Мелкопоместное дворянство у Гоголя и Бунина

Сосницкая М. С.

Два выходца из мелкопоместного дворянства, два классика русской и всемирной литературы, которых разделяет время, немногим больше шести десяилетий, и почти столько же времени пролегло между появлением в свет их сочинений, посвященных своему сословию, «Старосветские помещики», 1836, и «Антоновские яблоки», 1900. Но за эти десятилетия сменился век. Золотой на Серебряный. Золотой — крепостническо-аристократический и Серебряный — буржуазный. Потому можно сказать, между Гоголем и Буниным пролегла вечность. Но оба они воспевают жизнь своего сословия дружным, слаженым дуэтом. Для Гоголя она «имеет неизъяснимую прелесть», он прямо так и говорит: «Я очень люблю скромную жизнь тех уединенных владетелей отдаленных деревень», и Бунин воздыхает: «хороша и эта нищенская мелкопоместная жизнь!» Даже выражения у них порой дословно сопадают: у Гоголя «старосветские помещики», у Бунина «старосветское благополучие».

Можно даже построить совеобразный диалог из фраз на страницах этих двух произведений, написанных от первого лица.

1.

Гоголь. «Я иногда люблю сойти на минуту в сферу этой необыкновенной уединенной жизни, где ни одно желание не перелетает за частокол, окружающий небольшой дворик, за плетень сада, наполненного яблонями и сливами, за деревенские избы...»

Бунин. «Усадьба — небольшая, но вся старая, прочная, окруженная столетними березами и лозинами.» «Сад у тетки славился своею запущенностью, соловьями, горлинками и яблоками, а дом — крышей. Стоял он во главе двора, у самого сада...но казалось, что ему и веку не будет...»

Следовательно, Гоголь мог бы видеть этот дом, допустим, совершая поездки по России вслед за бричкой, которая везла Чичикова лет шестьдесят тому назад ...

2.

Гоголь. «Я отсюда вижу низенький домик с галереею из маленьких почернелых деревянных столбиков, идущею вокруг всего дома...»

Бунин. «Надворных постороек — невысоких, но домовитых — множество, и все они точно слиты из темных дубовых бревен под соломенными крышами. Выделяется величиной или, лучше сказать, длиной только почерневшая людская...»

3.

Гоголь. «...но даже тогда, когда бричка моя подъезжала к крыльцу этого домика, душа принимала удивительно приятное и спокойное состояние; лошади весело подкатывали под крыльцо, кучер преспокойно слезал с козел и набивал трубку...»

Бунин. «Все они, когда въезжаешь во двор, подтягиваются и низко-низко кланяются. Седой кучер, направляющийся от каретного сарая взять лошадь, еще у сарая снимет шапку...»

Курсивом даны одинаковые или почти одинаковые слова в сочинениях у двух авторов. Может даже показаться, что описан один и тот же дом, сад и двор только в разное время, увиденный глазами разных поколений, ведь Бунин по времени приходится внуком Гоголя. Он приехал после долгого отсутствия в усадьбу деда, только «обедневшую до нищенства», кучер совсем постарел, сад пришел в полное запущение, но все это мило-дорого ему до щемящей боли, как это было мило-дорого и его предку.

Но самое знаменательное, что антоновские яблоки Бунина росли в гоголевском саду. Гоголь неоднократно упоминает яблоки. Да и как это, сад без яблок? Этого быть не может. Настоящий, традиционный партирхальный сад не бывает без яблонь. Они — первооснова всякого порядочного, уважаемого сада, а без сада и парка не бывает дворянских гнезд. Яблочный сад — это сад аристократического Золотого века. Наступит буржуазный Серебряный — вырастит вишневый сад. Но и тот вырубят.

И конечно, нельзя не отметить гастрономическое партнерство Гоголя, известнейшего, изощренного гурмана литературы, и его преемника по старосветской линии Бунина. Кушаньям у них уделено почтительное внимание, по которому легко узнаются знатоки и любители «какого-нибудь аппетитного изделия старинной вкусной кухни» (Гоголь). Чтобы герои любили кушанья, надо чтобы их любил автор. И Гоголь, как видно, очень уважал и коржики с салом, и пирожки с маком, и рыжики соленые, и сушеную рыбку, и кашу под соусом с грибками, водку в серебряной чарке и в час досуга кофе.

В. В. Похлебкин писал, что «Украинский стол, блюда, совершенно неизвестные русскому образованному читателю, были главной причиной того, что на „кулинарные“ отступления Гоголя было обращено особое внимание». Но в «Старосветских помещиках» никаких особых украинских угощений, за вычетом сала, не упоминается.

У Бунина «удивительный обед», который подают у тетки, само собой насквозь русский: «розовая вареная ветчина с горошком, фаршированная курица, индюшка, маринады и красный квас, — крепкий и сладкий-пресладкий...»

Меню у двух авторов разные, но вкусы одинаковые. И Гоголь не отказался бы от теткиного кваса (особенно в Риме), и Бунин с удовольствием бы отведал пирожков с маком, которыми потчевала Пульхерия Ивановна (особенно в Париже).

Дым отечества у Бунина имеет аромат антоновских яблок. Ему отведена главная роль символа уходящей России: «Запах антоновских яблок исчезает из помещичьих усадеб».

И Гоголь принадлежит этой России, там цвел его сад. Потому в ароматическом букете бунинского дыма отечества надо улавливать гоголевское присутствие.

Оба автора пишут о «старосветском благополучии» с тоскою. Только музыкально-изобразительные тональности у этой тоски разные. Гоголь скучает в холодном, казенном Петербурге по оставленным вот уже как семь лет местам детства, с которыми связаны дорогие воспоминания, хотя там уже «опустелое жилище,... заглохший пруд, заросший ров на том месте, где стоял низенький домик...» Но он может приехать туда в любую минуту, уидеть все это. Такие же усадьбы, именьица по-прежнему рассыпаны по всем губерниям. По ним-то и будет колесить Чичиков, которому Гоголь — мать, а Пушкин — отец. Тоска Гоголя личная, в ней много грусти, но это одна из тональностей, присущая Золотому веку. «И пусть у гробового входа младая будет жизнь играть» — вот визитная карточка этой жизнеутверждающей тональности и грусти. Да, мое время ушло, но жизнь, созидательная и прекрасная, продолжается. А под пером Гоголя минувшее становится бессмертным.

А вот бунинская тоска — прощальный крик по тому, что исчезает навсегда. Он еще наслаждается последними деньками старосветского райка, но знает, что они сочтены, не будет больше уютных дворянских гнезд по России, отъездился Чичиков. У Бунина тоска становится ностальгией по тому, что утрачено безвозвратно: патриархальному мирку, в котором было столько прелести и души. И яблочная ностальгия вызвана только отходящим в небытие сословием, — всеобщей ностальгии по России и оплакивания ее, как в рассказе «Косцы», написанном в эмиграции, еще нет, еще Россия ничего не потеряла, не проиграла, даже в японской войне, но предчувствие этих потерь и поражений, возможно, слепое, возможно, прозорливое, т.е. при логическом понимании и анализе положения в мире, предчувствие это витает в воздухе. Впрочем, возможно, нам, читатетелям, уже пережившим потоп русской Атлантиды, кажется, что этого предчувствия не могло не быть перед лицом тех чудовищных потрясений, когда все гоголевско-бунинские и прочие мечниковские* гнезда не просто исчезли в тумане минувшего, а были варварски уничтожены, разграблены в кровавом всероссийском погроме, в котором они вспыхнули стогами сухой соломы. А Бунин, как великий писатель, не мог этого не чувствовать.

Музыкально-изобразительная тональность бунинской ностальгии трагична. Гармония Золотого века дала трещину.

Миру мелкопометных усадеб принадлежат корни и творчество и, пожалуй, равновеликого Бунину Бориса Константиновича Зайцева (1881-1972). «В большом доме бабушки тепло, много разных вещей, видно, что живут тучно; все пропитано бабушкой, ее теплой, хлопотливой жизнью. Кофе жирный, вкусный, к нему гренки, как любил Крымов», — начинается рассказ Зайцева с таким же названием, как повесть, принесшая всероссийскую известность Бунину, «Деревня», и переносит читателя на черноземные просторы империи («Особенно пахнет в это время в сарае, а дальше зараем рыхлый чернозем, глубокий-глубокий...») А дальше совсем попадание прямо в яблочко по бунинской теме яблок: «Какой-то уют был в гостиной старой бабушки, и сама бабушка... вечно бродила то по дому, то по усадьбе: ... то перекладывала яблоки в чулане.» Яблоки зимних сортов, иные не могли храниться в чулане. А антоновка — зимний сорт. Отсюда вытекает, что в гоголевском саду созревали не только яблоки Бунина, но и Зайцева, а это уже закономерность, означающая, что из того сада вышла целая культура.

«Крымов после обеда лежал на диване в гостиной и смотрел, как растут сумерки.» А почему не Бунин, слушающий, как поспудно растут стихи? Ведь сумерки — это самый плодотворный час поэзии, кода мир как будто затаился в полутонах цвета и звуков. А муза Бунина оживала на «темной заре»:

Давным-давно закат, чуть тлея, чуть горя,
Померк над сонными весенними полями,
И мягкими на все ложится ночь тенями,
В вечерние мечты, раздумья погрузив...

или

День вечереет, небо опустело,
Гул молотилки слышен на гумне...
Я вижу, слышу, счастлив. Все во мне.

Чем это не настроение Крымова или же самого Зайцева? Там, где"глухо гудят сторожевые березы вокруг усадьбы«, в которой сад, из него яблоки, а на столе, «самовар, белый хлеб, твердое, желтоватое масло».

Это грустная элегия в прозе, в которой тоже звучит гоголевско-бунинская прощальная тоска, хотя революции еще не потрясали, рассказ почти ровесник «Антоновских яблок», и передает замедленный ритм того жизненного уклада, бывшего подкладкой, по словам Зайцева, «пантеистического одеяния мой юности».

И коль эта прощальная тоска звучит, начиная со времен Гоголя, не значит ли, что мелкие поместья были обречены по каким-то неведомым нам высшим предписаниям, или как бы выразились марксисты-материалисты, их уничтожение было исторической неизбежностью?

Действия и других произведений Зайцева разворачиваются в этих же мелких поместьях, например, в рассказе «Заря» или пьесе «Усадьба Ланиных»; и не похожа ли фамилия Ланин на Бунин, Турбин?

Птенцы мелкопоместных гнезд, Бунин и Зайцев, порой, были близки судьбами, как братья-близнецы. Оба посещали литературный кружок «Среда», собиравшийся в Москве на квартире Н. Д. Телешова и описанный затем И. А. Белоусовым в книге «Литереатурная среда». Оба женились на близких подругах, двух Верах, Орешниковой и Муромцевой, который стали им верными спутницами до конца. Причем Бунин со своей Верой познакомился в гостях у молодой четы Зайцевых. Этот день остался вписанным золотыми буквами в книгу не только двух судеб, но и в историю литературы: 4 ноября 1906 года.

Оба после исторической катастрофы очутились во Франции, Зайцевы часто гостили в доме в Буниных в Грассе, и на всю жизнь сохранили дружеские отношения, не считая отдельных идеологических размолвок.

Присуждение Бунину Нобелевской премии, которую Зайцев воспринял «как победу эмиграции» и обмыл в каждом бистро на площади возле типографии, "выпивая рюмку коньяку, приговаривая:"За Бунина«, оставило его в тени. Но решение Шведской академии это как игра в рулетку. Выпал шарик на Бунина, дали Бунину, а мог бы выпасть на Зайцева или Газданова. Там если не каждому, то через одного надо было давать премию. Но не могла же Шведская академия вручить ее двум русским писателям-эмигрантам подряд! Пусть не сразу, Зайцев пережил Бунина на добрых двадцать лет. А Набоков — это отдельный случай, он уже не проходил как русский эмигрант.

Бунин, конечно, не испытывал недостатка во внимании и почестях. А вот Зайцев, особенно после утраты Бунина, супруги, обойденный вниманием западных славистов, на родине известный только знатокам, все больше превращался в «одинокого патриарха русской литературы». И когда к нему в дверь постучал в ту пору никому неизвестный французский студент, Ренэ Герра, писать о нем дипломную работу, он был несказанно рад и подружился с молодым человеком.

Премия, заслуженно увенчавшая писательский путь Бунина, ни в какой степени не должна умалять значения и масштабов творчества и личности Бориса Зайцева. Зайцев ни в коем случае не вторичен по отношению к Бунину: просто они вскормлены одной средой, она же вскормила и Гоголя, что не делает, скажем, Бунина вторичным по отношению к Гоголю. Каждый из них самодостаточен в полноте ощущения мироздания и его выражении. А сходство в настроении их сочинений о мелкопоместном прошлом обусловлено не только общим происхожденем, но и тем что, они были земляками. По рождению — Средне-русская полоса, и по успению — Франция, в которой нашли свой вечный покой эти два потомка старосветских помещиков.

«Старосветские помещики» — произведение крепостнической эпохи. Как бы ни было безобразно крепостничество, оно устоялось, дало своих типов от Арины Родионовны и Захара (из «Капитанской дочки») до «разборчивого холопа», подавашего поэту за обеденным столом в числе последних, и стало той почвой, из которой произрастала и наша история, и искусство. Поэтому в «Старосветских помещиках» не вызывает никакого классового раздражения наказ Пульхерии Ивановны старой ключнице Явдохе, чтоб та после ее смерти на кухне готовила для пана его любимые блюда, «белье и платье ему подавала всегда чистое». Никому и в голову не приходило и не приходит возразить:"А что он сам не может? У нас равенство! И Явдохе тоже пора на пенсию, честно заработанную«,- и в таком духе.

А вот Бунин, по времени приводящийся сыном любому мелкопоместному владельцу из гоголевской галереи образов, от Коробочки до Манилова, уже принадлежит к эпохе, когда старый крепостнический уклад разрушился, а новый еще не устоялся. «Крепостного права я не знал и не видел, но, помню, у тетки Анны Герасимовны чувствовал его. Въедешь во двор и сразу ощутишь, что тут оно еще вполне живо». И это сорок лет спустя после его отмены! Старые люди доживали по понятиям крепостного права и не могли уже перекроить себя на новую жизнь. Да и помещичья жизнь иногда теряет четкие границы, отделяющие ее от жизни простого народа: «Склад средней дворянской жизни еще и на моей памяти, — очень недавно, — имел много общего со складом богатой мужицкой жизни по своей домовитости и сельскому старосветскому благополучию». Никакого резкого классового конфликта не было. Из богатой мужицкой среды выходили будущие Лопахины, Саввы Морозовы, и это еще больше смешивало сословный коктейль общества. Оно развивалось медленно, без резких движений, по восходящей.

Крепостнические рудименты были той пуповиной, которая связывала две эпохи, два века, две формации, как исторические, так и культурные. Связывала и Гоголя с Буниным. «А что пройдет, то будет мило». Вот Бунину и было мило крепостничество. А для Гоголя, «что пройдет» еще не прошло, оно — его повседневная данность, и он ее критикует, спускает на нее собаку сатиры.

По всем статьям Гоголь и Бунин выступают стройным слаженынм дуэтом Лизы и Полины в арии о мелкопоместном дворянстве. С большой любовью изображены сами помещики во взятых нами к рассмотрению сочинениях. «Но более всего мне нравились самые владетели этих скромных уголков, — признается Гоголь.- На лицах у них всегда написана такая доброта, такое радушие и чистосердечие...»

Хотя учитывая Зайцева, дуэт становится трио, а если шире рассмотреть литературу той поры, особенно вышедшую из-под пера певцов Средне-русской полосы, то, возможно, наберется если не хор, то капелла.

Почему же эти самые владетели становятся карикатурами в «Мертвых душах»? Какой купорос иронии и сатиры поразил душу Николая Васильевича, что тех кого, всего каких-то восемь лет назад, он описывал с любовью, теперь изображает карикатурами? Как от умилительного, почти слащаваго восторга перед старосветским укладом Гоголь перешел к критическому его неприятию и чуть ли не злорадному высмеиванию в «Похождениях Чичикова»?

Первая ласточка этого настроения и дальнейшего перелома уже видна в окончании упомянутой фразы:"На лицах...такое чистосердечие, что невольно отказываешься, хотя, по крайней мере, на короткое время, от всех дерзких мечтаний и незаметно переходишь всеми чувствами в низменную буколическую жизнь." Чем же она низменна, буколическая жизнь? Трогательной и преданной любовью пожилых супругов или пирожками с маком? И не он ли сам только что, на предыдущей странице, признавался в любви к ней? И не к ней ли, этой тихой, уединенной, буколической жизни в союзе с природой стремимся мы все, испив из чаши иллюзий?

Все дело именно в этой чаше, т.е. в «дерзких мечтаниях». Они и увели Гоголя из Нежина, Миргорода, в Петербург, Москву, Рим. Они, вероятно, отретушировали образ Пульхерии Ивановны до Коробочки, а Афанасия Ивановича до кого хотите, Собакевича, Плюшкина.

Могло бы показаться, что «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» — переход от «Старосветских помещиков» к морально изувеченным помещикам «Мертвых душ», их генеральная репитиция, если бы «Повесть» не была написана раньше «Старосветских помещиков» на несколько лет (1831 или 1833 гг.). Иван Иванович с Иваном Никифорович как Афанасий Иванович с супругой тоже мелкопоместные владетели. Но Гоголь над ними откровенно издевается. Возможно, умиление Пульхерией Ивановной и Афанасием Ивановичем (даже имена их недалеко ушли от имен в «Повести») — это, скорее, неосознанный нейтрализатор иронии, обрушенной на Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем. Но многоликий Гоголь — в том числе эпик (в «Тарасе Бульбе») и сатирик. И ни от одной из сторон своего дарования не может отказаться. И возвращается на круги своя в «Мертвых душах», объединив сатиру и эпичность в одно целое. И если веселый смех сжигает весь уголь застарелых обид, злобы, все зубы на кого-то (а Гоголь и на такой смех мастер), то злая, желчная насмешка может привести под дуло пистолета, как привела Лермонтова на роковой дуэли с Мартыновым. И образы эпической сатиры Гоголя зловещими тенями нависли над Россией, которую нельзя критиковать, а только защищать по трем причинам: она оказалась и остается слишком уязвимой, во-первых, другие «цивилизованные» нации ничем не лучше русских, во-вторых, и в-третьих, они-то не особо увлекаются самокритикой. А иногда даже преследуют за нее.

Далее вытекает мысль, изложенная в статье «Отпрыски и предки гоголевских типов»*. Вкратце мысль ее такова, что внуки Манилова, Ноздрева и пр., т.е. выходцы из мелкопоместного дворянства, в том числе Иван Алексеевич Бунин, создают культуру Серебряного века, в 1914 году идут на фронта Первой Мировой, затем в ряды Добровольческой армии, гибнут на Соловках, творят лучшие страницы советской культуры (Булгаков), спасают культурное наследие в зарубежье, преумножают славу разных иностранных культур, науки и техники... За что же Гоголь их дедов изобразил гротескными карикатурами? До какой степени его образы были правдивы, а где начинался сон разума, порождающий чудовищ? И не накликал ли он своим слепым пророчеством злую долю на Россию?

Без пророчества дело не обошлось. Александр Николаевич Пыпин (1833-1904), двoрянин, академик, кузен Чернышевского, крупнейший литературовед etc., в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона в статье «Гоголь» пишет:"Высокое представление о своем таланте и лежащей на нем обязанности повело его к убеждению, что он творит нечто провиденциальное: для того, чтобы обличить людские пороки и широко смотреть на жизнь, надо стремиться к внутреннему совершенствованию, которое дается только богомыслием." Провиденциальное — значит, пророческое, провидческое. Но всякий пророк пассивен, будь то Кассандра, Нострадамус или Мария Ленорман, предсказавшая корону Жозефине де Богарне или конец Марата. Будущее — это свершившийся факт, физическая данность, предсказатель видит только ее фрагмент. Предотвратить или изменить будущее не дано ни одному пророку или пророчице. Пифагор в своей легендарной школе пытался научить пользоваться интуицией, и уча, учился сам, что однако не помогло ему, столетнему мудрецу, избежать трагических событий, как-то: поджега школы, и (по одной из версий) гибели в языках его пламени. И если Гоголю приоткрылось страшное будущее России, он, может, и забыл его, как забывают страшный сон, но шок чувств остался. И этот шок выплеснулся в форме литературных карикатур. Они явились отпечатком тех конвульсий и судорог, поразивших душу Гоголя, прозревшую ужас российского грядущего. И в прежнее мое определение «художник — пассивный творец истории», вероятно, надо внести поправку: не творец, а провидец.

Провиденциальный перелом Гоголя произошел после того, как в 1842 году в Москве вышла книга под названием «Похождения Чичикова или Мертвыя души, поэма Николая Гоголя», и он в последний раз отправился скитаться по Европе, проживая в то Риме, то во Франкфурте, то в Дюссельдорфе, Ницце, Париже, Остенде. Уже такая частая перемена мест говорит о внутренней нестабильности и неприкаянности. А. Н. Пыпин отмечает: «Это последнее пребывание за границей было окончательным переломом в душевном состоянии Гоголя.» Он часто болел, «принимал пророческий тон, самоуверенно делал наставления своим друзьям» (Пыпин) и был разочаровн всем, что до сих пор написал или, говоря пыпинскими словами, «Было недостойно той высокой цели, к которой он теперь считал себя призванным». «Гоголь проживал тогда у графа Толстого, — вспоминает и граф В. А. Сологуб,- и был погружен в тот совершенный мистицизм, которым ознаменовались последние годы его жизни. Он был грустен, тупо глядел на все окружающее его потускневший взор, слова утратили свою неумолимую меткость и тонкие губы как-то угрюмо сжались». Его разочарование распространялось только на «Мертвые души», потому что он бросил в огонь их продолжение, книгу, которая «произвела тяжелое впечатление даже на личных друзей Гоголя, — пишет Пыпин, — своим тоном порочества и учительства, проповедью смирения, из-за которой виднелось, однако, крайнее самомнение» и т.д. А тут еще роль черного человека сыграл М. А. Константиновский, священник из уездного Ржева, объявивший все труды великого писателя греховными, от которых надо отречься и покаяться. И его анафемы только подливали масла в огонь гоголевских сомнений, пожравший второй том «Мертвых душ». А в первом, Гоголь чувствовал, не все благополучно. И безусловно, неверным оказалось то, что сословие, давшее таких людей, как Бунин или Зайцев, было изображено в карикатурно-очернительном свете. Окаянными своими днями поплатился Бунин за сатирические гиперболизации родного Гоголя. Иван Шмелев -«Солнцем мертвых».

"Горьким моим словам посмеюся«,- было написано на могильном памятнике Гоголя в Даниловом монастыре. Смеяться что-то не хочется. Хочется плакать.

Лирический постскриптум

До того, как была задумана эта работа и возник разговор о Гоголевских Чтениях в Москве, приснился сон, который был записан и забыт. Сейчас, когда работа почти закончена, эта запись попалась на глаза.

Не оставляет Гоголь. Снится во снах, и снится как-то по-гоголевски. Будто висит на стене его портрет, известнейший, в раме потемневшего золота, он на нем, как живой, глаза блестят, и на гладких причесаных волосах тоже блеск. Вдруг портрет открывается, как двустворчатая дверь, и в нее входит Гоголь. Входит в мою комнату, она пуста, белые стены, в глубине табурет, садится на него, нога на ногу, трость исчезла и смотрит на меня. Молчит и смотрит, будто хочет сказать:

-Ну!..

И все.

Длится это секунду или вечность, что в данном случае одно и то же, но Гоголь становится живым, близким человеком, с которым у нас состоялось свидание, как в тюрьме, где не поговоришь толком, а столько надо сказать, и чувств, чувств!..

Да только, кто сидит в тюрьме: я или он?

Приходил-то он...

А я проснулась.

2006 г.

Библиография:

Гоголь Н. В. «Избранные сочинения», т. 1, изд. «Художественная литература», Москва, 1984

Бунин И. А. «Антоновские яблоки», изд. «Советская Россия», Москва , 1990

Зайцев Б. К. «Усадьба Ланиных», изд. «Русская книга», Москва, 2000

Похлебкин В. В. «Из истории русской кулинарной культуры», изд. «Центрополиграф», Москва, 2002

Гера Р. Ю. «Они унесли с собой Россию», центр «Блиц», СПб, 2004

Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона, т.IХ, СПб, 1893 г.

Белоусов И. А. «Ушедшая Москва», изд. «Русский мир»-«Вече», Москва 1998

Примечания

* Родовые владения Мечниковых, давших миру известных ученых, по биологии Илью Мечникова и по геополитике Льва Мечникова, находились в Малороссии недалеко от родных мест Гоголя, в Панасовке Купянского уезда Харьковской губ.

** Сосницкая М. С. «Трава под снегом», изд. «Советский писатель», Москва, 2004, а также сборник «Lettura Gogoliana», ed. Istituto Lombardo, Milano, 2006.

Яндекс.Метрика