инвалиду» (вышли в свет 25 сентября 1831 г.). Во всяком случае, налицо почти дословное совпадение оценок: и Пушкин, и Боратынский, в первую очередь, подчеркивают «настоящую веселость» (Пушкин), «веселую веселость» (Боратынский) автора, что «так необыкновенно в нашей нынешней литературе» (Пушкин), что «у нас на севере... великая редкость» (Боратынский), оба поэта говорят о «поэзии» гоголевской прозы. Впрочем, Боратынский прочитал уже обе части «Вечеров» и расширил свой отзыв за счет «Страшной мести». Следует сказать, что подобная практика заимствований была достаточно широко распространена среди литераторов пушкинского круга (и не его одного).

Да и сам Пушкин, как известно, нередко использовал словесные формулировки и определения того же И. В. Киреевского в литературно-критических опытах⁴. В свою очередь, И. В. Киреевский, например, писал в «Обозрении современного состояния литературы» (1845) о том, что в основании «умственных движений» в Соединенных Штатах Америки «лежит самая мелкая жизнь, отрезанная от всего, что поднимает сердце над личною корыстию, утонувшая в деятельности эгоизма и признающая своею высшею целью материальный комфорт со всеми его служебными силами»⁵. Это суждение представляет собой ничто иное как почти дословный пересказ одного из положений пушкинской статьи «Джон Теннер» (1836)⁶. Стоит ли добавлять, что в основе таких «заимствований» лежит совпадение точек зрения.

Письмо Боратынского от 22 апреля 1832 г. позволяет предположить, что И. В. Киреевский раскрыл адресату (в недошедшем до нас письме к последнему до 29 ноября 1831 г.) настоящее имя автора «Вечеров» и ходатайствовал перед тем о подарке книги Боратынскому, находившемуся в это время или в имении Каймары, или в Казани. Если бы дело обстояло иначе, то Боратынский адресовал бы свою благодарность прямо автору, а не вероятному посреднику между ними. К тому же как в том, так и в другом письме Боратынский говорит о желании познакомиться с автором «Вечеров» явно через посредство Киреевского. Но для этого сам Киреевский уже должен был бы быть знаком с Гоголем. Заочное знакомство между ними могло состояться еще раньше.

Боратынский называет в письме автора «Вечеров» Яновским, а именно Гоголем-Яновским называли его в это время в кругу московских литераторов (например, Пушкин тогда же называл его в письмах просто Гоголем). Так, М. П. Погодин, познакомившийся с Гоголем еще в его первый приезд в Москву по дороге на Украину, записал в дневнике под 11 июня — 7 июля 1832 г.: «Познакомился с рудым пасечником Гоголем-Яновским...» (цит по: X, 450) и сообщил 30 июня 1832 г. С. П. Шевыреву: «Гоголь-Яновский написал две части повестей малороссийских волшебных — много прекрасного. — Он здесь...»⁷ Конечно, маловероятно, что Киреевский мог лично познакомиться с Гоголем до 1832 г., но не исключено, что их знакомство состоялось уже при первом посещении Гоголем Москвы, когда начинающий автор впервые встретился, помимо М. П. Погодина, с С. Т. Аксаковым, М. Н. Загоскиным, И. И. Дмитриевым и М. С. Щепкиным⁸. П. А. Плетнев писал 8 декабря 1832 г. В. А. Жуковскому о москвичах: «Вообще тамошние литераторы порадовали его особенным вниманием к его таланту. Он не может нахвалиться Погодиным, Киреевским и прочими»⁹. На основании только этого письма, как делали гоголеведы, относить знакомство Гоголя с Киреевским ко времени второго приезда Гоголя в Москву, на наш взгляд, не вполне обоснованно. Ведь Плетнев упоминает в письме и Погодина, с которым Гоголь познакомился, как мы только что указали, еще в конце июня 1832 г.

Уже в письме к тому же М. П. Погодину от 25 ноября 1832 г. Гоголь передает «поклон Киреевскому, Аксакову и всем нашим москвичам» (X, 247). В письме к нему же от 8 мая 1833 г., спрашивая о том, что «делают наши москвичи» он упоминает и бывшего редактора «Европейца»: «А Киреевский, неужели он до сих пор на ложе лени» (X, 269). В письме от 2 ноября 1834 г., обсуждая проектируемый «Московский наблюдатель» (разрешение было дано 9 декабря 1834 г.) и предполагаемый состав авторского коллектива (куда вошли помимо М. П. Погодина, Гоголь и И. В. Киреевский)¹⁰, Гоголь спрашивал Погодина о «нашем журнале»: «Как ему кличка? Да кто будет более всего работать? Киреевский будет? Пожалуста, работайте не так, как вы всегда работаете. Что за лентяи эти москвичи! Ни дать ни взять, как наши малороссияне. Мне кажется, вам жены больше всего мешают» (X, 342). Комментаторы гоголевских писем оставляют обычно это место без внимания¹¹. Однако намек достаточно прозрачен. Киреевский незадолго до этого обвенчался с Натальей Петровной Арбеневой (29 апреля 1834 г.). В письме М. П. Погодину от 20 февраля 1835 г. Гоголь уже называет «Московский наблюдатель» «вашим журналом» и сомневается в его «существовании более одного года». При этом восклицает: «Боже мой! Сколько умов и все оригинальных: ты, Шевырев, Киреевский. Чорт возьми, и жалуются на бедность» (X, 353). О том же речь идет и в письме С. П. Шевыреву от 10 марта 1835 г.: «Ради Бога уговорите москвичей работать. Грех право, грех им всем. Скажите Киреевскому, что его ругнет всякий, что будет после нас, за его бездействие» (X, 354-355).

В конце сентября — октябре 1939 г. Гоголь у Елагиных читал свои произведения. В январе — апреле (до 17) 1840 г. у Киреевского состоялось чтение автором первых глав «Мертвых душ». 12 февраля 1840 г. Гоголь и Киреевский встречаются на вечере у П. Я. Чаадаева, 16 февраля у Свербеевых. 19 февраля у Киреевских Гоголь читал «Аннунциату». В марте того же года Гоголь опять посещает вечер у Киреевских. 9 мая 1842 г. они встречаются на знаменитом «именинном обеде Гоголя» у М. П. Погодина. 11 ноября 1848 г. Гоголь и Киреевский вместе с другими многочисленными гостями торжественно «во фраках и белых галстуках» праздновали день рождения М. П. Погодина «в честь пребывания Гоголя в Москве» (цит. по: XIV, 13). 7 августа 1849 г. И. В. Киреевский видится с Гоголем и узнает, что второй том «Мертвых душ» «написан, но еще не приведен в порядок, для чего» автору «нужно будет употребить еще год» (из письма А. П. Елагиной от 8 августа 1849 г.)¹² .15 октября 1849 г. они в очередной раз встречаются на вечере у Погодина. «Духовная беседа, а Гоголь скучал и улизнул» (цит. по: XIV, 17). 19 июня 1850 г. Гоголь и М. А. Максимович по выезде из Оптиной пустыни гостят в Долбине у И. В. Киреевского. Таков краткий (явно неполный) перечень личных встреч двух литераторов¹³.

Особенно интенсивно, судя по всему, они общались в 1839 — 1840 гг. В это время в московских литературных салонах и кружках (в первую очередь, в доме Киреевских) в бурных дискуссиях закладывались основы будущего славянофильства. Гоголь, по-видимому, активного участия в этих дискуссиях не принимал, за что заслужил от Киреевского определение «пустого» собеседника. Обиженная за Гоголя Е. М. Хомякова писала брату Н. М. Языкову: «У них, кто не кричит, тот и глуп»¹⁴. Однако вряд ли общение с будущими славянофилами прошло для писателя бесследно. Неслучайно именно к этим собраниям некоторые исследователи относят пробуждение интереса Гоголя к аскетически-мистическому направлению в православии и его роли в жизни Древней Руси¹⁵.

В 1839 г. на одном из таких еженедельных (по средам) вечеров А. С. Хомяков прочитал свою ставшую впоследствии знаменитой, но при жизни мыслителя не опубликованной, статью «О старом и новом». В ней, в частности, автор дал несколько неожиданную (для поверхностного наблюдателя) характеристику деятельности Петра I. Суть ее сводилась к необходимости появления царя-преобразователя для создания и укрепления русского государства: «Явился Петр, и по какому-то странному инстинкту души, обняв одним взглядом все болезни отечества, постигнув все прекрасное и святое значение слова государство, он ударил по России, как страшная, но благодетельная гроза <...> Много ошибок помрачают славу преобразователя России, но ему остается честь пробуждения ее к силе и к сознанию силы»¹⁶.

Эта характеристика явно отзовется, на наш взгляд, у Гоголя в статье «В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность» из «Выбранных мест из переписки с друзьями». Здесь писатель подчеркнул, что «гражданское строение наше произошло от потрясения, от того богатырского потрясения всего государства, которое произвел царь-преобразователь». И далее о том, что «крутой поворот был нужен русскому народу, и европейское просвещение было огниво, которым следовало ударить по всей начинавшей дремать нашей массе <...> Россия вдруг облеклась в государственное величие, заговорила громами и блеснула отблеском европейских наук» (VIII, 370).

Касаясь в статье церковной (в том числе византийской) истории, Хомяков судит о ней с той же последовательно государственной точки зрения. Поэтому для него «христианство жило в Греции (имеется в виду Византийская империя. — В. Г.), но Греция не жила христианством». «Греция явилась к нам с своими предубеждениями, с любовью к аскетизму, призывая людей к покаянию и к совершенствованию, терпя общество, но не благословляя его, повинуясь государству, где оно было, но не созидая там, где его не было»¹⁷.

В основном, вероятно, из-за этого асоциального направления («христианин, забывая человечество, просил только личного душеспасения») А. С. Хомяков не принимал исихастского учения, подозревая в нем, по словам С. С. Хоружия, «уклон в экзальтированную индивидуалистическую мистику»¹⁸. Возражая Хомякову по поводу значения «старого и нового» в истории России, И. В. Киреевский сосредоточился именно на исихастской линии развития восточного христианства. Хозяин дома напомнил: «Все святые отцы греческие, не исключая самых глубоких писателей, были переведены, и читаны, и переписываемы, и изучаемы в тишине наших монастырей, этих святых зародышей несбывшихся университетов». В качестве примера он привел «до сих пор» обнаруживаемые в русских монастырях «списки XII-XIII веков» творений Исаака Сирина (Сириянина)¹⁹. Сам Киреевский с трудами этого учителя безмолвия VII в., вероятнее всего, познакомился в 1836 г. через духовника своей жены Новоспасского иеромонаха, старца Филарета (Пуляшкина). Древнейшие славянские переводы поучений прп. Исаака Сирина, хранившиеся в Киево-Печерской лавре и на Афоне, были использованы в работе над собственным переводом с греч. прп. Паисием Величковским (см.: Книга святого Исаака Сирина. Нямец: Изд. Нямецкого молдовлахийского монастыря. 1812). Еще один славянский перевод (XIV в.) поучений Исаака хранился в библиотеке Свято-Троицкой Сергиевой лавры.

С именем этого аскета, «глубокомысленнейшего» (И. В. Киреевский) философа и одного из авторов русского «Добротолюбия», связано изменение Гоголем некоторых религиозных представлений. На сохранившемся в Оптиной пустыне первом томе «Мертвых душ» (СПб.,1842) рядом с рассуждениями о высоком («прекрасном») значении «прирожденных страстей» из XI главы поэмы («Но есть страсти, которых избранье не от человека...» и т. д.) Гоголь отметил карандашом на полях: «Это я писал в „прелести“ <...> прирожденные страсти зло, и все усилия разумной воли человека должны быть устремлены для искоренения их <...> Жалею, что поздно узнал книгу Исаака Сирина, великого душеведца и прозорливого инока. Здравую психологию и не кривое, а прямое понимание души встречаем лишь у подвижников-отшельников»²⁰. Книга, о которой здесь идет речь, — это, скорее всего, рукописный сб. «Слова подвижнические преп. Исаака Сирина» в переводе прп. Паисия (Величковского), хранившийся в монастыре и опубликованный в 1854 г. И. В. Киреевский принимал участие в работе над этим изданием под руководством оптинского старца и своего духовника прп. Макария (Иванова).

Свидетельством того, что Гоголь был знаком с взглядами Киреевского на русский монашеский аскетизм и даже разделял его «пафос утраты национальных начал», может служить та же статья «В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенности». Вообще главная тема этой статьи очень близка славянофильской постановке проблемы развития русской литературы. Как известно, здесь Гоголь отстаивал мысль о том, что русская литература «не выразила нам нигде русского человека вполне, ни в том идеале, в каком он должен быть, ни в той действительности, в какой он ныне есть».

Для того, чтобы выразить «русского человека вполне», литература должна была бы обратиться к трем струям «самородного ключа» русской поэзии: народной песне, пословице и «слову» церковных пастырей — «простому, некрасноречивому, но замечательному по стремлению стать на высоту того святого бесстрастия, на которую определено взойти христианину, по стремлению направить человека не к увлечениям сердечным, но к высшей, умной трезвости духовной» (VIII, 369). Характерно (помимо аскетической терминологии), что так же как и у Гоголя, поставившего рядом со словом пастыря народную песню, Киреевский сразу же вслед за рассказом о русских «отшельниках»-исихастах, выходивших из «лесов, недоступных ущелий», где они «изучали писания глубочайших мудрецов христианской Греции», «учить народ, их понимавший», упоминает народную песню с ее «раздольем русской жизни» и восклицает: «... куда все это делось? Как могло это уничтожиться, не принесши плода?»²¹ Русской песне мыслитель придавал особое значение. Неслучайно, в письме В. А. Жуковскому от 28 января 1845 г. по поводу перевода «Одиссеи» он вспомнит о песнях и о «собрании, сделанном братом»: «Живое выражение народности греческой разбудит понятие и об нашей, едва дышащей в умолкающих песнях»²². Вообще, характеристика, которую дал в этом письме Киреевский переводу Жуковского («Одиссея» Ваша должна совершить переворот в нашей словесности...«) очень близка статье Гоголя «Об Одиссее, переводимой Жуковским» из «Выбранных мест».

В феврале 1845 г. вышел в свет № 1 обновленного «Москвитянина» со вступительной заметкой к библиографическому разделу за подписью К. В ней Гоголь был объявлен «представителем той новой, великой, до сих пор в ясном виде еще не являвшейся силы, которой неисчислимые результаты могут произвести совершенный переворот в нашей литературе и которую называют силою русской народности <...> Жизнь нашей словесности оторвана от жизни нашего народа. Но, читая Гоголя, мы понимаем возможность их соединения»²³. И. В. Киреевский заявил это по поводу «Мертвых душ», а 21 ноября 1846 г. П. А. Плетнев писал С. П. Шевыреву в связи уже с «Выбранными местами из переписки с друзьями»: «Книга писем Гоголя — есть первое явление самобытного мышления в России <...> Если Бог сохранит Гоголя и даст ему силы вполне высказаться: вот где будет начало самобытной русской литературы. Мы еще и не дотронулись до своей земли и жизни»²⁴.

Примечания

1. См.: Даты жизни Н. В. Гоголя // Н. В. Гоголь. Полн собр. соч. Т. X. <б. м.>, 1940. С. 22. В дальнейшем ссылки на это издание в тексте: римская цифра обозначает номер тома, арабская — страницу. См. также: Манн Юрий. Гоголь. Труды и дни: 1809-1845. М., 2004. С. 275.

2. Цит. по: И. В. Киреевский. П. В. Киреевский. Полн. собр. соч. в 4 ТТ. Калуга, 2006. Т. 4 С. 184.

3. Боратынский Е. А. Стихотворения. Поэмы. Проза. Письма. М., 1951. С.508, 517. В «Датах жизни Н. В. Гоголя», помещенных в академическом собрании сочинений Н. В. Гоголя (Н. В. Гоголь. Полн собр. соч. Т. X. <б. м.>, 1940. С. 21), второе письмо Е. А. Боратынского датируется 22 апреля 1832 г.

4. См. об этом: Гуминский В. М. «Некто Иван Васильевич Киреевский...» (Опыт портрета на фоне семьи и эпохи) // Гуминский В. М. Открытие мира, или путешествия и странники. М., 1987. С.60-63.

5. Киреевский И. В. Критика и эстетика. М., 1979. С. 185.

6. Ср. у Пушкина: «Все благородное, бескорыстное, все возвышающее душу человеческую — подавленное неумолимым эгоизмом и страстию к довольству (comfort)» (Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в X Т. Т.VII. М., 1964. С. 435.

7. Цит. по: Гиппиус В. В. Гоголь. Воспоминания. Письма. Дневники... М., 1931. С. 59.

8. К началу июля вполне справедливо, на наш взгляд, относят знакомство Гоголя с И. В. Киреевским В. А. Воропаев и И. А. Виноградов. См.: Летопись жизни и творчества Н. В. Гоголя // Гоголь Н. В. Полн. собр. соч. и писем в 17Т. М.-Киев, 2010. Т.XVI. С. 187.

9. Плетнев П. А. Сочинения и переписка. Т. 3. СПб., 1885. С. 522.

10. См.: <Объявление газеты «Московские ведомости» от 29 декабря 1834 г. об издании журнала «Московский наблюдатель»> (Виноградов И. А. Гоголь в воспоминаниях, дневниках, переписке современников. В 3ТТ. Т.1. М., 2011. С. 773).

11. В том числе и в Полн. собр. соч. и писем в 17 ТТ. См.: Т.X. М.-Киев, 2009. С.378.